Еще не знаю, разрешит ли мне Гурджиев остаться. Первые две недели у меня «испытательный срок». Если он согласится, я останусь на то время, что должна была провести за границей, и выздоровею. Это будет не частичным выздоровлением, касающимся только моего тела, а полным. На эти две недели у меня чудесная комната Гарсингтон, только еще шикарнее. Что касается еды так это просто гоголевские пиры. Сметана, масло Боже, как глупо говорить о еде! Конечно, я понимаю, что это очень важно, и хочу, чтобы вы знали, что здесь во всех отношениях прекрасные условия. Есть три врача настоящих, но это тоже мелочь. Главное, что я живу в замке моей мечты, и этим все сказано. Если же Гурджиев не разрешит мне остаться, я отправлюсь на юг, сниму маленькую виллу, попробую научиться жить совсем одна, возделывать свой сад, выращивать кроликов. В общем, мне бы хотелось вернуться к настоящей жизни.
Пока еще ни одно лечение на свете мне не помогло, что правда, то правда. Все это лишь видимость. Благодаря Манухину я прибавила в весе, немного окрепла. Но не больше, ведь нужно смотреть правде в глаза. Чуда так и не произошло. Оно и невозможно. А если прекратить разговоры о моем здоровье, то результат моего пребывания в «Виктория Палас» сводится к тому, что я перестала быть писательницей. После «Мухи» я написала лишь несколько незначительных отрывков, неважно каких по объему. Если бы я продолжала так жить, я бы уже ничего не написала. И в результате умерла бы от духовного истощения.
Мне бы не хотелось, чтобы мое письмо выглядело драматичным. Я чувствую себя очень счастливой и это понятно. Для нас, дорогой, все происходит так, как если бы я продолжала жить в Париже. Очень, очень надеюсь, что, когда мы увидимся, я буду хорошо себя чувствовать, и больше не будет, как прежде, вариаций на одну и ту же тему.
Напишете ли Вы мне сюда в течение этих двух недель? Ида остановится в «Селект-Отель», так что, если Вам удобней направлять письма туда, она может их переслать. Потом я намереваюсь либо остаться здесь, либо, как уже писала, отправиться в теплые края и стать труженицей. Но я надеюсь остаться здесь.
Гурджиев совсем не такой, каким я его представляла. В нем есть как раз то, что хочешь в нем найти. Я испытываю к нему абсолютное доверие. Он может помочь мне выйти на правильную дорогу, как физически, так и в других отношениях.
Про деньги я с ним еще не говорила. В любом случае в ближайшие три месяца писать не собираюсь, и раньше весны книга моих новелл вряд ли будет готова. Но это не страшно. Когда зайдет разговор о деньгах, я Вам об этом сообщу. По сути дела, мы с ним еще почти ни о чем не разговаривали. Он очень занят, знает всего несколько английских слов, все общение происходит через переводчика. Не могу Вам передать, насколько славными мне кажутся здесь люди: совсем другая жизнь.
Сегодня я начинаю учиться русскому, и вот первые мои задания: поесть, собрать цветы, отдыхать как можно больше. Неплохое начало, правда? Но есть приходится много, и это превращается в настоящую церемонию, когда Гурджиев сам подает кушанья.
На этом, дорогой, заканчиваю. Очень рада, что Деламар реальное существо: я прекрасно понимаю, что Вы хотите сказать о Салливане и Ватерлоо. Это кажется «правильным», хотя и странным.
Беру назад свои слова о Вашей карьере. Все представлялось совсем иначе, когда Вы говорили со мной о песке.
На сегодня все, душа моя.
Ваша Виг
22 октября 1922 г.
Дорогой Богги!
Я Вам скажу, на что похожа эта жизнь: на путешествия Гулливера, больше чем на что-либо другое. Все время такое чувство, будто потерпел кораблекрушение и благодаря милосердию Божию пристаешь к неведомому берегу… Все здесь иное, абсолютно все. Не только язык, но и кухня, обычаи, люди, музыка, методы, времяпрепровождение в общем, все. Это действительно новая жизнь.
