Для осмотра двух других тел пришлось принимать более тщательные меры предосторожности. Положение тел оставили прежним. Они лежали перпендикулярно камину, так, как упали. Их поза сама по себе должна была служить неопровержимой уликой.
Так оно и было. Эта поза ни у кого не оставляла сомнений в том, что их смерть наступила мгновенно. Оба лежали на спине, вытянув ноги, без гримас, деформаций или сокращения мышц. Никаких следов борьбы. Умерли они, словно молнией пораженные.
Их лица выражали неподдельный ужас. Это позволяло предположить – если смотреть с точки зрения Девержи[6], – что в последние секунды своей жизни они испытывали не ярость и ненависть, а животный страх.
– Итак, – говорил старый доктор, – я склонен думать, что их поразило какое-то совершенно неожиданное, странное, пугающее зрелище… Такое выражение ужаса я видел только один раз. Оно застыло на лице славной женщины, внезапно умершей от сильного испуга, когда она увидела, как к ней вошел один из ее соседей, переодевшийся в костюм привидения, чтобы подшутить над бедняжкой.
Лекок вбирал в себя, если можно так выразиться, объяснения старого доктора. Он пытался приспособить к ним смутные гипотезы, приходившие ему в голову.
Кем могли быть эти люди, способные так сильно испугаться? Сохранят ли они, как и третий, в тайне свою личность?
Первому убитому, которого осмотрели врачи, было лет за пятьдесят. У него были редкие волосы, тронутые сединой. Лицо гладко выбрито. Только на выступавшем подбородке оставался колючий пышный рыжий пучок. Одет неопрятно и бедно. Брюки спускались на стоптанные башмаки, а черная шерстяная рубашка была вся в пятнах.
Как сказал старый доктор, он был убит выстрелом в упор, что с математической точностью доказывали широкая круглая рана, отсутствие крови по краям, втянувшаяся внутрь кожа, почерневшая, обожженная плоть.
Разительное отличие раны, нанесенной выстрелом на расстоянии, сразу же бросилось в глаза, едва врачи приступили к осмотру тела последнего из этих несчастных. Пуля, убившая его, была выпущена с расстояния более чем в метр, и рана не выглядела столь отвратительной.
Этот мужчина, лет на пятнадцать моложе своего спутника, был маленьким, коренастым и на удивление уродливым. Его безбородое лицо покрывали оспины. Одет он был как отпетый мошенник, бродящий за заставами: серые клетчатые брюки и рубашка с отложным воротником, ботинки начищены ваксой. Небольшая фуражка из непромокаемой ткани, валявшаяся рядом, гармонировала с его вычурной прической и замысловато завязанным галстуком…
Но вот и все сведения, которые можно было почерпнуть из медицинского отчета, составленного в научных терминах. Дотошные поиски больше ничего не дали.
Напрасно полицейские еще раз внимательно осмотрели карманы мужчин. В карманах не было ничего, что могло бы помочь установить личность убитых, их имена, общественное положение, профессию. Ровным счетом ничего. Ни указания, пусть даже расплывчатого, ни письма, ни адреса, ни клочка бумаги. Ничего, даже никаких мелких предметов для личного пользования: ни ножа, ни трубки, которые могли бы стать отправным пунктом для опознания и установления личности.
Уловом полицейских, если так можно выразиться, стали табак в бумажном пакете, носовые платки без маркировки, пачки сигарет.
В кошельке пожилого мужчины лежали шестьдесят семь франков, более молодой имел при себе два луидора…
Полиции редко доводилось сталкиваться со столь серьезным делом, о котором практически ничего не было известно.
За исключением самого факта убийства, подтверждаемого телами трех жертв, полиция ничего не знала ни об обстоятельствах, ни мотивах преступления. А предполагаемые вероятности не только не рассеивали мрак, а напротив, сгущали его.
Разумеется, оставалась надежда, что со временем упорство, настойчивые поиски и проверенные способы расследования, которыми располагала Сыскная полиция, помогут докопаться до правды… Но пока все было покрыто завесой тайны. Более того, возникал вопрос: преступление какого рода было совершено?
Убийцу арестовали, но он замкнулся в своем молчании. Так как же узнать, как его зовут? Он уверял, что невиновен. Так как же уличить его, предоставив доказательства его вины?
О жертвах вообще ничего не известно… Но одна из них обвиняла себя.
Необъяснимая сила заставила вдову Шюпен проглотить язык.
Две женщины, одна из которых потеряла в «Ясном перце» серьгу стоимостью в пять тысяч франков, стали свидетельницами драки… а потом исчезли.
Сообщник, дважды продемонстрировавший неслыханную отвагу, сбежал…
И все эти люди – убийца, женщины, хозяйка кабаре, сообщник и жертвы – были в равной степени подозрительными, странными, вызывали беспокойство. Их всех можно было заподозрить в том, что они были не теми, за кого себя выдавали.
Удрученный комиссар стал подводить итоги. Возможно, он думал о том, что вскоре ему придется пережить несколько неприятных минут, когда он будет отчитываться в префектуре полиции.
