При виде огромного княжеского дворца с крутым каменным крыльцом и высокими теремными башнями гусляр снова спешился и, ведя в поводу коня, подошёл к двум стражам с копьями в руках, которые, подозрительно оглядев его с ног до головы, с явной неохотой позвали-таки старшего. Начальник дворцовой стражи, надменный боярин в горлатной шапке и в опашне, хмуро выслушал Ходыну и повёл его к князю.
Просторные сени на подклете[117], длинные переходы, тёмные лестницы, залы с украшенными майоликовыми[118] щитами и старинными тяжёлыми мечами стенами проплывали перед глазами Ходыны величественно и важно. Он почувствовал, что очутился в совершенно необычном, незнакомом ему доселе мире, где всё было чужим, странным, далёким, и в душе его возникло вдруг желание убежать отсюда подальше, вырваться из тесных каменных стен, из этого плена на вольный простор, сесть где-нибудь на берегу реки и ударить по струнам…
«А как же Боян? – подумал Ходына. – Ужель всю жизнь токмо и сиживал здесь, в палатах княжьих, и чудные песни свои слагал на скамьях сих, парчою обитых? Ужель не рвалась душа его из сих хором?! Что обретал он тут?»
Дворский ввёл гусляра в просторную светлую горницу, посреди которой стоял огромный дубовый стол, а за ним восседали князь Владимир и боярин Мирослав Нажир, один из самых доверенных княжьих мужей.
Ходына сорвал с головы шапку и отвесил Владимиру глубокий поклон, коснувшись ладонью пола.
– Здрав будь, княже Владимир. И тебе, боярин, здоровья доброго, – промолвил он.
– Ну, здравствуй, здравствуй, песнетворец! – ответил ему с мягкой улыбкой князь. – Сказывай, каким ветром тебя к нам занесло. Что-то после того пира, на коем пел ты о битве с погаными, не видать тебя было, не слыхать. Часом, не беда ль какая тебя постигла? Да ты садись, Ходына. В ногах ведь, как люди бают, правды не отыщешь.
– Нет, княже, бед никоих со мною не створилось, слава Христу. С иным к тебе делом. Вернее сказать, не с делом даже. Поручил мне дружинник твой Велемир весть передать.
Далее Ходына подробно рассказал обо всём услышанном от Велемира. По челу Владимира пробежали глубокие складки. В палате воцарилось на короткое время тягостное глубокое молчание. Но вот князь тяжело поднялся с лавки и тихо сказал:
– Вот что, Ходына. О том, что ты тут сейчас баил, никому ни слова. Лучше вовсе забудь. Не твоего ума дело се. Ступай. А мы с боярином думу думать будем. Одно повеленье моё: из Переяславля никуда покуда не выезжай. Ибо, час настанет, призову тебя.
Ходына молча пожал плечами, снова поклонился князю и боярину до земли и постарался поскорее покинуть этот столь не по нраву пришедшийся ему дворец…
– Ну вот, боярин, – обратился Владимир к Мирославу, едва Ходына вышел за дверь, – ведаешь теперь, каков Святополк. За нашею спиною со Глебом мириться вздумал. Нечего сказать, хорош братец!
– Надобно, княже, довести до Святославичей да до Давида Полоцкого о деяниях сих, – молвил старый боярин. – Соберём рати да двинем на Киев. Прогоним Святополка с великого стола.
– Хватит глупости болтать! – сердито перебил его князь. – Не для того, боярин, десять лет я Русь супротив поганых подымал, чтоб теперь снова к старому воротиться! Мало крамол было промеж князьями?! Мало крови безвинной христианской лилось?! А поганые били нас розно и радовались тому, что меж нами рати! Кому на пользу, вопрошу, котора со Святополком будет?! Да поганым же! Снова пойдут Боняк с Шаруканом на землю нашу, снова запылают дома, нивы опустеют, снова погонят на рынки невольничьи людинов киевских и переяславских. Нет, со Святополком мир сейчас надобен. А Глеб Меньский – птица невелика.
– Как же быти? Что делать нам? – недоумённо развёл руками Мирослав Нажир.
– Святополк-то, видать, лукавей нас, обо всём заранее промыслил. – Владимир в задумчивости огладил ладонью седеющую бороду. – Ему мир сей надобен, дабы руки на Волыни развязать себе. Снова станет с Коломаном Угорским да с Болеславом Польским сговариваться, как бы Ростиславичей поприжать, градами Червенскими да путями торговыми овладеть. Ростиславичи для него – яко кость в горле. А коли, не доведи Господь, займёт Галич с Перемышлем, опять на Новгород косо глядеть почнёт, обмена требовать. Трудно будет тогда в степь его понудить идти. Отмахнётся, выдумает отговорку. Правда, ныне мир у Святополка с Володарем. Ромеи из свиты княгини Варвары Комниной, жены Святополковой, здесь поработали. Володарь же – давний друг ромеев. Дочь его Ирина за одним из братьев Варвары замужем. Вот и старается княгиня сия для родителя и брата. Но долго ли мир сей продержится, Бог весть. Путята с Туряком, имею сведения, сговаривают Святополка на Теребовлю и Галич идти. А поганые, боярин, меж тем вовсе ещё не биты, как многие ныне разумеют. Затаились они и ждут, когда передерутся князья русские. Слыхал, небось, что Боняк на Роси объявился. Далеко он на сей раз не сунулся – погулял по правобережью днепровскому, поглядел, торков пограбил, да и восвояси убрался. Мыслил проверить, пойдём ли мы торкам на подмогу. А сейчас какая подмога – рати на Меньск ушли! – Князь досадливо махнул десницей и вдруг резко сменил тему разговора. – Святополку с Ростиславичами без угорской помощи не управиться. А угорский король, племянница Предслава пишет, с Венеции, с моря Ядранского очей не спускает. Так ли се, инако – не ведаю. Хощется мне, Мирослав, доподлинно о Коломановых замыслах прознать. Потому поезжай, как рать со Глебом минует, в Угрию послом. Заодно и Ходыну-гусляра с собой возьми, скажи ему: княжна Предслава, мол, по песням русским скучает. А вместе с ним и Олексу, и Велемира, как поправится, возьмёшь. Сии отроки[119] разболтать много лишнего могут по младости да по глупости.