Вот мой распорядок дня. Встаю в половине восьмого, развожу огонь с помощью высохшего за ночь хвороста, умываюсь ледяной водой (я давно забыла, как прекрасна вода и для питья, и для умывания), после чего спускаюсь завтракать: кофе, хлеб, масло, итальянский сыр, айвовое варенье, яйца. После завтрака стелю постель, убираю комнату, отдыхаю, затем спускаюсь в сад до обеда он начинается в одиннадцать часов. Это, очень обильная трапеза со следующими блюдами: фасоль с сырым луком, вермишель с маслом и сахарной пудрой, телятина, завернутая в листья салата-латука и сваренная в сметанном соусе. После обеда снова прогулка по саду, до трех часов дня времени чая. После чая любая неутомительная работа до самого вечера. Как только темнеет, работа прекращается, все приводят себя в порядок и одеваются к ужину. После ужина большинство собирается в гостиной вокруг огромного камина. Музицируют (на тамбурине, барабане и пианино), танцуют, иногда проделывают нечто вроде очень странных танцевальных экзерсисов. В десять часов все ложатся спать. Доктор Янг, с которым мы большие друзья, поднимается в мою комнату и разжигает сильный огонь. За это я ему сегодня заштопаю дырку на колене брюк.
Но происходят и более странные вещи. Как-то недавно, вечером, я отправилась на поиски дров. Все ящики были пусты. В конце коридора я обнаружила дверь, спустилась по каменным ступенькам. Там оказалась еще одна лестница, наверху которой появилась женщина, очень просто одетая, на голове у нее была повязана белая косынка[18]. В руках она держала вязанку толстых поленьев. Я обратилась к ней сначала по-французски, потом по-английски, но она ничего не поняла. Между тем взгляд ее был прекрасен, насмешлив и нежен и в то же время совершенно не похож на взгляды знакомых мне людей. Наконец я дотронулась до полена, она мне его отдала, и мы пошли дальше каждая своей дорогой…
Сейчас весь дом занят физическим трудом все наводят порядок как внутри, так и снаружи. Но это, разумеется, не просто работа ради работы. Все здесь имеет свой смысл, является частью определенной системы. Здесь есть несколько очень утомительных людей, много англичан, людей из «артистического мира», теософов; я уверена в том, что к ним тоже можно найти подход, только не знаю, как за это взяться. Зато многие другие мужчины и женщины просто восхитительны. Пока я здесь только с испытательным сроком на две недели. Гурджиев едва со мною разговаривает. Должно быть, очень хорошо меня знает. Но даже если он и не позволит мне остаться здесь, с «прежними обстоятельствами» покончено. Они меня разве что не убили это единственное, что можно сказать в их оправдание. Ни один из моих прежних друзей теперь ничего для меня не значит. Дороги мне только Вы все больше и больше, насколько это только возможно, потому что теперь, когда я уже не «отождествляю» себя с вами, я могу оценить ту реальную связь, которая нас объединяет.
Ида, разумеется, восприняла все это, очень трагически. Как верх понимания, она дала мне платок, хотя, я ее об этом не просила. Она «была» мною.
Я надеюсь, что, несмотря ни на что, она это превозможет. В ней есть что-то непоколебимое, несмотря на внешнюю беспомощность, которую она так любит показать.
Мне было очень грустно думать о замужестве Жанны. Предполагаю, что краснолицый толстяк это, должно быть, Мак-Гавен. Спасибо, что мне об этом сообщили. Нужно будет написать Марии в ближайшие дни. Извините за торопливый почерк. Не забудьте прислать мне «Литературные приложения». Они очень хороши для растопки. Хотелось бы видеть Вас здесь. Я здесь так счастлива.
Всегда Ваша, мой дорогой.
Виг, путешественница
Вторник, 24 октября 1922 г.
Дорогой Богги!
Я была так счастлива получить сегодня Ваше второе письмо. Нет, не думайте, что мы молчаливо и быстро удаляемся друг от друга. Неужели у Вас действительно создалось такое впечатление? И что Вы имеете в виду, когда пишете «встретимся по ту сторону»? Где же это, Богги? Вы еще более загадочны, чем я!
