В последнее время с обществом не заладилось. По Москве пошли о нём слухи один нелепей другого, и граф решил пока сделаться затворником. Дай бог, со временем судачить о нём перестанут. Сейчас же граф решил сосредоточиться на внутреннем совершенстве. Для сего он по три раза на неделе вёл учёные беседы с приходившими в его дом университетскими профессорами. Темы бесед были самыми разнообразными – от философских и юридических до медицинских. Иногда кто-то из профессоров захватывал с собой из университетской библиотеки трактат или рукопись, а порой приносил склянки с плавающими в них гадами или разные по форме и размеру образцы минералов.
Особый интерес Николай Алексеевич питал к новейшим анатомическим исследованиям. Это объяснялось тем, что граф искал способ восстановить искалеченную ногу. Он полагал так – раз кровавые раны заживают на человеческом индивидууме, значит, более глубокие повреждения тоже могут быть излечены, надо только с правильного ракурса на всё посмотреть, и ответ найдётся.
Последствия от подобной деятельности не заставили себя ждать. Острый ум и склонность к логическому мышлению, способность искать связи, причины и следствия там, где по общепринятой доктрине их не может быть, наблюдательность и от рождения отличная память привели графа к особому пониманию людей. По неинтересным и незначительным признакам, по манере говорить, держать себя и некоторым последовательным действиям граф мог спрогнозировать, как человек поведёт себя в той или иной ситуации. А когда высказанные им предположения спустя короткое время находили подтверждения в действительности, весть о том, что граф дружен с нечистым, поползла по городу.
Именно это и вынудило графа отгородиться от общества, в свою очередь вызвав очередную волну слухов о нём.
Боль в ноге стала совсем нестерпимой. Чтобы хоть как-то отвлечь себя, Николай Алексеевич вытащил из кармана карне де баль и внёс одну дополнительную пометку. Здесь тоже у графа была своя система. Благодаря памяти, усиленной постоянными упражнениями, он мог бы ничего и не записывать, но оказалось гораздо эффективнее ставить символические значки в разных местах одной страницы, впоследствии складывающиеся в общую логическую картину. Главное было выделить те крупицы действительно важной информации из всего потока, что окружал сейчас графа. Но здесь Вислотский полагался на наблюдательность и аналитичность. А коль ошибётся, ничего страшного, всегда можно очистить страницу и начать заново.
Покончив с разговором о спицах и удостоверившись, что писарь исправно выполняет свои обязанности, полковник Смоловой перешёл к следующему вопросу:
– Елизавета Антоновна, каковы ваши отношения с княгиней Рагозиной?
Добронравова вскинула брови.
– С чего вас это интересует?
– Ох, до чего же трудно бывает беседовать с современной молодёжью, – Смоловой покачал головой. – Ты им один вопрос, а они вместо ответа – другой… Вот что, Елизавета Антоновна, здесь дело нешуточное, убийство, причём изощрённым способом. Так что будьте добры ответить на мой вопрос.
– Конечно, убийство. Но я думала, что вы захотите узнать о моих отношениях с Аннет, – умело скрывая растущее недовольство, произнесла Лиза. Этот престарелый грубый полицейский её утомил, и она хотела побыстрее покончить с разговором. – Что ж, извольте, с Анной Павловной мои отношения такие, как и полагаются между родственниками разных поколений. Я её безмерно люблю и уважаю, она питает ко мне тёплые чувства и по возможности наставляет меня.
– А что вы можете сказать об отношениях между княгиней и Белецкой?
Лицо Елизаветы приняло холодное выражение:
– Все знали, что Аннет – её любимая внучка и главная наследница.
– Я вот этого не знал, но теперь буду иметь в виду, – Смоловой нахмурился. – Что вы знаете о маскараде?
– Я опять не понимаю ваши вопросы. Пожалуй, на сегодня хватит. Я устала, – Лиза плавно поднялась, давая понять, что она здесь решает, сколько и с кем будет говорить. Вновь преобразившись в печальную красавицу, поплотнее закутавшись в шаль, Добронравова покинула столовую.
Полковник только руками всплеснул. Второй незаконченный допрос на сегодня! А что же будет дальше? Поднявшись с кресла и развернувшись к окну, Смоловой увидел стоящего графа Вислотского.
– Как, и вы тоже уходите?
– Нет, если допросы ещё не окончены, – с усилием произнёс Николай Алексеевич, он странно наклонился вбок и, подцепив трость, прислонённую к подлокотнику кресла, опёрся на неё. – Мне нужно пять минут, чтобы принять лекарство. И я вернусь. Если вас не затруднит, не начинайте беседы без меня. Генерал Зорин много интересного расскажет, хочу это услышать сам, а не прочесть в полицейском протоколе.
– Но… как… с чего это… – полковник затряс брылами от возмущения. – Вы что это, мысли мои читаете, граф? Как вы узнали, что я намерен беседовать с Зориным?
– Всё гораздо прозаичнее, – соизволил ответить Вислотский. – Мне поведал это ваш список.
Полковник перевёл глаза со спины ковыляющего графа на лист бумаги. Два имени на нём – Добронравова и Салова – были обведены в рамку, напротив третьего стояла короткая вертикальная черта. Это было имя Константин Фёдорович Зорин.
