Всё лепо у нас. Вот гостя веду.
– Правда ль се? – недоверчиво качнул головой Ходына.
Марфа, ничего не ответив, махнула рукой, а старец Агапит, перекрестившись, тихо изрёк:
– Помолись, певец добрый, о здоровье её.
В душу Ходыны снова нахлынула исчезнувшая было тревога.
Она ещё более возросла, когда он, встав перед крыльцом, спел новую песнь, но никто не открыл ставни высокого окна в горнице и не улыбнулся ему.
«Верно, больна Марьюшка. Ложь сказывала старуха», – думал Ходына и, не находя себе места, до глубокой ночи бродил по двору.
Под утро задремавшего было на скамье в сенях певца вдруг окликнул звонкий девичий голос. Ходына подумал, что, верно, это ему снится, но спустя мгновение кто-то нетерпеливо затормошил его за плечо. Певец открыл глаза и увидел перед собой Марию. Она слабо улыбалась ему, только в серых больших очах её стояли слёзы. Девушка была необычно бледна, видно, после тревожной бессонной ночи.
– Боярышня! – Ком застрял у Ходыны в горле. Не в силах более выговорить ни слова, он молчал, потупив взор.
– Повелела я для тебя с утра баньку истопить, а после жду тебя в тереме, в палатах верхних, – сказала Мария. – Прости, вчера о тебе не позаботилась, здесь у нас беда стряслась. После расскажу. Ступай покуда.
Ходына чуть ли не бегом ринулся в баню и, хотя любил подолгу полежать на полке, на сей раз быстро вымылся и поспешил в верхние покои, где посреди горницы ждала его очаровательная хозяйка.
Велев подать гостю поджаристых блинов с тушёной капустой, Мария стала с волнением повествовать о случившемся.
– Намедни пошли мы с Марфой на левобережье, в лес, по грибы. Время осеннее, дожди в последние дни лили, грибов много. Прошли мы чрез лесок, идём по опушке. Там в траве всегда бывают рыжики, их потом Марфа солит на зиму. Вдруг слышу: кони ржут. Марфа насторожилась, говорит: «Может, люди тут какие лихие?» Спрятались мы под густой большой елью, глядим – едут крадучись, шагом, пятеро комонных, в лес заехали и остановились. Пригляделась я – не наши вои, Марфа сказала – половчане. Потом гляжу: ещё пятеро сзади в сторонке становятся и прячутся меж деревами. У меня аж сердце захолонуло со страху. Что, думаю, надобно им в наших лесах? Затаили мы дыханье, смотрим: въезжает в лес молодец – красивый такой отрок. Ну а сии люди его окружают, и один из них – видать, старшой – что-то сказал молодцу. Но тот крикнул в ответ, меч из ножен выхватил, и – ужас экий – один супротив десяти биться стал! Чуть в обморок я не упала, как увидала, что с коня его сбили. А половчане, стойно враны хищные, летят на него и воют дико, яко звери, яко волки голодные.
Славно бился молодец – одного зарубил, двоих аль троих поранил, – но больно уж много ворогов было, одолели они его и ремнями повязали. Дальше, гляжу, тот, что старшой, грамоту из сумы у молодца достал, изорвал её и махнул рукой своим: езжаем, мол. Бросили храбра[114] юного поперёк седла и повезли, супостаты, в лес. Марфа закрестилась, потянула меня домой, да я вырвалась – вельми хотелось хоть чем помочь несчастному. Пошла тихонько за ними. Благодарение Господу, ехали вороги медленно, видно, кони их к лесу не привыкли. Заехали они в чащу, привязали молодца ко древу, а старшой тот, противный этакий, худой и длинный, яко жердь, молвил: пущай, мол, волки его жрут. От сих слов ужас меня снова охватил. Ну, думаю, кровопивец, ворог! Где ж милосердие твоё христианское?! Крест ведь на шее носишь.
Оставили половчане молодца, убрались восвояси. Тогда мы с Марфой отвязали храбра, положили его на землю, а после сходила я за подводой в деревню. На подводе привезли его к реке, а оттуда на ладью, а с ладьи в терем отнесли. С той поры и лежал он без памяти, яко цветок увядший. Токмо когда Агапит-мних полечил его мазями да настоями своими, пришёл в себя и стал про грамоту ту сказывать, бояр, князей поминать. Ну а я-то ничего в его речах не разумею. Всё он на постели вскакивает. «Ко князю Владимиру, – говорит, – пустите». Не ведаю, что с ним теперича и деять. Может, ты, Ходына, разберёшь, что к чему? Молю, сходи, послушай его.
– А верно ли, боярышня, что половчане то были? Может, торчины служивые? – спросил Ходына.
– Да кто их там разберёт, нечисть всякую! – Мария брезгливо поморщилась. – Грязные все, на лицо чёрные. Токмо вот старшой, крест у него на шее заприметила я, дак тот вроде как и не половчин вовсе. И одежонка на нём наша была, боярская: опашень да шапка бебряная[115].
– Ну что ж. Веди меня ко храбру сему болезному. – Закончив трапезу, Ходына поднялся со скамьи.
Мария взяла в десницу свечу и провела его в узкую маленькую светлицу, где, накрытый беличьим одеялом, лежал с белой повязкой на голове бледный измождённый молодой дружинник.
