Он пристально смотрел в ее лицо, где, как в бегущей воде, ежесекундно менялись выражения.
– Зачем говоришь это мне?
– Не знаю… Наверное, хочу просто узнать больше о таких странных людях. А ты, похоже, расскажешь больше, если тебя накормить и напоить.
– И почесать, – добавил он серьезно.
– И почесать, – согласилась она, не замечая невеселой насмешки, – чем под самыми страшными пытками.
Он несколько мгновений испытующе смотрел ей в глаза. Мара на этот раз смотрела открыто, и, странное дело, внезапно захотелось, чтобы этот грубый зверь взял ее огромными лапами с двух сторон за пояс чуть повыше бедер… а то и за бедра, притянул к себе, прижал к грубому и дурно пахнущему телу подлого и лживого мужика. А она, всегда умеющая за себя постоять, на какие-то сладостные мгновения ощутит себя слабой и беспомощной, о которой заботится и защищает более сильный и надежный…
Она с усилием стряхнула странное наваждение:
– Ты зайдешь в наш стан? Тогда я поеду впереди, предупрежу. Иначе тебя изрешетят стрелами раньше, чем ты, как дикий кабан, вылезешь, ломая кусты.
Мрак пожал плечами:
– А почему нет?.. Две сотни коней, сотня баб да десяток волов… Почему не зайти?
Она стиснула зубы, напоминая себе люто, что мужчин надо воспринимать такими, какие есть. Их не переделаешь, разве что убивать, а раз этого убивать пока… не задумано, то надо соглашаться или поворачиваться и уходить.
– Тогда иди прямо, – велела она, снова становясь надменной и не терпящей возражений, – никуда не сворачивай. А я вернусь к коню, поскачу по опушке. Это малая дуга, я подготовлю царицу Медею.
Когда ее тонкая фигурка исчезла за деревьями, Мрак грянулся о мягкий мох, больно укололся о сучок, поднялся волком. Жаба свалилась на землю, в ужасе попятилась, пищала жалобно. Голосок был жалкий, плачущий, а глаза от ужаса чуть не лопались. Мрак зарычал, желая сказать, что это он, прежний Мрак, бояться не надо, какая ей разница? А в этой личине он, может быть, даже лучше, ибо нет зверя гаже и алчнее, чем человек…
Но дурная жаба от его страшного голоса вовсе вжалась под корягу, едва не ломая свой короткий хвостик, писк стал отчаянным.
Дура, сказал Мрак мысленно, не решаясь подать голос. Он грянулся оземь, ушибся, не успел подняться, как на него обрушилось холодное, скользкое, обхватило его морду зелеными лапами, перепонками, писк сменился счастливым визгом. Толстая жаба, не давая ему подняться, топталась по морде, тыкалась своим тупым рылом. Мрак брезгливо отворачивался, но она обслюнявила всего, он отпихивался от ее радостных поцелуев, крикнул зло:
– Ну, поняла, дура?.. Это был я. И остаюсь им. Смотри.
Он упал на землю, ушибся снова, по телу прошла болезненная конвульсия, поднялся на четырех дрожащих лапах, все тело зудело от проросшей шерсти, и тут же по чутким волчьим ушам хлестнул отчаянный писк.
Жаба отпрыгнула, глаза непонимающе смотрели на страшное чудовище, возникшее на месте ее любимого замечательного хозяина, снова попятилась, одной лапой пытаясь закрыть себе глаза, а второй суетливо отмахивалась от страшного зверя.
Мрак зло взвыл – ну что за дура! – жаба от волчьего рыка втиснулась под пень, ломая хрупкие косточки. Мрак выругался по-волчьи, упал на землю, снова ударился, на этот раз расшиб локоть о твердый корень, выждал, пока тело болезненно преображается в человечье, с трудом удержался, чтобы не запустить твердые когти в шерсть на груди и не почесаться долго и всласть.
– Ну, хоть теперь поняла?
Жаба тут же, без раздумий, с визгом прыгнула к нему, плюхнулась ему на грудь, вцепилась задними, а передними лапами обхватила шею, тыкалась тупой мордой с выпученными глазами ему в лицо.
– Ну до чего же тупая, – выдавил Мрак с ненавистью. – Тупее был только Таргитай, но он хоть пел…
Жаба задрала морду вверх и счастливо заверещала. Трель была на редкость громкой и немелодичной. Мрак отшатнулся, но жаба сидела на нем крепко.
– Смотри внимательно, – сказал Мрак. – Вот я. Я все тот же… Смотри…
Он осмотрелся, увидел рядом свою одежду, только человек из Леса может без конца падать на голые корни, когда толстая волчовка рядом, подтащил ее поближе, улыбнулся жабе, грянулся… не получилось, подпрыгнул, грянулся сильнее, но мягкая шкура все же мешала. С третьей попытки подпрыгнул выше, ударился так, что в глазах потемнело, зато сразу ощутил страшный зуд, ломку, боль в костях, жилы вытягивались и стонали, но, когда поднял морду, жаба уже шумно дрожала под кустом, отмахивалась передними лапами, пищала так жалобно, что у него защемило сердце.
– Ну до чего же дура… – прошептал он. – До чего же… если бы любили за мудрость, то не нашлось бы ни одного на свете…
Что я делаю? – мелькнуло в голове. Надо бежать, Светлана ждет, когда я спасу ее дядю-тцаря, чтоб ему, а я прыгаю перед жабой, кувыркаюсь, успокаиваю, уговариваю! Это же просто жаба. Зеленая жаба с перепонками. Даже с бородавками. Ну, пусть это не бородавки, это просто выпирает спинной хребет, настолько острый, что уже не хребет, а что-то вроде зачатка спинного гребня…
Измученный, он растянулся без сил, чувствуя, что не в силах шевельнуть пальцем.
– Ну, – прошептал он, – теперь, дура, все поняла?
Жаба с радостным визгом бросилась ему на шею, как бросалась уже десятки раз, объясняя, что поняла все, но пусть всегда остается он, а не это страшное чудище, что возникает на его месте, когда он куда-то уходит.
Уже привычно он сложил нехитрое имущество на портки, завязал в тугой узел, запихнул обратно секиру, что норовила вывалиться, еще раз проверил, как там жаба, и наконец перекинулся волком. Ноздри ловили густые струи воздуха, в которых различались запахи всех коней, и сейчас он мог не только пересчитать, но и рассказать, сколько в табуне кобыл, указать на двух жеребых…
Все-таки лес, а деревья, хоть и мелкие, все же деревья, а не груды камней или голая равнина степи. И здесь он чувствует себя лучше, чем рыба в воде.
Кони и поляницы были по ту сторону стены могучих деревьев. Такие вырастают на опушке, защищая остальной лес от натиска знойной степи, огромных стад туров, но Мрак в красочном запахе видел коней и людей так же четко, словно уже стоял в поле.
Он выронил узел, оборотился, оделся, постоял малость, привыкая к облику слабого в одном, сильного в другом человека. Затем медленно двинулся через кусты, пока не вышел на опушку.
Полуобнаженные женщины рубили молодые деревца, ставили под сенью огромных ветвей шатры, стаскивали сухие ветки и бревна в кучи, утаптывали места для костров, спешно снимали с заводных коней закопченные котлы.
По всему было видно, что поляницы только что переправились через реку. Коней небольшими группками развели к наспех устроенным коновязям, к мордам подвязали мешки с овсом. Кони жевали, монотонно вздергивая мордами, подбрасывали остатки овса.
Он вышел из-за деревьев и открыто пошел в полевой стан. Поляницы заметили не сразу, слишком заняты работой, затем с яростными криками – все же бабы, отметил Мрак, – ринулись наперерез. Лица яростные, перекошенные. Каждая хватала нож, топор или дротик.
Он развел руками, показывая, что в ладонях ничего нет.
– Я к Медее!
Женщины окружали его по широкой дуге. Хищные, злые, а выглядеть старались еще злее. Их лица и тела были разрисованы краской. Узоры жуткие, пугающие, со змеями и пауками, но только больно умный волхв не заметит их сильных женских тел, широких бедер, оттопыренных ягодиц, а станет рассматривать голографию, то исть рисование по голому.
Одна потребовала хмурым сорванным голосом:
– А кто сказал, что ты нужен Медее?
– Я сказал, – ответил Мрак сочувствующе, понимал, как женщина напускает на себя страшный вид, чтобы не показать, как ей боязно самой. – Останови меня, и услышишь, что она тебе скажет.
В окружении острых копий он двинулся к самому большому шатру. Одна поляница скользнула вовнутрь, послышались приглушенные разговоры. Волчьи уши сейчас бы, подумал Мрак досадливо.
Полог распахнулся, его придерживала поляница. Медея вышла, и взгляд, которым окинула лохматого мужчину, не обещал ничего, кроме быстрой смерти. Она была все в том же наряде: вязаном свитере под самое горло, широкой юбке с золотыми бляхами, это было тцарственно и походно одновременно, и Мрак пожалел, что царица не в одеянии обычной поляницы. Грудь ее оставалась высока, сама Медея ослепляла белой как снег нежной кожей, и Мрак боялся представить ее в звериной шкуре с выпущенной на свободу левой грудью.
Похоже, что-то отразилось в его лице. Медея холодным голосом бросила:
– Говори быстро. Если потревожил меня зря – умрешь здесь же.
Она кивнула женщинам. Острия копий больно уперлись Мраку под ребра. Одно сзади кольнуло под левую лопатку. Он покачал головой – здесь женщины еще злее, чем в замке. Они всегда злее и наглее, когда сбиваются в кучи, это поодиночке овечки…
Стараясь не делать резких движений, он выудил из сумы скрыньку с обрывком шнурка, буркнул небрежно:
– Грубая ты, Медея. Я всего лишь проходил мимо. Дай, думаю, зайду… Вдруг это ты обронила.
Ее рука жадно выхватила крохотную скрыньку. Расширенными глазами смотрела, щупала, гладила кончиками пальцев. Мрак видел, как борется с желанием открыть, взглянуть, что внутри, не украдено ли ее сокровище. Потом ее взгляд обратился к Мраку. Он увидел, как медленно меняется ее взгляд от ликующего к подозрительному.
Не ты ли, сказали ее глаза, и срезал с моей шеи? Мрак смотрел честными наглыми глазами. Мол, скрынька же у тебя, что старое ворошить и докапываться? Ежели во всем копаться, то столько грязи и дерьма нароешь, что и жить в нем не захочешь. Ведь выкопанное дерьмо обладает таким волшебным свойством, что закопать его трудно, а забыть и вовсе нельзя.
– Ладно, – сказала она все еще враждебно, – будь сегодня моим гостем. Но если до захода солнца тебя увидят вблизи, умрешь медленно и страшно.
– Жизнь – дорога к смерти, – сказал Мрак, вспомнив заумные изречения волхва Олега. – Или вообще дорога смерти. Это когда идешь по жизни, а всех встречных бьешь по голов