– Ах вот ты где! – Фирс Львович был раздражён. Он тоже провёл бессонную ночь, но в отличие от дочери не пребывал в столь благостном состоянии. – Весь дом заполнен полицейскими. Рыскают, где им вздумается! А француженка только руками разводит, говорит, мол, это воля хозяйки, не чинить препятствий этим чурбанам.
Фирс Львович подошёл к дивану и сел.
– Ты очень бледна, но сегодня это хорошо. – Он всем корпусом повернулся к дочери. – Иди найди Бориса. Он всё-таки потерял кузину, хоть никогда я не замечал между ними теплоты в отношениях. Постарайся утешить его, выкажи своё расположение и готовность помочь.
От этих слов Варю бросило в жар. Самой подходить к Борису, навязывать ему своё общество. От стыда тело её сделалось скрипучим и негибким. Вялые руки вновь повисли как плети, а сердце почти остановилось.
Не обращая внимания на состояние дочери, Мелех торопливо поднялся и протянул руку Варе.
– Пойдём поищем его. – Потом нахмурился и перебил сам себя: – Хотя нет, сначала вернёмся в твою комнату. Надо посмотреть, убрались ли оттуда эти нелюди. – И, нервно хмыкнув, добавил: – А меня же самого первого обыскали! Все вещи перевернули, все бумаги… И чего они собирались найти? Ну пойдём!
Опустив голову, Варя покорно последовала за отцом. Она была полностью в его власти и помыслить не могла, чтобы ослушаться.
– Ох, и вы здесь, мистер Грин? – неожиданно громко воскликнул Фирс Львович. – Вы обладаете удивительной способностью быть незаметным.
Как и вчера, садовник стоял на коленях в самом дальнем углу оранжереи и что-то выкапывал из большого ящика с землёй. Увидев его, Варя пошатнулась. Неужели он всё это время был здесь? Значит, мог слышать, как отец заставлял её найти Бориса. В глазах девушки потемнело, и она чуть не лишилась чувств. Отец вовремя подхватил её.
– До чего же ты нежная, Варенька, – попенял ей Мелех, – так мы с тобой никогда наши дела не поправим. Мистер Грин, будьте добры, помогите мне усадить её на диван да присмотрите недолго. Я за нюхательной солью схожу.
Молодые люди остались одни. Открыв глаза, Варя уже не могла их отвести от искрящихся голубых глаз, от подбородка с ямочкой, от льняных локонов, в беспорядке торчащих в разные стороны.
– Вы Варя? – мягким голосом с чуть заметным акцентом спросил мистер Грин. – Меня зовут Лукас Грин, но все здесь называют Лукой. И вы можете…
Варя только вздохнула. Откуда же она возьмёт столько сил, чтобы произнести его имя?
– Я у Анны Павловны садовник. – Молчать было неловко, и Лука заговорил: – Летом за садом ухаживаю, а как холода наступают, я сюда перебираюсь. Здесь все мои любимые растения собраны. Только нежные они очень, сквозняков боятся и сразу болеть начинают. Вот я, как здешний лекарь, прописываю им лечение и сам же его даю… Но вам, я вижу, это утомительно?
– Напротив, мне очень интересно, – Варя услышала свой слабый голос. – В нашем доме никогда не было оранжереи. Здесь все деревья такие необычные…
– Так приходите сюда в любое время! И если позволите, я расскажу вам обо всём!
Первый допрос полковника Смолового не был завершён. Анфиса Салова так зашлась в плаче, что уже не реагировала на вопросы полицейского. Пришлось выставить девку за дверь.
Но перерыв пришёлся кстати. Илья Наумович резко развернулся в своём кресле и, уставившись на Вислотского, грозно спросил:
– Выкладывайте всё, что известно вам про маскарад.
Граф в ответ лишь лениво усмехнулся:
– Если мне не изменяет память, свои мысли мы договорились оставлять каждый при себе?
– Ваши мысли меня совершенно не интересуют, – полковник закрутился в кресле, ему было очень неудобно, так как граф находился у него за спиной. – А вот тот факт, что вы скрыли от следствия важную улику, может обернуться против вас.
– Вы ошибаетесь. – Граф покорно склонил голову, но выражение его лица при этом осталось холодное и надменное. – По этому делу мне известно меньше вашего. Я всего лишь излагаю свои мысли и предположения. Что же я могу поделать, коли они оказываются верными?
Не вытерпев, полковник вскочил с кресла и потребовал:
– Выкладывайте.
Николай Алексеевич пожал плечами.
– Если вам так будет угодно. Я всего лишь проанализировал информацию, что была в отчёте доктора Линнера.
– Но там про маскарад нет ни слова! – раздражённо уточнил Смоловой.
– Согласен. Но есть подробное описание одежды убитой. Дорогое французское кружево, чёрные перчатки выше локтя, чепец. Молодые барышни так нынче не одеваются. Да и сидела убитая в колёсном кресле хозяйки дома.
– Вот и я об этом подумал, – медленно пробормотал Смоловой. – Вы хотите сказать, что именно одежда покойной навела вас на мысль о маскараде? А раз одежда и кресло принадлежали Анне Павловне Рагозиной, то и убийца считал, что умертвил именно её, то есть княгиню. Так-так, вот, значит, как всё было на самом деле. И надо искать не убийцу Белецкой, а убийцу Рагозиной.
Смоловой зашагал по столовой от стены к стене и обратно. Мысли его замелькали, закрутились. Не подвёл полицейский опыт, дело и вправду было очень мудрёное. Проходя в очередной раз мимо стола, Илья Наумович остановил взгляд на носовых платках и спицах, что из них торчали.