– Ну, – сказал он, – надо перевезти этих типов в морг. Там их, несомненно, опознают.
Нахмурившись, комиссар добавил:
– Подумать только! А ведь один из покойников вполне может быть Лашнёром…
– Вряд ли, – откликнулся Лекок. – Мнимый солдат умер последним. Он видел, как упали его приятели. Если бы он был уверен, что Лашнёра убили, он не стал бы говорить о месте.
Жевроль, предпочитавший все это время стоять в стороне, подошел ближе. Он был не из тех, кто сдается, даже вопреки очевидности.
– Если господин комиссар, – начал он, – изволит меня выслушать, он разделит мою точку зрения, намного более убедительную, чем фантазии господина Лекока.
Шум останавливающегося у дверей кабаре экипажа заставил Жевроля замолчать. Чуть позже в кабаре вошел следователь.
Глава Х
В «Ясном перце» не было никого, кто не знал хотя бы в лицо приехавшего следователя. Жевроль тихо произнес его имя: «Господин Морис д’Эскорваль».
Следователь был сыном знаменитого барона д’Эскорваля, который в 1815 году чуть не поплатился жизнью за верность Империи. Это о нем Наполеон, сосланный на остров Святой Елены, с восхищением говорил: «Думаю, есть люди, такие же порядочные. Но чтобы были более порядочные… Нет, это невозможно».
Поступивший на службу в магистратуру совсем молодым, наделенный удивительными способностями, господин д’Эскорваль, казалось, должен был сделать головокружительную карьеру. Но он обманул всеобщие чаяния, упорно отказываясь от всех должностей, занять которые ему предлагали, чтобы исполнять в суде департамента Сена свои скромные и крайне полезные обязанности.
Объясняя свои отказы, он говорил, что дорожит жизнью в Париже больше, чем самым заманчивым продвижением по службе. Никто не мог понять причину столь странной привязанности. Несмотря на влиятельные связи и весьма значительное состояние, перешедшее к нему после смерти старшего брата, д’Эскорваль жил уединенно, скрывал от посторонних глаз свою жизнь, давал о себе знать лишь упорным трудом и благотворительной деятельностью.
В свои сорок два года он выглядел моложе своего возраста, хотя у него уже появились залысины. Лицо д’Эскорваля можно было бы назвать приятным, если бы его не обезображивала неподвижность, вызывающая беспокойство, если бы его тонкие губы не искривлялись в саркастической ухмылке, а светло-голубые глаза не глядели столь угрюмо. Недостаточно сказать, что он был холодным и суровым. Его суровость и холодность граничили с высокомерием…
Ужасное зрелище, представшее перед глазами д’Эскорваля, настолько поразило его, что он едва поздоровался с врачами и комиссаром полиции. Остальные для него ничего не значили.
Д’Эскорваль сразу же задействовал всю свою энергию. Он принялся осматривать помещение, подолгу задерживая свой взгляд даже на самых незначительных предметах. Делал он все это с внимательной мудростью следователя, который знает цену любой детали и понимает красноречие внешних обстоятельств.
– Это серьезно!.. – наконец сказал он. – Очень серьезно!..
Вместо ответа комиссар полиции поднял руки к небу. Его жест означал: «Кому вы это говорите!»
Дело в том, что вот уже в течение двух часов славный комиссар находил, что на его плечи легла слишком серьезная ответственность, и благодарил магистрата за то, что тот избавил его от нее.
– Господин прокурор Империи не смог приехать со мной, – продолжал господин д’Эскорваль. – Он не может поспевать повсюду. Сомневаюсь, что у него появится возможность присоединиться ко мне. Итак, начнем…
До этого момента любопытство присутствующих не было удовлетворено, и комиссар, выражая общие чувства, сказал:
– Господин следователь, несомненно, допросил виновного и знает…
– Я ничего не знаю, – прервал комиссара господин д’Эскорваль, которого, казалось, очень удивило подобное вмешательство.
С этими словами господин д’Эскорваль сел за стол и принялся читать рапорт Лекока, в то время как его секретарь заносил в протокол предварительные сведения.
Забившись в тень, молодой полицейский, бледный, взволнованный, дрожавший от нетерпения, старался понять по невозмутимому лицу следователя, какие чувства тот испытывает. От этого зависело его будущее. Да, его будущее зависело от одного слова магистрата: «да» или «нет».
Сейчас Лекок обращался не к тупому уму, как у папаши Абсента, а к высшей проницательности.
«Если бы, – думал молодой полицейский, – у меня была возможность все объяснить!.. Что значат написанные слова по сравнению со словами высказанными, живыми, подтвержденными мимикой, дрожащими от эмоций и убеждений того, кто их произносит…»
Но вскоре Лекок немного успокоился.
Лицо следователя было по-прежнему неподвижным, однако он качал головой в знак одобрения. А порой та или иная подробность, особенно ловко подмеченная, вызывала у него восклицание: «Неплохо!.. Очень хорошо!»
Закончив чтение, следователь обратился к комиссару: