Тут нас догнала следующая партия сборщиц ягод, доставленная тепловозом. Они резво неслись вперед, только дышали тяжело. Потому что одно дело идти, отталкиваясь от твердой поверхности, и совсем другое дело на каждом шагу отвоевывать ноги у жадной жижи.
Когда мы прорвались к поросшему тонкими соснами островку, Витя со стоном рухнул под корни ближайшего дерева, прислонив рюкзак к стволу.
— Никуда я больше не пойду, — сказал он воображаемому собеседнику, который, видимо, уговаривал его продолжать путь.
«Не зря же профессиональные сборщики ходят дальше, — возразил тот. — Там ягод больше, возле железной дороги всё обобрали».
— Мне и тут хватит, — уперся наш хозяин и выполз из-под рюкзака.
Островок был размером с детскую площадку перед нашим московским домом и густо утыкан деревьями. Корни их переплетались во мху, плотно держались друг за дружку, как сплетенные руки, поэтому место под кострище и палатку удалось найти не сразу. Не на корнях же огонь разводить. Да и спать, знаете ли, на корнях затруднительно.
Из кочек торчали шляпки грибов, а ножки у них были водянистые и неимоверной длины, чуть не с локоть. Вот сколько им пришлось расти, чтобы от земли сквозь мох пробиться к свету.
Кое-как поставили палатку, укрывшись от ветра под вывороченным корнем упавшего дерева. Кое-как развели костерок из отсыревших — хоть отжимай — веток и обрывков сухого мха. Воду на чай пришлось брать прямо из болота.
Вид у Вити был какой-то безысходный, как у потерявшегося щенка. Он сушил у костра вымокшие ноги. Мы, коты, не разделяли его отчаяния, было некогда: нас по самые макушки затянуло в удивительный мир островного леса, живущего как бы над землей, на цыпочках. Мы весело проваливались в мох, вытаскивали из-под него жуков и мышей, запрыгивали на поваленные сосны и гонялись за мелкими птицами и лягушками. Да, птиц тут жила тьма-тьмущая! Ведь на несколько километров болота это чуть ли не единственный остров с деревьями.
Спустились сумерки, сборщики усталой, довольной толпой потянулись обратно — уже неторопко, с шуточками, с полными бидонами и рюкзачками за спиной. Помахали нам рукой.
— До завтра!
К ночи разыгралась буря. Палатка мотылялась под порывами, норовила выдрать из непрочной почвы колышки и улететь в теплые края со всем содержимым, то бишь с нами. Впрочем, ей, кажется, было по силам и остров прихватить. Она с грохотом лупила нас крыльями по головам; было так нервно, что впору бежать под дождь.
Наконец Виктора осенило.
— Спустить паруса! — дал он себе команду и полез под дождь выполнять.
Он вынул стойки из стенок палатки, и из уютного домика получилась бесформенная куча. Мы трое закуклились под тентом в спальник: я свернулся у Виктора в ногах, Ешка, как обычно, улеглась головой на его плече.
— Теперь не сорвет.
Трепыхать нас стало меньше, зато внутрь потекла вода.
— Ну что ж, или безопасно, или сухо, — вздохнул хозяин. — Третьего не дано.
Он ошибся насчет «безопасно». Мы угрелись и даже подремали, но вдруг меня что-то подтолкнуло. Я сел. Тревога не проходила. Настроился на сканирование: представил, что никакой палатки сверху нет и я могу видеть все, что происходит снаружи. Дождь кончился, но ветер не думал стихать. Сосны гудели верхушками, натужно стонали. То и дело раздавался хруст и стук: по всему острову ломались ветки и рушились вниз, с чмоканьем плюхаясь в напитанный водой мох.
Внезапно все звуки остались где-то далеко, а дерево рядом с палаткой, наоборот, включилось на полную громкость, проступило на экране моего воображения крупно и отчетливо. Я почувствовал всей шерстью: от него исходит опасность. Я как будто сам стал этим высоким деревом. И услышал, как ветер давит на мою крону, толкает в лоб, чтобы опрокинуть! Ствол напряженно сопротивляется давлению, гнется, вцепившись в рыхлую, размокшую почву всеми корнями-пальцами. Но эти пальцы один за другим разгибаются, повисают в воздухе бесполезными червяками. Я слышал, как медленно-медленно поддается земля, выпуская корни, стелющиеся по поверхности вместо того, чтобы уйти глубоко в землю. Потому что в глубине земли-то нет, под островом вода. Я видел, как дерево, рыча от усилий, все ниже клонится к палатке, безнадежно теряя вертикаль…
И я ничего, ничегошеньки не мог сделать. Даже голос подать. Ведь на самом деле все происходило в разы быстрее. И потом, я же был деревом.
Но в голове, мысленно я закричал:
— Ёшка!!!
Она подскочила спросонья и приземлилась всеми четырьмя лапами на грудь Виктору. Тот охнул и сел. В тот же миг дерево рухнуло на то место, где только что была его голова.
Глава двадцать перваяБугорок
Виктор
Думаете, я сдался? Этому острову придется попотеть, чтобы от меня избавиться. Приехал на неделю — неделю и пробуду. Клюквы наберу мешок, сдам, хоть немного заработаю.
Я выдрал из-под упавшего дерева палатку — хорошо, что это не лохматая елка, а почти голая сосна, и ветками никого не зацепило. Чайку покрепче заварил из термоса. А сахар-то не взял, забыл, эх. Согрелся, палатку поставил по новой, к стволу привязал. Теперь не улетим. И досыпать завалился.
