– А ну, пусти! – Ходына вырвался и, гневно посверкивая зелёными своими глазами на искажённое яростью лицо Велемира, молвил уже с жаром, распалясь: – Что, на твоём Владимире свет клином сошёлся?! Может, он и получше Святополка будет, а вот посади его в Киев на стол, и что?! Бояре перестанут кабалить чёрный люд?! Тиуны не будут дани взимать?! Виры[127] общинам-вервям не уплачивать?! Голода не будет?! Неурожаев?! Может, свет белый перевернётся?! Али, как волхвы бают, земля Русская на Греческой станет, а Греческая – на Русской?! В поход Владимир супротив поганых ходил – благое деяние, да не он один со своей дружиной на Молочной рубился! И иные князья такожде. Да что князья – народ русский поднялся на поганых, простые люди – гончары, кузнецы, ратаи! А не подымись народ, не хоронился бы Шелудивый Боняк ныне по степям, не зализывал бы раны волк Шарукан, но рыскали бы они по земле Русской и сёла и нивы наши огню обрекали!
Велемир, полагавший, что ко князьям все должны относиться не иначе как с почтительностью, вспылил, взялся за меч со словами: «Как смеешь князей порочить!» Попытался наброситься на певца, но тут вмешался Олекса.
Схватив Велемира за запястья и загородив от него Ходыну, он твёрдо, с уверенностью сказал:
– Не тронь Ходыну! Ему, песнетворцу, более, чем нам, ведомо, где на земле правда. Зря кипятишься, друже Велемир. Много ли ты в жизни повидал, чтоб других судить? Многому ли научен? Что ещё умеешь, кроме как мечом махать? Я так скажу: не одно лето жил я подле князя Мстислава в Новгороде, знаю – лучше он и отец его иных правителей будут, умней. Но правду Ходына изрёк: они, князья, люди державные, а для державы один человек – песчинка. И я песчинка, и ты, и Ходына. Что, мыслишь, летописец о нас с тобой писать станет? Нет, не о нас – о них, о князьях, потому как где князь, там и держава, Русь. А мы кто? Ну, были, умерли.
Видя, что Велемир растерялся, Олекса с жаром заключил:
– Не обманул тебя Ходына. Ибо боярин Мирослав при том разговоре был, он мне после сказал, чтоб никому о сих делах не болтал. И я тебе то же говорю: молчи, не поминай ни о торках, ни о Путяте, ни о Туряке. Придёт час, всё на свет божий выплывет, за всё лиходеи получат. Но покуда – ни слова о сём! Христом Богом заклинаю!
Велемир тяжело вздохнул, с виноватым видом подступил к Ходыне, дружески хлопнул его по плечу, тихо промолвил:
– Извини, друг, погорячился. – И не обращая уже более ни на кого внимания, вышел из корчмы.
Глава 32
Зима 1105 года выдалась на юге Руси суровой, снежной, с сильными ветрами, метелями, крепкими морозами. Жизнь замерла в ожидании весны, безлюдье царило на степном русском пограничье – в Поросье, Посулье, Побужье. Половцы вместе со своими конями словно вымерзли, не выдержав холодов, и лишь ветер гулял по степи, вздымая над землёй лихие снежные вихри.
В Переяславле полным ходом шла подготовка посольства в Венгрию. Послам надлежало выехать в Эстергом в конце зимы или ранней весною, когда ещё не растает снег и на реках не начнётся паводок.
– Надобно вам успеть до распутья, – говорил князь Владимир боярину Мирославу Нажиру и требовал, чтобы тот каждодневно торопил отроков, готовивших для дальней дороги обозы с пищей, одеждами, а также подарками угорскому королю и его вельможам.
Путь предстоял неблизкий, трудный, и потому нужно было загодя продумать всё до мелочей.
Среди других отроков грузил на возы тяжёлые тюки с поклажей и Олекса. Он уже знал, что поедет в далёкую Угрию, о которой и слышал-то только, что лежит она где-то на заходе, да ещё помнил, как Ходына говорил ему, будто в тех краях живёт много русов. Юноша жаждал проявить себя, прославиться каким-нибудь подвигом и с надеждой частенько поглядывал на заход: что там, впереди? Снова, как и перед походом на Меньск, им овладевало нетерпение, хотелось, чтобы скорее тронулись в путь обозы, проехали Киев, Волынь, а дальше… Он и сам не ведал, что там, дальше, и лишь верил, что, конечно, там найдётся место для свершения его сокровенных желаний.
В отличие от Олексы, Велемир в приготовлениях участия никакого не принимал, хотя и узнал от Мирослава, что ему тоже предстоит ехать в угры. Сыну родовитого боярина не к лицу было таскать на своих плечах здоровенные мешки, а к тому же недавние раны, полученные в схватке с торками, нет-нет да и давали о себе знать, особенно в ветреную снежную погоду.
