Это было лежбище диких морских котиков или отдыхающих тюлений на запретном острове далекого архипелага.
Все сияло в липкой патоке солнечного света, косо пробивавшегося в мокрое мужское копошение через потные окна…
Словно это был какой-то последний день.
С улицы, кажется, это была осень, доносится венозный свист заваливающегося на крутом повороте трамвая. Жирный железный звук виража.
Во рту у меня делается едко, словно у меня ржавая стальная челюсть старика.
Голые мужчины, подростки, юноши, старые люди, протискиваются через липкий воздух, некоторые задевают татуировками друг о друга.
Так как в этой истории я должен быть сугубо достоверным, то не могу сказать, что он, тот усач, тогда посмотрел на меня.
Он был слишком занят.
Белый бесформенный кокон, неживую глыбу, он превращал в объем плоти, которая была ему невероятно дорога.
И эта "дороговизна" для меня, тогдашнего мальчика, близорукого подростка, очкарика, спрятавшего слабые очки в карман штанов в раздевалке, была очевидна.
Он будто источал вокруг себя щедрое ликование, выплескивая шайку за шайкой стеклянные фартуки воды на блестящее оживающее тело другого человека.
Будто уже что-то произошло.
Недоступное моему тогдашнему разумению.
Но вот тот поднялся, встал, пошатываясь.
Двинулся куда-то, как Голем.
Отдельность, отдаленность его мутного непроявленного опыта, как и вообще всей его сокрытой жизни, которой я был несколько раз столь остро и ближе близкого прикосновенен, является для меня гарантией чужого существования. Некой щедрой процедурой, удостоверяющей, что чужая жизнь, идущая помимо меня, – есть, наличествует, избыточна.
Вот она – тут.
Не дар и не кража, и, тем более, не жертва.
И она, эта жизнь, – есть, кипит и колышется в плотской оболочке другого совершенно недвижимого существа. Покоящегося на лавке.
Садящегося.
Встающего во весь рост.
Проявляющего свою власть.
Свой закон обладания собою.
Особенным, преступным, проницающим взором я был словно исключен из правильного течения времени настолько, что увидел все как серию чуть размытых моей близорукостью картинок со стороны. Его, их, себя, сияющее время, мокрый воздух и шум прогрохотавшего трамвая. Именно увидел, узрел. Почти подглядел и похитил, домыслив.
Мой домысел… Значит, довел до мысли.
Мне совершенно безразлична его практика. Всё его остальное.
То, что он делал во всю дурную бездну времени.
Так как это мне ничего не сулит.
А не обещая, ни к чему не понуждает.
У меня есть странное желание.
Неосуществленное, оно теперь определенно неосуществимо.
Вот оно: я как будто в первый раз в своей жизни прохожу улицей, о которой знаю так много только из смутных тревожных снов. Прохожу другим. Как-то попирая привычку. Не привычным путем, а наоборот, так, как ходил очень редко. Меня несет течение мимо того крыльца, где несколько раз видел его, курящего свою черную, как сажа, трубку.
Это летний день, и скоро завечереет.
Плохой асфальт тротуара, взрытый с исподу корнями разросшихся пирамидальных тополей. Сторона улицы теневая. Чуть-чуть смеркается.
Посередине улицы чернеет траншея.
Он по-прежнему сидит в той же позе.
И он может всегда перегородить мне дорогу.
Так вот.
Я взволнован.
Мне трудно представить, как я подхожу, представляюсь и прошу рассказать о военном прошлом. Ведь он воевал. Кончил войну молодым офицером. В школе на каком-то стенде мутнело под плексигласом с процарапанными усами его туманное молодое фото, переснятое с документа.
Меня всегда останавливало даже в мыслях то, что я не мог себе представить, как он на меня посмотрит.
Еще одного укола к тем, так давно прошившим меня, я бы присовокупить не смог.
ТРИ ВОЕННЫЕ ИСТОРИИ
(по некоторым не зависящим от меня причинам я не могу указать пересказавшего их, но за дословность ручаюсь, правда, не могу представить, каким голосом он это рассказывал)
1
Мы сидим в Сиваше – воды по самое это нежное место. На островке вырыли мокрые окопы. Затишье. Целый месяц сходили с ума от безделья. Я заточил саперную лопатку. Немецкую, конечно. Наша сталь против их – дерьмо. Я ей брился. Так вот, когда за долгое время попал в баню, так завшивел, что выбрился весь ею – с головы до ног. Лопаткой. Человек тоже иногда становится мраморным.
Я был в огнеметной роте. Такая клизма с рюкзаком – дает узкую струю огня. Как гигантское жало. В первый бой жахнул в немецкий блиндаж. Потом подхожу, а они там двое, розовые, запеклись как поросята. Лежат обнявшись. Я ранец снял, сижу – плачу. "Ты что, в первый раз на передовой, что ли?" – спрашивают. "Нет, но я людей жарить не могу".
Никогда не брал ничего. Ни перстня матери не привез, ни часов для себя, ни там самой ерунды – автоматической ручки или портсигара. Кто что возьмет, так сразу и укокошит.
И вообще мне жаль, что я это не услышал своими ушами.
Но, испытав приступ сожаления, понимаю, что мне жаль не его, не его речь и голос, а мою напрасную жалость, не имеющую здравого объяснения.
И он – лишь несуществующий пособник этого сожаления, заливающего все.
Ведь разве я не всем пожертвовал ради того, что всего лишь вообразил?
Нет ответа.