Но на корягах особо не разоспишься, да в мокром спальнике, в мокрой одежде… Как развиднелось, вылезаю, а болото из зеленого стало белым. Иней на кочках ровным слоем. Подморозило, надо же.
Котяра вылез, напрыгивает на кочки, проваливаясь по брюхо, развеселился. А кошка с растопыренными глазищами охотится. Пока развели из мокрятины костер при помощи сухого спирта, пока макарон с долговязыми подберезовиками наварили, солнышко проглянуло. Иней начал торопливо сползать с верхушек кочек вниз, а из глубин мха навстречу теплу выглядывали красные любопытные клюквенные носы! Вчера я не заметил ягод, не до них было, а тут, в тишине раннего, новорожденного утра вдруг пронзила неземная красота болота. Шершавые, припорошенные пудрой исчезающего на глазах инея кочки с редкими красными ягодами искрились, весь простор до горизонта покачивался на воде от каждого моего шага. Всем существом я почувствовал, что от болотных таинственных глубин меня отделяет тонкая моховая пленка, до того зыбкая и непрочная, что чихни — и не выдержит, и провалишься в царство кикимор!
Гляжу — снова топают по ягоды вчерашние сборщицы, вокруг каждой — облачко пара: спешат, себя не щадят, шпарят по хляби, аки посуху. Допрыгали до меня, и вдруг одна, другая, третья суют мне кто конфеток горсть, кто теплую еще булку хлеба, кто сваренных вкрутую домашних яиц! Ой, ну надо же! Милые вы мои! На обратном пути чаем их горячим напою.
— Како ты тут в такую-то непогодину, турыст чамачечий?
— Да вот, видите, — показываю я на свалившееся дерево.
Они заохали, а одна молодая женщина, крепко беременная на последних месяцах, живот туго перехвачен платком, говорит:
— Ай, не боись, то кикиморы шуткуют. Три дня будут испытывать тебя.
— А на четвертый сам сбежишь, — хохочут тетки.
Я улыбнулся — мол, оценил шутку, а сам припомнил Хому Брута, как его Панночка три дня мучила. Ладно, поглядим.
Позавтракал и пошел «в ягоды», как здесь говорят. Взял тару — котелок. Коты за мной было потянулись, но ходить по мху, проваливаясь, да лапки мочить не стали, ретировались на остров.
Ну да, надо признать, в начале болота ягод не больно-то наберешь. Видно, не все такие порядочные — дожидаются начала клюквенного сезона. Давно уж тут обобрали, по краю-то. Надо углубляться. Пойду потихоньку следом за тетеньками.
Собирая по дороге мелкие и редкие ягоды, я сошел с размочаленной ходоками «тропы», где ноги тонут по колено, и старался наступать на кочки — так меньше черпаешь сапогами через верх. И вдруг провалился.
Чудом успел вцепиться в зеленую гриву мха — и повис врастопырку в леденющей воде. Ногами шарю, а дна-то нет! Сапоги, полные воды, тянут вниз. Мох рвется, проседает под моим весом в темной хляби. Корячился, корячился, пока не втянул совершенно онемевшее от холода тело на бугорок. Вдруг представилось: бугорок зарычал, вывернулся из-под меня и побежал прочь, шлепая ластами и хвостом, или что там у болотной нечисти имеется. Сижу, трясусь и ржу. Ну очень странное состояние.
Потом успокоился чуток, выудил из омута чудом не потонувший котелок, добежал до палатки и костер навострил. Надо заесть это дело макаронами, вот что я вам скажу.
Глава двадцать втораяОбман
Ёшка
Утром ветер стих, влага повисла в воздухе туманом, и тишина казалась осязаемой, сама прямо лезла в уши. Впервые я оказалась хозяйкой острова и понемногу, никуда не торопясь, обходила свои владения. Обнюхивала каждый корень, каждый пень, каждую ветку на земле. Впитывала ушами шорохи, постукивания, попискивания, шебуршание мышей и жуков.
«Кррр-дуп», — рухнула надломленная ночной грозой ветка.
«Цкек, цу-цкек», — белка выглянула из дупла и юркнула обратно, заметив меня. Коготки шоркнули по стволу, обронив пластинку сосновой коры.
«Ву-ахххх!» — сорвало с верхотуры сосны сову, и над болотом еще долго висел невидимый шлейф ее полета, увлекая взгляды всех мелких обитателей за коротким, тупым хвостом хищницы.
«Плюф. Плюф-плюф», — лягушка.
«Пррр, пррр», — перепорхнула птаха. И зацвиркала мелодично. Снова и снова выплетала горлом один и тот же набор звуков, как будто повторяющийся узор из разноцветных бусин. С кем она говорит? Как невежливо молчать в ответ. Ага, вот ей ответили, наконец-то.
В широко раскинутые сети зрения я ловила общее движение всего острова. Он был огромным живым существом и разговаривал со мной, пошевеливая ветками, травинками, листками редких осин. Так жестами общаются друг с другом немые.
Это заняло у меня все внимание, на хозяина ничего не осталось. Имею право, в конце концов. Я не могу его постоянно на ниточке держать. И что бы вы думали? Стоило отпустить — чуть не утоп!
Теперь сушится. Развесил всю одежду вокруг костра, сапоги на рогатин