…В Рождество внезапно пришла скорбная весть из Киева. В день 16 декабря умер князь Вячеслав Ярополчич, родной племянник Святополка. Вячеслав был совсем молод, не имел никакого удела и жил праздно под крылышком у своего дяди. Дядя не спускал с «любезного племянничка» очей – боялся, как бы не выкинул тот чего худого, не пошёл бы по стопам старшего брата Ярослава, который, княжив в Берестье несколько лет тому назад, отказался уплачивать дань Киеву и поднял против Святополка мятеж. Великий князь тогда полонил крамольника, привёз его в стольный и бросил в поруб, но митрополит Николай и игумены киевских монастырей выпросили ему прощение. Ярослав дал клятву у гроба святых Бориса и Глеба в Вышгороде, что впредь не пойдёт супротив Святополка, целовал крест, однако вскоре клятву преступил, был снова схвачен и бесславно окончил свои дни в заточении. Случилось это три года назад, и с той поры младший Ярополчич, Вячеслав, жил возле Святополка в Киеве. Осторожный дядя боялся повторения истории со старшим братом и поэтому не давал молодому князю никакой волости. Вячеслав отчаянно рубился с половцами на Молочной, получил там несколько ран, вроде бы уже оправился от них, но простудился во время охоты в древлянских[128] пущах и в одночасье скончался. Тело его было положено в раку из мрамора и помещено в церкви Святого Петра, рядом с гробом его отца Ярополка. Сам великий князь вместе со своей старухой-матерью Гертрудой, сестрой Казимира Польского[129], шёл за гробом и плакал как ребёнок. Правда, в искренности этих слёз многие сомневались.
О смерти молодого Ярополчича поползли вскоре по городам Руси странные слухи. Люди говорили шёпотом, будто вовсе не простудился он на охоте, а сразу же после ловов пришёл в княжеский дворец, разругался со Святополком и на следующее же утро внезапно умер. Ещё тише добавляли: неугоден стал Вячеслав Святополку, всё требовал от него земель, Святополк же ничего давать ему не хотел. Видно, заключали, не обошлось тут без ромейского яда, который якобы готовили в покоях Святополковой княгини искусные в подобных делах греческие евнухи.
Но, как бы то ни было, Вячеслав был при жизни человеком малозаметным, и о нём через месяц-другой забыли – у людей всегда хватало своих забот.
На исходе февраля – месяца, прозванного на Руси лютым за свирепый свой нрав, – посольство наконец покинуло Переяславль. В последний перед отъездом день Мирослав с дружинниками, объехав весь город, с трудом сыскали на заснеженном берегу Трубежа гусляра Ходыну. Греясь у костра, песнетворец смотрел на скованную льдом реку и перебирал холодеющими на морозе перстами струны – видно, искал слова и звуки для новой песни.
Мирослав был краток и суров. Насупив лохматые брови, он повелительно изрёк:
– Собирайся, гусляр. Князь приказал, с нами поедешь, к уграм. Приспела пора.
Ходына, ничего не ответив, встал, с тяжким вздохом развёл руками, стряхнул с потёртой своей шубейки снег и не спеша, с покорностью потащился на княжеское подворье, куда, сказать по правде, попадать ему более вовсе не хотелось. Опять пришлось ловить те же презрительные взгляды, созерцать те же деревянные и каменные дворцы-громады, которые как будто нависали над ним и давили, давили всей своей тяжестью. Снова возник перед песнетворцем княжий терем с высоким крыльцом, внутри коего – Ходына помнил – царит роскошь и тянутся тёмные длинные переходы.
Овладели гусляром неуютность и растерянность, захотелось убежать ему обратно на берег Трубежа – убежать, чтобы больше никогда сюда не возвращаться, – но тут окликнули его молодые звонкие голоса.
Олекса и Велемир, облачённые оба в добротные дощатые брони, в высоких шишаках с бармицами, улыбающиеся, счастливые, спешили ему навстречу.
– Заутре выступаем! – торжественно объявил, сияя от радости, Олекса.
Велемир же сказал так:
– Знай, друже: неправ был я пред тобою, но отныне на меч мой во всяком деле положись. Оберегу от ворога любого.
Растроганный Ходына обнял и расцеловал обоих дружинников.
Олекса стал с жаром рассказывать, как намедни его, по обычаю, князь опоясал мечом и отныне он самый что ни на есть настоящий мечник, а коли выкажет в будущем храбрость и воинскую смекалку, то, может статься, из молодшей дружины будет переведён в старшую и тогда князь станет доверять ему самые важные поручения, самые трудные дела.
Ходына слушал Олексу с грустной улыбкой.
«Млад ты ещё, отрок, многого в жизни не разумеешь», – хотел было сказать он, но спохватился в последний миг и смолчал. Зачем тут говорить? Придёт время, и сам Олекса, Бог даст, всё будет понимать иначе. Неглуп он, да вот одна беда – лихость юная, безрассудство владеют им. И уж надо будет потом как-нибудь шепнуть тихонько Велемиру, что не певца, исходившего сотни вёрст по земле, нужно оберегать, но хрупкого юношу, готового лезть на рожон, лезть бездумно и безоглядчиво.
Утром посольство тронулось в путь. Впереди на резвых конях ехали в алых, подбитых изнутри мехом коцах, надетых поверх дощатых броней, четверо дружинников, и в их числе Велемир; за ними, охраняемый гриднями, двигался крытый возок, в котором, развалясь на мягких кошмах, сидел Мирослав Нажир. Он вёз с собою обитый медью тяжёлый ларец с грамотами князя Владимира королю Коломану. Следом тянулись длинной вереницей обозы, охраняемые конными ратниками с копьями в руках. На одном из возов, доверху наполненном соломой, сидел Ходына. Он кутался в потёртую свою шубейку и, чувствуя холод, поджимал под себя ноги.