Поднявшись с дивана, Смоловой приступил к действиям. Для начала он рассортировал все документы в три стопки. Затем в каждой из них провёл ревизию попавших туда рукописей и разложил их в хронологическом порядке. И только после этого, взяв три совершенно новые картонные папки, накануне полученные им от своей жены в подарок, вложил в них бумаги и завязал аккуратным бантом. Посмотрев на дело рук своих и оставшись довольным, Смоловой убрал папки в верхний ящик комода, вернулся на диван и, прикрыв глаза, тут же заснул. Рано утром предстояло произвести арест душегубов и уже после явиться на доклад к начальству.
Именно так, душегубов. Ибо по версии, разработанной и подкреплённой массой фактов и доказательств, первые два преступления были совершены разными персонажами. Третье же убийство, отравление хворой горничной, полковник в расчёт не брал, пребывая в уверенности, что оно никакого касательства к первым двум несчастьям не имеет. Видимо, насолила девка кому-то в доме, оклеветала или отвергла, вот её за это, как крысу, и отравили. Свели счёты, так сказать. А к господским несчастьям эта возня не имеет никакого отношения. Так считал Илья Наумович, решив поручить расследование этого дела своему помощнику Фролову, но уже после того, как получит заслуженные лавры за распутывание дела внучки княгини Рагозиной.
Сладко спал в эту ночь полковник Смоловой на тесном скрипучем диване.
Медленно ковыляя по дорожке сада в сторону чёрной ели, граф по инерции уже в сотый раз перебирал всех своих мраморных слонов. Так и никак иначе Николай Алексеевич называл теперь одиннадцать фигурантов дела, о котором неотступно думал вот уже третьи сутки. Так который же из них?
Вечер выдался тихий и почти морозный. То, что было нужно. Накинув на плечи тёплое пальто и не покрыв головы, граф Вислотский медленно продвигался вглубь сада.
Граф сел под дерево, стал смотреть в окна оранжереи на пальмы и думать. Все трагические события пятницы начались со скандала княгини и её внучки. Если бы Анна Павловна не поддалась уговорам Константина Фёдоровича, если бы Аннет не оказалась столь принципиальной и вышла к столу вечером, если бы барышня Добронравова не увлеклась вязанием… Что было бы, если б случилось не так, а иначе? Тысячи возможностей, тысячи препятствий и тысячи вариантов, гипотетически осуществимых и нереальных. А в итоге цепочка событий, начавшихся здесь, под этой самой елью, привела к трём трагедиям, к трём оборвавшимся жизням, жизням, только начавшим цвести.
Развернув плетёное кресло так, чтобы иметь возможность лицезреть сквозь стекло подсвеченную несколькими масляными лампами экзотическую растительность, и поправив сбившуюся набок козью шкуру, служившую вместо подушки, граф тяжело вздохнул и сел. Лицо его выражало крайнюю степень мыслительного напряжения, брови то опускались, смыкаясь на переносице, то резко взмывали вверх, отчего высокий лоб пересекался глубокими складками. Тёмно-зелёные глаза графа с отражёнными тусклыми точками света были неподвижны. Тонкие губы плотно сжаты.
Так просидел граф с полчаса, после чего его внимание переместилось на внешние события, происходящие в оранжерее. Первым в ней объявился Пётр Лисин и долго возился у дальней кадки с диковинным кустом. Потом он выпрямился и запыхтел папиросой. По лицу Вислотского скользнула усмешка.
На садовой дорожке зашуршали чьи-то шаги.
– Тише, Василий, тише, – зашипел граф, показывая Громову, что он заметил его, – подойди сюда и встань. Посмотрим, что будет дальше. У студента, похоже, здесь оборудован тайник с табаком. От матери прячется. Да только, видимо, ей всё известно.
Николай Алексеевич указал в сторону окна соседней с оранжереей залы, где промелькнул женский силуэт. Громов застыл в ожидании, что же произойдёт дальше.
– Жаль, что не слышно, о чём говорят, – посетовал адъютант, когда в окне оранжереи заметалось жёлтое платье Лисиной.
Мать повисла у сына на руке и отчаянно трясла головой. Всё происходило в полной тишине. Граф только отмахнулся.
– Много мы здесь не потеряем.
После короткой стычки мать и сын покинули оранжерею. Куда вскоре заглянула Варвара Мелех. Барышня шла украдкой, то и дело оглядываясь по сторонам.
– Она боится, – пояснил граф подчинённому. – Обрати внимание на короткие движения и паузы между ними. Вот, видишь? Боится, но идёт. Здесь есть что-то важное для неё. Подождём и посмотрим, что это.
Василию вдруг стало не по себе. Наблюдая за ссорой в семействе Лисиных, он почти веселился, не считая это чем-то дурным. Но сейчас у него возникло ощущение, что они с графом стали свидетелями того, что не было предназначено для чужих глаз. Неприятное чувство, что он вмешивается без позволения в личную жизнь барышни, накрыло его с головой.
Меж тем Варя наклонилась, подняла с пола небольшое ведёрко, прошла с ним вглубь оранжереи и принялась рукой намазывать странную субстанцию из ведра прямо на ствол хилого деревца.
– Что она делает? – изумлённо ахнул Громов.
