На этом всё хорошее, пожалуй, заканчивалось. Служба оказалась не такой, как грезилось Василию поначалу. Граф Вислотский был странным, нелюдимым человеком, к которому адъютант никак не мог найти подхода, хоть старался изо всех сил. Целыми днями граф мог не выходить из своей спальни, а иногда и с постели не подниматься. Дом огромный, богато обставленный, находился в полном запустении. Шторы на окнах не раздвигались, комнаты не проветривались, большинство помещений стояли запертыми.
От поварихи Василий узнал, что немногим больше двух лет назад произошёл с графом несчастный случай: скинул его молодой необъезженный жеребец, да так неудачно, что нога графа оказалась искалеченной. Доктора тогда много его посещали, перевязки делали, мази целебные накладывали, но без толку всё. Считай, теперь придётся Николаю Алексеевичу в самом расцвете лет с одной ногой жить учиться.
– Тогда-то он и схоронился ото всех, – поведала повариха со вздохом, однако не прекращая начинять кусок мяса разными кореньями. – Большую часть слуг из дома по деревням отослал, чтоб глаза не мозолили. Не хотелось ему людям в таком виде показываться. Вот теперь и сидит, как медведь в своей берлоге. Беда прямо…
Громов уже знал, что в городе судачат о странностях графа, о его неожиданном затворничестве и узком круге общения. Предположения строились всевозможные, от женитьбы до пострижения в монахи. Теперь выходило, что это не так плохо, как дела обстояли на самом деле.
Одна радость была у Василия – дорогая тётушка теперь жила в тёплом каменном флигеле с модной обстановкой в самом центре Москвы. По утрам отправлялась она на променад по красивым мощёным улицам, а вечерами пила чай из блюдца по деревенской манере, громко от удовольствия фыркая. От этой картины сердце Василия трепетно сжималось.
По натуре Глафира Андреевна Чернова была чрезвычайно деятельна, уныние считала большим грехом и прививала подобные взгляды племяннику. Сидеть без дела полагала она за дурной тон. Из страстей был у неё пунктик, она обожала дамские шляпки (коих было у неё целых две: фетровая с облезлой меховой оторочкой и соломенная). Будь у неё деньги, каждый месяц бы заказывала у модистки новую по последней моде. Но денег у Глафиры Андреевны не водилось, зато наличествовал любимый племянник, что было гораздо важнее.
Утром вставала Глафира Андреевна рано, сама распоряжалась о завтраке (вместе с флигелем им были положены кухарка и горничная за счёт графа) и ровно в семь утра поднимала Василия. На службу полагалось являться к восьми.
Трижды в неделю к графу приходили почтенные учёные господа из университета, в эти дни Николаю Алексеевичу требовалась помощь адъютанта. Граф умывался, одевался, иногда выходил к столу. После запирался с гостем в своём кабинете и часа четыре кряду с ним беседовал. В такие дни Василию казалось, что начальник его имеет все шансы измениться, вернуться к прежней жизни, бурной и весёлой, по рассказам поварихи. Но как только дверь за гостем запиралась, точёное лицо графа вновь бледнело, зелёные глаза делались невидящими, и Вислотский опять становился ворчливым и раздражённым.
Сегодня гостей не планировалось. День предстоял длинный и безрадостный. Пересекая двор от флигеля до главного дома, Василий поздоровался с дворником, который передал ему два конверта для графа. Раньше посыльные их заносили в дом и оставляли на специальном серебряном столике в прихожей; бывало, за утро писем и карточек скапливалось по два десятка, но нынче поток писем иссяк, а те, что всё-таки доставлялись, передавались дворнику или оставлялись прямо у ворот.
Вскрыв почту, что входило в его обязанности, в первом письме Громов нашёл отчёт управляющего Берёзовки, одной из дальних деревень графа. Во втором конверте лежала пригласительная карточка на пятничный обед к княгине Рагозиной. Старая княгиня присылала приглашения каждую неделю без пропусков. Теперь уж немногие так делали.
Зайдя в дом и миновав несколько пустых тёмных залов, Громов, как часто бывало, пристроился на стуле подле дверей спальни начальника, поминутно прислушиваясь, не позовёт ли его граф. Так он просидел до полудня, после чего со вздохом поднялся и, толкнув высокую золочёную дверь, вошёл внутрь и стал раздвигать тяжёлые портьеры на окнах.
– Пошёл прочь! – простонал граф, натягивая одеяло на голову. – Я сплю…
– Доброго дня, Николай Алексеевич, – делано бодрым голосом заговорил Василий, – надо свет в комнату пустить. Хороший день нынче…
– А мне что с того? Нет у меня больше хороших дней, – ворчливо протянул граф. – Что б тебе не успокоиться? Зачем ты меня каждое утро будишь?
– Да как же это? Как же не будить, когда день новый настал? – Покончив с окнами, адъютант раскрыл платяной шкаф. – Что изволите сегодня надеть к завтраку?
– Сказал же, поди прочь, – голос графа стал походить на рык, – и передай, что завтрак мне сегодня не нужен.
Громов закрыл шкаф, коротко поклонился.
– Как изволите, Николай Алексеевич. А что с почтой делать? Сегодня письмо из Берёзовки, управляющий докладывает о делах, и приглашение к княгине Анне Павловне Рагозиной на вечер. Прикажете ответы написать?