– Сделаю, княже! – Мирослав Нажир согласно кивал. По устам его скользила лукавая улыбка.
Глава 29
Прекрасны бывают ночи на Днепре, когда вырывается из-за туч полная луна и тусклые серебряные её лучи падают на величавую речную гладь, выхватывая из кромешной темноты или берег с маленькой водяной мельницей, или участок густой берёзовой рощицы, или длинную песчаную косу, или речную излучину с утлыми рыбачьими лодчонками у пристани. Хорошо видно в такие ночи, как плывут по небу, словно корабли по реке, облака; свет луны то меркнет, то вновь льётся на землю серебристым мерным потоком, и, как зачарованный, смотрит человек на эту прекрасную ночную картину, на эту прелесть, которую и словами-то описать трудно – такое можно только созерцать. И Велемир, сидя на крыльце у врат Марьиного дома, с жадностью впитывал в себя глазами великолепные картины днепровской ночи, забывая на долгие часы обо всём ином, пребывая в состоянии некоего сладостного оцепенения.
Он уже почти выздоровел, даже ездил верхом, раны его, поддавшись целебным мазям и заботливым рукам боярской дочери, которая часто сама ухаживала за ним с неизменной улыбкой на розовых губах, затянулись, и уже можно было бы, наверное, молодцу и покинуть гостеприимный дом, но отчего-то не торопился Велемир в Переяславль. Некая сила, не до конца понятая даже им самим, удерживала его здесь, возле Марии, не давая ему вот так просто собраться и уехать. Да и сама боярышня нет-нет да и заводила разговор:
– Оставайся у нас, добр молодец. Куда спешить тебе, куда мчаться?
Серые Марьины глаза полны были вовсе не жалости к пострадавшему в неравном бою воину и даже не благосклонности к нему, но глубокой нежности, порой даже и восхищения. Особенно выразительно взглядывала на Велемира юная боярышня, чуть зардевшись от смущения, как раз в длинные лунные ночи, когда почти неизменно усаживалась рядом с молодцем на узенькой деревянной скамейке у ворот, украдкой посматривала на него и надувала с обидой губки, видя, что Велемир не отрывает взора от освещаемого луной речного берега, а её словно бы и не замечает. Запал в душу девице Велемир, помнила Мария про его отчаянную схватку с торками на лесной опушке, и в воображении её Велемир становился богатырём, храбром навроде былинных Ильи Муравленина или Добрыни. Иной раз жалела Мария, что не было рядом Ходыны, а иногда, наоборот, радовалась тому: уж песнетворец бы непременно заметил, какие выразительные взгляды бросает она на Велемира и, конечно, сильно бы опечалился, – девушка догадывалась, сколь сильные чувства питал он к ней. Ах, если бы и Велемир воспевал её, как Ходына! Или пусть бы даже и не воспевал, но хоть на самое короткое мгновение глянул в её сторону! А так – горячо благодарил за спасение, ставил свечки в церкви за её здравие, называл себя её другом, слугой, вечным должником и будто не замечал красноречивого блеска Марьиных глаз и румянца на её щёках.
Между тем наступил на дворе ноябрь, ночи становились холодными – уже не посидишь до рассвета на скамейке у врат, не полюбуешься красотой ночи, не послушаешь щебет птиц в дубравах, – вот тогда Велемир и решил наконец ехать.
Однажды вечером за ужином в горнице юноша как бы невзначай завёл разговор:
– Хладно вельми стало, боярышня. Уж зима почти на дворе.
– Пора бы. Всему время своё, – отозвалась тотчас Мария, а Велемир, продолжая свою мысль, молвил так:
– Загостился я у тебя. Куда ж боле? С Божьей помощью раны тяжкие мои зарубцевались, косточки срослись. Настал час отъезжать мне ко князю Владимиру, в Переяславль. Ходына, верно, всё ему рассказал. Ведь не дело, когда дружинник княжой неделями на печи хоронится заместо того, чтоб службу нести.
– Куда ж ехать тебе нынче? Сам речёшь, хладно. – Мария огорчённо вздохнула. – Переживёт князь твой, подождёт ещё малость. Ведает же: поранен ты.
– Нет, боярышня, – твёрдо возразил молодец. – Нету мне чести отдыхать здесь у тебя в хоромах, когда товарищи мои ратные с погаными али с иными ворогами бьются, животы кладут, княжьи порученья исполняют. Да и худо подумают.
Щёки девушки вспыхнули ярким багрянцем, тонкие розовые уста её задрожали – казалось, она вот-вот расплачется.