Встав на колени перед иконами, Мирослав стал отбивать поклоны и читать молитву.
…Наутро пленного торка нашли мёртвым. В груди его торчал острый длинный кинжал. Челядинцы Мирослава торопливо сунули труп в возок и забросали сверху соломой. Воз неприметно вывезли за город и бросили в реку. В скором времени о происшествии забыли, только Велемир ходил весь день задумчивый и хмурился, ничего не отвечая на настойчивые расспросы Ходыны и Олексы.
Вспомнился ему давний разговор с незабвенной красавицей Марией. Тогда он отбросил в сторону, заглушил, постарался утопить в себе нарождающееся чувство к ней, посчитал недостойным для себя пользоваться её добротой, долг перед князем и товарищами всегда был и оставался для него выше всего прочего. Первое сомнение заронил ему в душу Ходына во время того жаркого спора в переяславской корчме. А теперь вот боярин Мирослав недостойным своим предложением словно открыл ему глаза на мир. Ради чего бился он с врагами, получал раны, рисковал жизнью? Чтобы сгубить потом по княжьему или боярскому повеленью свою душу, створив грех? Рубиться в жаркой сече, пасть, положить голову за други своя, за землю Русскую – да, на это он был готов, но чтоб вот так, подло, убивать безоружного?!
И подумалось: может, зря отказал он Марии, зря торопился в Переяславль к Владимиру, зря едет и сейчас в неведомую Угрию?
«Как воротимся, поеду к ней, увижусь, паду на колени, вымолю прощенье. И из дружины уйду тогда», – решил Велемир.
Он ни с кем не поделился своими мыслями и только Ходыне думал при случае рассказать о своей зазнобе. Один Ходына поймёт и одобрит его выбор.
Глава 35
В горнице теремного дворца Мирослав Нажир имел долгую беседу с князем Володарем. Сидели на резных стольцах друг против друга, глядели глаза в глаза, старались быть откровенными, но в то же время понимали, что всецело доверять один другому нельзя.
– Угрия нужна нам не враждебная, но соузная, – говорил боярин. – Потому и еду. Хощу проведать, воистину ли Коломан в нашу сторону не глядит.
– Коломан! – При упоминании угорского короля лицо Володаря исказил гнев, он в ожесточении сжал кулак. – Не верь ему, боярин! Он – поганого хуже! Вроде и не глядит на Русь, да всё примечает. Эх, не взял я его в полон после сечи на Вагре! Славно повоевали тогда! Теперь, как по зубам получил, всё норовит сей Коломан по-лукавому, по-воровски! Кознодей – одно слово! Урод горбатый! Попался б он мне в руки – придушил бы!
– Но Угрия надобна соузная, – спокойно повторил Мирослав Нажир. – И тебе, и князю Владимиру. О том следовало бы помнить, княже. Не гневайся.
– Да с такой сволочью, как Коломан, соуза никоего и быти не может! Он да Святополк – одного поля ягоды. Любую роту преступают, лиходеи!
– А коли угры с ляхами да Святополк скопом на тебя навалятся, княже, что делать будешь? На кого надеешься? – хитровато улыбнувшись, спросил Мирослав.
– Отобьюсь! – уверенно заявил Володарь. – Поглянь! – Он подошёл к окну, распахнул ставни и указал на дубовую стену с огромными башнями. – Перемышль никто не возьмёт, ни един ворог! Да и приходилось не раз бивать и ляхов, и Святополковых людей ратники мои на Рожном поле иссекли, и угров на Вагре с Боняком вместях искрошили!
– Перемышль не возьмут, зато иные грады повоевать могут. Теребовлю, Свиноград отберут у тебя. Что тогда? Нет, княже, неправо баишь. Угров от Святополка оторвать надо. С тем и еду.
Володарь ничего не ответил. По челу его пробежала глубокая складка.
