Наконец, одолев с немалым трудом смущение и гордость, Мария тихо сказала:
– Люб ты мне, Велемир, скрывать не буду. Не ведаю, почто торопишься ты в Переяславль. Может, зазноба там у тебя какая, может, ещё кто. Один раз спас тебя Господь чудом от смерти лютой. Тут бы тебе и одуматься, а ты опять в пекло лезешь, голову буйную свою под меч булатный кладёшь. Погляди на меня! – Она повысила голос, видя, что Велемир снова собирается возразить. – Дщерь я любимая у батюшки, боярина Иванко. Холопов обельных за мною великое число записано, и закупов[120] не меньше, чем у княгини иной, будет. Земли пашенной поболе, чем у любого боярина. Отчего ж тебе, молодец, со княжьей службы не уйти и мне, спасительнице своей, не послужить?!
Мария выговорила всё единым духом и, краснея от своей нежданной смелости, кротко опустила очи.
– Я, боярышня, так скажу, – изрёк Велемир. – Хоть и вельми благодарен тебе за спасенье, хоть и милость твою к себе вижу, да токмо не по мне в безделье дни проводить. Уж лучше в сече жаркой смерть принять от меча вражьего, нежели на перинах боярских в слабости и немощи лежать. Извини за слова сии дерзкие.
– Иная бы, молодец, в поруб тебя бросила за слова сии. Но не стану я лиха тебе чинить. Ибо, видать, не удержишь тебя тут никакой силой. Ступай, и да поможет тебе Господь.
Мария вдруг разрыдалась, закрыв лицо руками.
– Что ты, что ты, Марьюшка! – невольно сорвалось с уст Велемира.
Он вскочил с лавки, подбежал к ней, поднял за плечи и, сам не сознавая до конца, что делает, в порыве внезапно нахлынувшего восхищения расцеловал обомлевшую красавицу в щёки. Мария вспыхнула на миг, но затем слабо улыбнулась и шёпотом промолвила:
– Давай завтра поутру, пред расставаньем, крестами нательными обменяемся. Яко брат и сестра станем отныне. И молю тебя: как токмо сможешь, шли мне грамоты али сам приезжай. Вельми рада тебе буду.
…Рано утром Велемир тронулся в путь. Мария стояла у окна, долго смотрела ему вслед, молча плакала и думала с горечью, что, наверное, потеряла его навсегда.
Глава 30
Тишину холодного осеннего утра нарушил заливистый звон серебряных колокольчиков. Кони понеслись вскачь, и княжеский возок, подпрыгивая на ухабах, покатился по широкому шляху.
Князь Владимир откинул голову на спинку сиденья. Снова в привычном неторопливом круговороте потекли мысли.
Война под Меньском, как он и предполагал, ни к чему не привела. Сотни людей были убиты и оставлены без крова, многие умерли с голоду в осаждённом городе – князья и воеводы никогда не скупились на чужую кровь, щедро проливая её во время походов.
Не сумев победить осаждённого Глеба, союзные рати бесславно разбрелись по своим землям. Владимир не противился такому, ибо долгая усобица могла снова открыть дорогу на Русь половцам. К тому же недобрые вести с берегов Роси о новом набеге Боняка в самый разгар Меньского похода сильно встревожили мудрого князя. Выходит, не забыли поганые старое, мыслят расквитаться за разгром на Молочной, опять хотят безнаказанно разорять сёла и слабо укреплённые городки.
Тем временем Глеб Меньский слал в Киев к Святополку одну грамоту за другой, изъявляя великому князю своё уважение и покорность. Вместе с грамотами Святополк получал и щедрые дары, которым радовался в душе, как ребёнок, – известны всем были его скупость и непомерное сребролюбие.
Вскоре Глеб Меньский сам побывал в Киеве вместе со своей княгиней, Анастасией Ярополковной, родной племянницей великого князя, и получил в подарок Брячиславово подворье, на котором жил некогда ещё его дед, часто навещавший по делам Святополкова деда, князя Ярослава. Как раз в эти дни молодая жена Святополка, великая княгиня Варвара Комнина, дочь императора ромеев Алексея Комнина, разрешилась от бремени сыном. Ребёнка назвали Брячиславом, в честь Глебова деда.
Роды протекали тяжело, мальчик чуть не умер, был каким-то квёлым и жёлтым, не то что розовощёкий младенец его мамки-кормилицы. Видно, сказалась на Брячиславе бурная прошлая жизнь его не слишком разборчивого в любовных связях родителя. Но, как бы то ни было, мальчик родился, и по этому случаю в Киев стали съезжаться князья из разных городов Руси. Приехали Давид Святославич Черниговский, Вячеслав, племянник Святополка, внук Игоря Ярославича Мстислав, надлежало ехать и Владимиру. По правде сказать, вовсе не хотелось ему отрываться от семьи, от детей, но пришлось-таки с тяжким старческим вздохом забираться в запряжённый тройкой резвых коней возок и угрюмо глядеть в узкое оконце, как скрываются за гладью Трубежа строения родного Переяславля.
Впрочем, Мономах ехал не только чтобы поздравить двоюродного брата с долгожданным радостным событием – ведь Брячислав был первым его сыном, рождённым от княгини, а не от наложницы. Нет, переяславский князь хотел повести с князьями серьёзный разговор о половцах, о важности новых походов в степи.