Я плохо все это устроила по следующей причине. Я никогда не давала Вам понять, до какой степени страдала в течение этих пяти лет. Но это было не по моей вине. Я не могла иначе. А Вы бы никогда на это не согласились. И все-все, что я делаю в данный момент, это попытка воплотить на практике мои давние идеи об иной, куда более подлинной, жизни. Я хотела бы научиться чему-нибудь, что не вычитаешь ни в одной книге, хотела бы попытаться бежать от этой ужасной болезни. Это Вы тоже вряд ли сумеете понять. Вы думаете, что я как другие люди, что я нормальная женщина. Это не так. Не знаю, что во мне доброго, а что злого. Я лишь играю одну роль за другой. Только теперь я это поняла.
Убеждена, что Гурджиев единственный человек, который способен мне помочь. Быть здесь для меня большая радость. Некоторые из здешних обитателей люди более чем странные, но, в конце концов, я чувствую себя близкой даже самым странным. Мне с ними хорошо. Вот как я все это ощущаю. За пределами Аббатства я никогда не встречала ни такого понимания, ни такой симпатии.
Что же касается писательства, того, чтобы оставаться верной своему дару, так я бы все равно не писала новелл, даже если бы жила где-нибудь в другом месте. Источник моего вдохновения в данный момент иссяк. Жизнь не принесла мне нового вдохновения. Я мечтаю писать, но гораздо более регулярно. Пишу Вам на краешке стола, супротив правил, ибо светит солнце и мне следовало бы сейчас находиться в саду. Я еще вернусь к этому письму, мое сокровище.
Всегда Ваша,
Виг
27 октября 1922 г.
Дорогой Богги!
Я пришла в восторг, когда узнала о Вашей поездке к Сал-ливану. Но не утомляет ли он Вас своей страстью к шахма-там? Меня так очень. Но Бетховен, и звезды, и ребенок все это замечательно.
Что Вы собираетесь делать с фруктовыми деревьями? Расскажите мне об этом, пожалуйста. Здесь ужасно много айвы. Совсем не весело, когда она, будто нарочно, падает вам на голову.
Надеюсь, что погода у вас тоже стоит прекрасная. Каждый день сияет солнце. Совсем как в Швейцарии. Небо ярко-синего цвета, воздух свежий, чистый, прозрачный четкие силуэты людей видны издалека. Как только поднимается солнце, я спускаюсь в парк. Навещаю плотников, землекопов. (Мы сейчас строим турецкую баню.) Почва здесь очень красивая, похожа на песок, в котором попадаются белые и розовые камушки. Потом надо проведать барашка и новых свинок у них длинная золотистая щетина, совершенно мистические свиньи. Куча «космических» кроликов и коз, почти вступивших на «путь познания», лошади, мулы, которых еще следует обуздать и повести по «космическим путям». Официально «Институт» откроется не раньше чем через две недели, сейчас идет строительство зала для танцев, и сам дом еще не готов. В действительности все уже началось. Даже если завтра все это вдруг улетучится все равно я уже пережила самое важное и восхитительное событие в моей жизни. За неделю пребывания здесь я узнала больше, чем за годы пребывания «там». То же самое и с привычками. Моя несчастная любовь к порядку, например, доставляла мне раньше много хлопот. Она руководила мною помимо моей воли, как ведьма руководит своим помелом. Здесь я быстро от этого избавилась. Гурджиев любит, чтобы я, ближе к вечеру, приходила на кухню и наблюдала. У меня в уголке даже есть свой стул. Это огромная кухня, в которой работают шесть человек. Главная, мадам Успенская, расхаживает будто королева. Она очень хороша собой. Носит старый плащ. Нина, крепкая девушка в черном фартуке, тоже очень красивая, растирает что-то в ступке. Помощница поварихи крутит мясорубку, задевая кастрюли, что-то напевает, еще одна девушка то вбегает, то выбегает, нагруженная тарелками или горшками. В помещении позади кухни кто-нибудь чистит котлы. Лает собака, потом ложится на землю и начинает грызть веник. Входит маленькая девочка с букетом листьев для Ольги Ивановны. Врывается Гурджиев, хватает пригоршню рубленой капусты, ест… На огне стоит не меньше двадцати кастрюль. Во всем этом столько