Глава 9
Трагические события, произошедшие в особняке княгини Рагозиной, отразились на всех его обитателях. Траур и безысходность поселились в нём. Слуги теперь бесшумными тенями скользили по коридорам, а разговоры велись только шёпотом. Мадам Дабль не стучала тяжёлыми каблуками по паркету, обычно немногословная и холодная, она всхлипывала по углам, утирая глаза влажным от слёз носовым платком.
Ольга Григорьевна, ощутив свою значимость, не оставляла Анну Павловну одну ни на минуту. Вот теперь Лисина могла сполна отплатить своей благодетельнице за всё, что княгиня сделала для неё и Петруши, а может быть, даже заслужить ещё большее расположение княгини. Сейчас ведётся столько разговоров о завещании, почему бы не полелеять надежду о солидном наследстве для обожаемого её сына.
Лекарства доктора Линнера поддерживали княгиню в относительно стабильном состоянии, надо было только не пропускать приём и точно следить за дозировкой. Это Лисина выполняла старательно, не позволяя никому тревожить больную.
Единственное, в чём пришлось уступить княгине, так это допустить встречу благодетельницы с мрачным графом Вислотским. Несчастный человек! Такое имя, такое состояние и такая ужасная реальность. И немудрено, что граф сделался затворником. Кто ж в таком виде в обществе показываться захочет? От перекошенного злого лица, от стука трости, от порывистых движений графа у Лисиной по спине побежали мурашки.
Присутствовать при разговоре Ольге Григорьевне не удалось, княгиня отослала её в кухню за горячим бульоном. К счастью, беседа была непродолжительной, закончилась сразу по возвращении Лисиной и приступа у княгини не вызвала. Даже, можно сказать, успокоила Анну Павловну, насколько возможно при теперешнем положении дел. А как оставил граф княгиню, благодетельница с аппетитом поела, приняла лекарство и вскоре заснула.
Покончив с допросом, Елизавета заглянула проведать Варю, но барышни в её комнате не оказалось, и Лиза направилась в комнату бабушки. Ещё вчера сделав выбор в пользу княгини, Добронравова и сегодня решила от него не отступать.
Кошачьей походкой Лиза шла по коридору второго этажа.
– Елизавета Антоновна, постойте! – громкий мужской голос заставил Лизу остановиться у самой двери княгини.
Развернувшись, Добронравова увидела спешившего к ней полицейского. Зашипев от возмущения и взмахнув руками, Лиза быстро двинулась навстречу мужчине.
– Что вам здесь нужно?
– Мне велено привести генерала Зорина. – Полицейский в нерешительности остановился.
– Здесь вы его не найдёте! – продолжая шипеть, Лиза пошла на него, отчего полицейский попятился задом. – В этом крыле только покои княгини, а она больна и нуждается в полной тишине. Убирайтесь отсюда и передайте всем вашим, – тут Елизавета наконец остановилась, – чтобы и носа сюда не совали.
Глаза красавицы сверкали настолько яростно, что так и не выяснившему, где же найти Зорина, полицейскому пришлось побыстрее убраться.
Генерал в это самое время находился на кухне и завтракал. Давно он не чувствовал себя таким живым, а от этого его аппетит разыгрался больше, чем обычно. Вчерашние события пробудили в Зорине давно забытое чувство опасности, хорошо знакомое всякому военному. Это чувство заставило генерала собраться, подтянуться, ощутить себя готовым в любой момент перейти в атаку. Мундир был усердно вычищен, усы топорщились, придавая старику отважный вид.
– Месье Ришар, позвольте мне в очередной раз выразить восхищение вашим талантом, – уплетая за обе щеки вчерашнего цыплёнка вприкуску с пучком зелёного лука, отрапортовал генерал. – Как хорошо, что вы оставили свой сырой Париж и поселились в Москве.
Повар – высокий худой француз лет пятидесяти с измождённым, бледным лицом – склонился над кастрюлей и, бормоча что-то себе под нос, бросал в неё щепотки сушёных трав.
– Сейчас наверняка в Париже дожди, самая дурацкая погода, как по мне, ни то ни сё. – Константин Фёдорович с шумом втянул в себя добрый глоток кроваво-красного вина, траур не заставил его изменить свои привычки. – А в Москве того гляди снег ляжет. Вот красота-то будет. Запряжём вороного – да в саночки, и как помчим с ветерком, а кругом белым-бело от снега…
– Снэг – убыйца, – неожиданно вставил Сильвен Ришар и печально показал на своё лицо. – Он убывает мои глаза. Совсэм слэпой стал. Нэт. Ваш климат нэ по мнэ.
Генерал нахмурился. Он не мог представить себе, как это – не любить русскую зиму. А какая же зима без снега? Хотя что с этих французов взять, они с детства к морозам не приучены, вот и мёрзнут. Константин Фёдорович отправил в рот очередной сочный кусочек и вздохнул. Но готовить эти французы умеют, здесь он спорить не собирался. Да и воевать тоже…
На кухню вошла экономка, а с ней полицейский.