– Ему поведай всё, Велемир. Се – Ходына-певец. Человек верный. – Мария поставила на стол свечу и присела на лавку в углу светлицы, а Ходыне велела расположиться у изголовья раненого.
Песнетворец несмело сел в мягкое, обитое иноземным бархатом кресло.
– А, Ходына… Знаю тебя… Пел ты на пиру в Переяславле песнь славную. Помнишь, после сечи на Молочной? – прошептал, с трудом шевеля сухими устами, Велемир.
Он рассказал певцу всё, что случилось с ним по пути в Переяславль, и передал слова Дмитровой грамоты. Скрыл только про Млаву – очень уж не хотелось, чтоб услыхала юная красавица о его беспутной жизни.
Ходына со вниманием выслушал Велемира, а затем, решительно встав с кресла, обратился к Марии:
– Вот что, боярышня. Трудное се дело и спешное. Прошу, дай мне коня доброго. Поскачу в Переяславль, ко князю Владимиру. Скажу ему всё то, что от Велемира сведал.
– Опасно се вельми, Ходына. Не пущу тебя, боязно, – тихо сказала Мария. – Друг мой, не езди. Молю тебя. Обойдётся, может.
– Нет, боярышня. Езжать надобно, – резко качнув головой, возразил ей песнетворец. – И нечего обо мне тревожиться. Я ведь все дорожки тайные, все тропки здесь ведаю. Никто меня не приметит. До Переяславля, Бог даст, быстро доскачу.
…В тот же день Ходына, оседлав резвого гнедого жеребца, помчался ко князю Владимиру. Делая короткие привалы в маленьких глухих деревушках, он спустя несколько дней благополучно добрался до Переяславля.
Глава 28
Ходына въехал в Переяславль через древние Княжеские ворота – это были главные, парадные ворота города, через которые всегда ездили князья, воеводы, бояре.
Перед воротами по левую руку от дороги вдоль глубокого яруга тянулись гончарские слободы. Ремесленникам-гончарам уже тесновато было за валами и каменными стенами крепости, и они отыскали для себя место на вольном просторе. Окольный град рос с каждым годом, несмотря на постоянную опасность набегов свирепых половцев. Правда, теперь, после разгрома на Молочной, поганые попритихли, не было пока слышно об их новых нападениях на Русскую землю.
По соседству с гончарскими слободами располагались кузницы, а также многочисленные хижины ремесленников-иудеев и иудейское кладбище.
Иудеи в основном перебрались в Киев и иные города Южной Руси из Германии, но были и иудеи крымские, предки которых жили ранее в Херсонесе, Тмутаракани, Корчеве, Суроже[116], вели там торговлю, занимались ремеслом. Люди эти, покинувшие некогда свою прародину – Палестину, во все времена предпочитали заниматься ремеслом или торговлей, нежели земледелием. Ведь земледелец привязан к земле, он словно прирастал к ней, никуда от неё ему было не уйти, не деться – его кабалили сильные мира сего.
Такая доля – не для иудеев, живущих в чужой по сути стране, рядом с чужими людьми, с иной верой. Не раз случалось, что правители страны, где довелось им поселиться, обвиняли их в ереси, в богохульстве – тогда успевай только уносить ноги в иные края.
Множество иудеев обрело своё пристанище в Крыму да на Нижней Волге, в древней стране хазар. Было время – и были иудеи могущественны: весь каганат, которому и Русь, и многие другие земли платили дань, оказался под их властью. Но вот пала под ударами русов хазарская держава, причерноморские степи заняли дикие половцы, закрепились в Крыму старые враги иудеев – ромеи, торговые пути, ведущие из Руси и других северных стран в Константинополь и Тавриду, обезлюдели, и пришлось купцам и ремесленникам покидать насиженные места. Иначе ограбят, отберут последнее добро, убьют!
Так и осели хазарские иудеи на Руси и в сопредельных с ней землях. Всё чаще можно было видеть иудейских купцов на дорогах Европы, всё чаще звучала на базарах иудейская речь, всё чаще встречались повсюду изделия с клеймами иудеев-мастеров.
Несколько богатых иудейских семей пользовались особым покровительством великого киевского князя Святополка. Через этих богатеев, ставших в неурожайные годы ростовщиками, давали князь и его ближние бояре деньги в рост, закабаляя всё больше и больше чёрного люда. Ростовщики брали с бедняков огромные резы – проценты, потому и ненавидели их жители стольного лютой ненавистью.
…Впрочем, на иудеях лишь на какие-то мгновения задержались мысли гусляра – ему надо было обдумать предстоящий разговор с князем. Оставив в стороне пристань, у которой качались на речных волнах ладьи-насады, Ходына остановил коня возле церкви Воздвижения Креста, спешился и, как полагалось по обычаю, зашёл помолиться и поблагодарить Всевышнего, что оберёг его в дороге от бед. Затем он продолжил свой путь и через Княжеские ворота с надвратной церковью въехал во внутренний княжеский город. Здесь, за каменными стенами детинца, кипела совсем иная, непохожая на подольскую, жизнь – всё тут выглядело важным, степенным, значительным, словно это была какая-то другая страна, и люди здесь были иные – они смотрели на Ходыну вроде бы с неким недоумением и даже с пренебрежением – слишком уж невзрачной была пыльная поношенная серая свита гусляра.
Ходыне стало как-то не по себе, но он постарался отогнать неприятные мысли. В конце концов, не для того послан он сюда, чтоб ловить взоры всех встречных.