– Она любит Лукаса Грина, – неожиданно глухо отозвался Вислотский, – любит до такой степени, что, поборов страх и нерешительность, пришла сюда, чтобы продолжить его дело. Видно, это растение было важно для мистера Грина, и теперь оно важно для госпожи Мелех.
Закончив наносить лекарство на ствол и открытую часть корешков, барышня поспешно покинула оранжерею, оставив двоих свидетелей своей любви в молчании. Время тянулось медленно. Спустившаяся ночь окутала всё вокруг. Одна из трёх ламп, освещающих оранжерею неровным светом, погасла, погрузив часть растений во мрак, отчего зелёные листья окрасились в чёрный цвет.
– Может быть, и нам пора в дом, граф? Морозно становится, – отчего-то шёпотом заговорил Василий.
– Не сейчас, – Николай Алексеевич выпрямился в кресле, – кто это там?
Меж деревьев оранжереи скользнули две тени. Мужские стройные силуэты. В одном безошибочно читался как всегда безупречно одетый Фирс Львович. Его собеседником оказался Борис Антонович. Мужчины стояли близко друг напротив друга и попеременно открывали рты. Мелех ободряюще похлопывал Бориса то по одному плечу, то по другому, то вдруг кидался жать ему руку, а под конец и вовсе заключил молодого человека в объятия. Добронравов, напротив, был сдержан в движениях и немногословен, его бледное лицо в мерцающем свете больше походило на лицо старика, нежели юноши. Наклонившись к самому уху Бориса, Фирс Львович со взглядом хищника, поймавшего добычу в свои цепкие лапы, что-то говорил ему, не давая и слова вставить. А когда Борис отрицательно замотал головой, Мелех крепко схватил его под локоть и потащил вон из оранжереи.
– И это неинтересно, – со вздохом сказал Николай Алексеевич. – Всё это я уже и так знаю.
– О чём это вы, граф? – позабыв о холоде, Громов вцепился взглядом в своего начальника. – Вы знаете, о чём они говорили?
Вислотский лениво пожал плечами.
– Да это ни для кого уже не секрет. Господин Мелех убеждает Бориса в симпатии его дочери.
– Но мы же только что видели, что Варвара Фирсовна любит другого…
– Да, видели. И что? Господину Мелеху на чувства собственной дочери плевать. Бедная девочка. – Граф опять тяжело вздохнул. – И помочь ей мы ничем не можем.
– Но ведь нельзя же без л-любви… П-против воли… – заикаясь, начал Громов.
– Брак без любви на Руси – дело обычное. А воля? Вон она, воля отца, она-то есть в избытке. Здесь только можно пожелать несчастной, чтобы она скорее смирилась…
За стеклянной стеной замигала и потухла вторая лампа, погрузив оранжерею почти полностью во мрак. Стоять под старой елью и смотреть на медленно шевелящиеся рассечённые листья заморских деревьев становилось жутковато. Будто ты не в центре Москвы, одного из крупнейших и современнейших городов во всей Европе, а где-то в африканских джунглях.
– А вот это уже интересно, – прошептал Николай Алексеевич, резко поднялся с кресла, устремился вперёд и прильнул к стеклу.
За размышлениями о диковинных странах Громов не заметил, что в оранжерее снова случилось движение. Но свет был настолько слабым, что разобрать детали было невозможно. Ясно только то, что в оранжерее находились двое. И они целовались.
Все свечи и лампы в доме давно были погашены. В коридорах стояла глухая тишина.
– Подкинь-ка ещё пару поленьев в топку, – повелительным тоном приказал граф. Он стоял, нависая над массивным дубовым столом, и тасовал фигуры слонов. – И зажги побольше свечей.
Василий, расторопно двигаясь, закружился по кабинету. День получился бесконечный и утомительный, ночь предстояла длинная, но обещала быть интересной.
От вспыхнувшего с новой силой огня в камине комната наполнилась сладким дымом и жаром. Красные отблески пламени, сливаясь с ореолами десятка свечей, осветили достаточную часть кабинета. Потратив некоторое время и заново поменяв все фигурки местами, Николай Алексеевич занял место в кресле и, вытянув из кармана перламутровый карне де баль, сделал на его странице очередную пометку. Пробежался взглядом по всем своим закорючкам и свёл брови.
С соседнего кресла раздался резкий храп. Громов, запрокинув голову и уронив кисти рук почти что до самого пола, погрузился в здоровый молодой сон. Так могут спать только юнцы, не обременённые жизненными проблемами и подвергнутые значительной физической нагрузке накануне. Громов спал крепко, храпел громко, и всё ему было нипочём.
Усмехнувшись по-доброму, Вислотский, решив не будить адъютанта, приступил к размышлениям.
Для начала – недавно осознанный им факт абсолютной спонтанности первого преступления. Здесь важным являлось то, что орудие убийства было нелепым, какая-то дамская безделушка, глядя на которую мысли о преступлении и возникнуть не может. Второе же душегубство было проведено сознательно, преступник подготовился и шёл на дело. В связи с этим предстояло обдумать: совершил ли оба преступления один убийца, или их было всё-таки двое?
Далее напрашивалось продолжение мысли о третьем преступлении – отравлении горничной Удаловой (перед отбытием из особняка Смоловой показал графу записку доктора Линнера). Она-то кому и, главное, почему помешала? И если о связи первого и второго преступлений говорили факты, то третье рисовалось в воображении графа стоящим в стороне. Об этом тоже следовало поразмыслить.