– Ну что ж, продолжим. – И, кивнув молодцу у двери, приказал: – Проси сюда Елизавету Антоновну Добронравову.
Лиза вплыла в столовую, как это умеют делать только московские красавицы в трауре. Слегка опущенный подбородок, печальные тёмные глаза под дрожащими ресницами, на плечах чёрная с кистями шаль. Обведя всех присутствующих взглядом и ненадолго задержав его лишь на графе Вислотском, барышня грациозно опустилась в предложенное ей кресло и скрестила руки на коленях.
– Итак, – хрипло начал полковник, – прошу ответить на несколько моих вопросов. Для начала – где вы были в момент смерти Анны Сергеевны Белецкой, то есть в двенадцать минут после двух сегодняшней ночи и за двадцать минут до этого момента?
Елизавета повела плечами, отчего можно было решить, что ей холодно.
– Всё это время я провела в своей комнате.
– Так вы не остались на вечере до конца? – уточнил Смоловой.
– Нет.
– Почему?
– Я устала. Да и как вы, наверное, знаете, неприлично оставаться до самого конца. Вот я и поднялась к себе. – Лиза с силой стиснула кисти рук. – Потом ко мне прибежала служанка и рассказала о нашей беде. Я поспешила спуститься. А когда пришла бабушка и увидела бедную Аннет, с ней случился удар. Я решила, что Анне Павловне я нужнее, и всю ночь провела у её постели. Так же как и Варя с Ольгой Григорьевной.
Немного подождав, не расскажет ли чего ещё Добронравова, полковник, взяв со стола платок, из которого торчала пара спиц, придвинул его ближе к Елизавете.
– Вы узнаёте это?
Лиза скользнула взглядом по столу и кивнула.
– Что это?
– Мои вязальные спицы.
– Ваши? – Смоловой аж привстал от охватившего его возбуждения.
– Да, мои. Я всё своё свободное время теперь употребляю, чтобы вязать носки. Потом отдаю их нуждающимся и калекам. – Лиза гордо вскинула голову. – Только нынче я их почти все растеряла. Я имею в виду спицы. Видимо, придётся выписать новый комплект.
– Так-так, очень интересно, – протянул полковник. – А не могли бы вы уточнить этот вопрос. Сколько у вас было спиц? И когда они начали, как вы говорите, теряться?
– Извольте, – продолжила барышня, – спиц было пять. Именно столько надобно, чтобы вязать носки. Вчера перед приёмом я обнаружила, что опять забыла свою работу где-то в доме, но не могла вспомнить где. Я попросила Бориса поискать…
– Вы говорите о Борисе Антоновиче, вашем брате? – забыв об этикете, перебил Смоловой.
– Да, о нём, – Лиза плавно кивнула.
– Так-так. И что же? Он нашёл это ваше вязанье?
Добронравова вновь кивнула.
– Но спиц уже не хватало, – через паузу добавила она, – в работе было их только три.
– А две, стало быть, пропали, – прищурившись, закончил полковник. – Тогда как вы объясните тот факт, что во время сегодняшнего обыска в вашей комнате были найдены только две спицы, в то время как вы сказали, что их должно быть три?
– Может, опять куда закатилась, – барышня небрежно дёрнула плечом. – Что две, что три – всё равно уже бесполезны. Когда выпишу новые, смогу продолжить работу. Почему это вас так волнует?
– А волнует меня это потому, что именно вот такой спицей, – полковник сжал в пальцах тонкую металлическую палочку, – вчера была убита ваша кузина.
Сидеть в низком кресле было сплошное мучение. Нога не на шутку разболелась. Да ещё в комнате собралось ужасно много народу, помимо графа целых четыре персоны, от этого Николаю Алексеевичу делалось душно и противно. Раздражение накатывало волнами, и требовалось большое усилие, чтобы это самое раздражение скрыть, придав лицу непроницаемость. А как бы сейчас было хорошо оказаться в своём доме, опустить ногу в таз с горячей водой с двадцатью, нет, лучше с тридцатью каплями пихтового масла, потом растереть жестким полотенцем, чтобы кожа горела, и, накрыв шерстяным пледом, вытянуть поближе к огню. Тогда боль утихнет, и можно будет подумать о деле. Николай Алексеевич вполуха слушал разговор полковника с барышней. Раньше граф не преминул бы воспользоваться своим обаянием и привлечь внимание красавицы, но сейчас только от мысли, как она жалостливо, а может, и насмешливо глянет на хромоногого калеку, Вислотскому стало не по себе.
– Вы только представьте, вчера утром вы этой спицей вязали носок, а вечером она уже торчала из шеи вашей кузины! – басил Смоловой на всю столовую.
Лиза сидела перед ним ни жива ни мертва. Судя по всему, воображением барышня не была обделена и уже представила картину, столь красочно изложенную полицейским.
– Я же не специально взялась за вязание, – её голос был слаб, – сейчас вязание входит в моду. Я же для благого дела, чтобы калекам помочь…
Граф свёл брови. Он всегда делался неспокойным, когда при нём упоминали о калеках, пусть даже совершенно не касательно его самого. Вислотский понимал: с его недугом трудно претендовать на то, что к нему будут относиться как к равному, но в душе категорически не собирался с этим мириться. Всё теперешнее существование графа было направлено на доказательство окружающим, но главное себе самому, что он всё ещё может быть достойным уважения.