Уже возле Киева Владимира застиг сильный снегопад. На Русь пришла, налетела с метелями и вихрями настоящая зима – налетела внезапно, нежданно, вмиг укутав холмы и дороги белой скатертью. Ветви деревьев покрылись серебристым инеем, на крыши домов лёг снег – за какой-нибудь час-другой всё вокруг изменилось и приняло совсем иной, зимний облик.
Усыпанный снежными хлопьями, Владимир, отряхиваясь, спустился со своего открытого возка (князь не ожидал такого скорого похолодания и даже в возке приехал летнем, открытом). Сопровождаемый гриднями, он первым делом направился на молитву в Софийский собор.
По крутой винтовой лестнице он торопливо взошёл на хоры собора. В глаза ударил яркий свет хоросов и свечей в огромных семисвечниках.
На хорах царили праздничность и величественность. Пучковые столпы[121] посреди зал украшал затейливый разноцветный орнамент, сочными полными жизни красками отливали на стенах фрески. Владимир улыбнулся. Невестимо сколько выстоял он в соборе служб, но всякий раз поражали его эта нарядность и ослепительный блеск. Вот знакомые росписи: «Тайная вечеря», под ней – «Чудо увеличения хлебов», вот лики святых в круглых медальонах, вот на другой стене, видной через арку, – «Чудо в Кане Галилейской» о превращении Христом воды в вино.
Остановившись, князь глянул вниз, в тёмное пространство. Там, в полумраке, молился простой люд. Народу было много; склонив головы и крестясь, люди отбивали поклоны, ставили свечи, причащались, теснились перед алтарём.
Гридни Святополка провели Владимира в кафизму – помещение, где обычно слушали молитву и принимали Святые Дары князья.
Святополк, держа в деснице свечу, стоял под высокой аркой. Желтоватые отблески падали на его смуглое хмурое лицо. Капельки пота струились по челу великого князя – было жарко, голова будто горела под меховой шапкой, саженной жемчугами, а тяжёлый ромейский скарамангий[122] неприятно давил на плечи.
Заметив Владимира, Святополк кивнул ему и показал глазами: встань, мол, возле меня.
Владимир, взяв в руку свечу, подошёл к двоюродному брату, и тогда Святополк негромко заговорил:
– Рад, что приехал. Пир нынче учиняю. Окрестили днесь Брячислава. Правда, хил он, слаб. Но Пётр Сириянин, лекарь – его брат Давид из Чернигова прислал, – баил, жить будет.
За спинами князей на обитых бархатом скамьях в глубине кафизмы сидели в отливающих золотом, смарагдами и рубинами парчовых платьях бледная, ещё не оправившаяся после родов юная княгиня Варвара и сестра Святополка Евдокия. Они о чём-то тихо переговаривались на греческом языке, но до слуха Владимира доходили только отдельные обрывки фраз – голоса женщин заглушало пение церковного хора.
– Кто сегодня служит? – спросил Владимир Святополка.
– Попин Иоаким Домило, – отозвался великий князь. – Муж вельми учёный, весь Ветхий Завет, Евангелие и Деяния апостолов едва не наизусть знает.
После службы князья прошли через крытую галерею с толстыми мраморными колоннами в каменные великокняжеские хоромы и уединились в Изяславовой палате.
– Помнишь, брат, как отцы наши тут сиживали? – со вздохом спросил Святополк, садясь на высокий столец. – Боже милостивый, уж двадцать пять лет минуло, как батюшка помре! Зато матушка моя Гертруда и поныне здравствует. – Великий князь криво усмехнулся. – Всех нас переживёт, старая! Из сверстниц её давно уж никого на свете нет, а эта… Всё приходит, всё меня учит! Ох, грехи тяжкие! – Он как-то сразу перевёл разговор на другое. – Иереи рекут: в третий раз ожениться – грех. Оно так, да токмо нам, князьям, иной раз и приходится грех сей творить. Ради блага державы и не на то пойдёшь.
– Се верно, – согласился Владимир. – Вижу, супруга твоя во здравии. Рад тому. И сестрица твоя здравствует.
– Благодарение Господу, брате. А твоя княгиня? – спросил Святополк.
– Цветёт красотой княгиня Евфимия, равно как и твоя супруга порфирородная, – коротко отмолвил Владимир. – Кровь с молоком.
Князья помолчали, покивали головами, а затем Мономах решительно завёл речь о половцах.
– Слыхал ли, брате, Боняк сей осенью на Роси объявился? Недоброе чуется, за старое поганые принимаются.
Святополк вдруг злобно, с ожесточением огрызнулся:
– Что ты всё заладил: поганые да поганые?! Сам не слеп, вижу! Пущай токмо сунутся, тотчас мы им Молочную вторую учиним! И Боняка того труп волки голодные во степи жрать будут! Крепка Русь – всех переборет!
– Чего ж нам ждать, покуда поганые нагрянут?! – воскликнул, всплеснув руками, Владимир. – Не пойти ли нам, брат, снова в степь? Добьём зверя лютого в логове его! Со князьями сговоримся.
– Не до того ныне! И так забот полон рот! – так же гневно (не учи, мол, меня) перебил его Святополк. – А что до поганых – говорил о Боняке со Мстиславом, Игоревым внуком, клялся он рать привести с городков на Горыни! И Давид из Чернигова дружину, аще что, пришлёт! Тож обещал!