– Так и не отвяжешься от меня? – сдёрнув с головы одеяло и обнаружив сильно взлохмаченную густую шевелюру, промычал граф. – Доклад в топку, а приглашение… – граф неприятно хмыкнул. – Поедешь вместо меня к княгине и передашь ей лично, чтобы больше не утруждалась и карточек мне не посылала.
Николай Алексеевич Вислотский был умён, богат и очень хорош собой. Высокий лоб, прямой узкий нос, тонкие губы сразу выдавали породистого дворянина. А нахально прищуренные зелёные глаза ещё недавно повергали в смущение красавиц Петербурга и Москвы. Граф блистал в обществе, и ему прочили славное будущее, что большинству даже в грёзах не привидится. Но судьба распорядилась иначе.
Уперевшись локтем, граф неровно сел и привалился к подушке. Его взгляд скользнул к изголовью кровати, где стояла изумительной работы резная трость с рукоятью из литого золота. На лице Вислотского отразилась ненависть.
Проворно двигаясь, Громов вновь открыл шкаф, достал свежее платье, затем подошёл к кровати и отвернул край пышного одеяла. Граф поморщился от боли. Его левая нога, представляя печальное зрелище, была изрыта набухшими красными шрамами, обвивающими конечность со всех сторон. Ухватившись за протянутую руку адъютанта, граф кое-как поднялся на ноги.
– Сегодня обойдусь халатом, – резко сказал он.
Граф рывком запахнул накинутый на его плечи длинный стёганый халат и, так и не позволив Громову привести в порядок его всклокоченные волосы, наклонился вбок, словно сломанная кукла, и одним пальцем подцепил трость. С усилием опираясь на неё, Николай Алексеевич заковылял, страшно хромая, в гостиную. Дойдя до первого попавшегося дивана, он рухнул на него и застонал:
– Когда же всё это кончится? – голос графа исказился, изливая злобу. – А идите все прочь! Немедля прочь! – прорычал он и закрыл лицо руками.
Лакей и две горничных, оказавшиеся в это время поблизости, побросав все свои дела, поспешили убраться подальше от хозяина. Под горячую руку никто попадать не хотел. Громов тоже не заставил упрашивать себя дважды. Быстрым шагом он вылетел из графского дома и направился к флигелю, бормоча под нос:
– Чем я провинился? За что судьба так немилостива ко мне? Неужто мне всю жизнь придётся прислуживать этому самодуру?
Глава 2
По своему обыкновению и в любую погоду сразу после завтрака княгиня Рагозина совершала прогулку в небольшом саду. Сад был разбит позади особняка и имел форму вытянутого прямоугольника. В самой дальней его части росла разлапистая ель, посаженная ещё дедом княгини. Дерево чудом не пострадало в пожаре 1812 года, хотя стоявший рядом сарай сгорел дотла. Вот под этой елью и было любимое место Анны Павловны, здесь она могла часами вспоминать былое или вести задушевные беседы. Нижние ветви дерева образовывали подобие навеса и надёжно защищали от дождя и снега лучше любой крыши. Сад пересекала широкая, мощённая плоским камнем дорожка, её выложили недавно, чтобы удобно было проехать на кресле. Вдоль дорожки росли розовые кусты и несколько яблонь. Яблоки с них убрали, и ветви голых деревьев и кустов сиротливо колыхались на ветру. В ноябре уже нет той красоты, что ждёшь от сада, теперь только снег спасёт его.
Попасть в сад можно было, обойдя особняк по двору или через высокие стеклянные двери малой столовой, где проходил завтрак. Была ещё одна дверь, ведшая в сад из небольшой оранжереи с экзотическими растениями, но с сентября по май она запиралась.
Откатив кресло с княгиней от стола, служанка принялась закутывать Анну Павловну в приготовленные для прогулки меховые накидки. С особенной тщательностью были закрыты ноги княгини, которые, по настоянию доктора, всегда должны находиться в тепле. Поверх кружевного чепца служанка поместила расшитый тонким золотым узором платок из индийского кашемира. Княгиня сносила все эти манипуляции с достоинством, не проронив ни слова.
– Ах, моя милая бабушка, – сияющие глаза Аннет с нежностью смотрели на княгиню, – этот платок так подходит к вашему лицу!
Барышня прильнула к Анне Павловне и что-то зашептала ей на ухо. Та в ответ улыбнулась и согласно кивнула. Аннет резко выпрямилась и, как это делала сама княгиня Рагозина, гордо вскинула голову. Но уже через секунду озорно топнула ножкой и накинулась на служанку:
– Отойди, неумёха, я сама всё сделаю! – Аннет ослабила узел платка на шее княгини. – Так тебе не душно, моя милая? – И взявшись за поручни кресла, воскликнула: – Немедленно отворите двери! Ну, живее! И не вздумайте увязаться за нами! – строго прибавила она.
Лакеи бросились к дверям, а нерастерявшаяся служанка в последний момент успела набросить на голые плечи барышни меховое манто.
– И как ты их терпишь? – ворковала Аннет, толкая вперёд тяжёлое кресло. – Совсем ничего не умеют, а едят, наверно, за двоих.
– В твоём возрасте я так же хорошо управлялась со слугами, – довольным голосом сказала княгиня, – и была такая же выдумщица на проказы.