«Говорит ведь не то, что думает. Совсем не то. Тоже непрост князь Володарь, – думал Мирослав Нажир. – Верно, с Коломаном сносится. И не токмо потому, что по матери двухродный брат Володарь королю угров. Слыхал я, дщерь Коломанову за своего сына сватает. Втайне се держит, не хочет до поры до времени планы свои раскрывать. Оно и верно»…
Долго гостить у Ростиславича Мирослав Нажир не стал, ему надо было спешить в Эстергом. Попрощавшись с гостеприимным хозяином, он на следующий же после разговора день продолжил свой путь.
За наполненным талыми водами, петляющим, словно змея, стремительным Саном, через который посольству пришлось дважды переправляться на паромах, кончались владения Володаря и начинались земли, подвластные уграм. У самой кон-границы Ходына, обернувшись назад, горестно вздохнул и со слезами в глазах возгласил:
– О Русская земля! Уже ты за холмом!
…Неторопливой рысью потянулись всадники через крутой Лупковский перевал. За спинами тускло синел Сан, по бокам в строгом величии застыли зелёные вершины Горбов с прожилками снега и скал, шумел над головами густой сосновый лес, свистел в ушах порывистый ветер. Вокруг чувствовалось дыхание весны, распускались на деревьях почки, свежий чистый воздух кружил и дурманил горячие головы. Люди оживились, в обозах почти не смолкали шутки и смех. Ходына, достав из холщовой сумы гусли, как умел, потешал воинов скоморошьими припевками.
Но вот и Горбы остались за спиною, впереди затемнели необозримые равнины Паннонии.
По степи, с громкими криками подгоняя коней, летел им навстречу сторожевой угорский отряд. Передний всадник, в суконном кафтане, под которым поблёскивал стальной нагрудник, и в меховой широкой шапке, осадив скакуна, примирительно поднял руку.
– Кто вы? – спросил он по-русски. – Куда держите путь?
Мирослав Нажир не промедлил с ответом:
– Посольство правим мы, от русского князя Владимира Мономаха. Держим путь в Эстергом, к королю Коломану.
Угр, приложив десницу к сердцу, почтительно поклонился.
– Земля мадьяр всегда рада посланцам этого мудрого правителя и великого воина. Езжайте с миром.
Мирослав дал знак трогаться. Шагом, величественно, с осознанием важности своего положения и порученного ему дела, проехал боярин на белом иноходце мимо столпившихся у дороги усатых угров. Со скрытой усмешкой взирал он на полные вожделения их лица.
«И облизывались на нас, яко волки», – вспомнил он вдруг слова, некогда сказанные князем Владимиром о половцах. И эти немногим лучше – тоже великие охотники до чужого добра. Но ничего, придётся им поумерить алчность и жадность, попридержать до другого раза лихих скакунов.
…И двинулось переяславское посольство по малолюдной степной пуште[135], сопровождаемое отрядами кочевников-угров. Им кланялись в пояс, им улыбались, кривя губы и хитровато прищуривая глаза. Мирослав Нажир не верил поклонам, льстивым речам, улыбкам – всё знал он и всё подмечал.
Так, медленно, неторопливо, продвигались они к Эстергому – цели своего долгого утомительного странствования.
Глава 36
За осадой Меньска, за событиями в Киеве, за извилистыми дорогами жизни Велемира и Ходыны я, каюсь, совсем позабыл об одном из главных героев нашего повествования – князе Мстиславе. Меж тем минуло более двух лет со времени, когда верный его друг Олекса покинул Новгород в поисках ратных подвигов, а княгиня Гида отправилась на ладье в далёкий Иерусалим. С тех пор князю приходилось всё чаще и чаще пребывать в томительном, гнетущем душу одиночестве – одиночестве, за которым, – Мстислав старался, хотел верить, – его ждёт свершение всех честолюбивых замыслов, устремлений, надежд.
В летописи мы находим краткое известие о делах Мстислава в эти годы: писано, что в лето 1105 Мстислав «идоша в Ладогу на войну». И до, и после не раз приходилось новгородцам ходить в походы на мятежную чудь, которая часто отказывала в уплате дани, убивала княжеских тиунов, совершала внезапные нападения на соседние, подвластные Новгороду волости. Мстислав каждый раз с готовностью выступал против чуди, но что значили эти походы в сравнении с великими деяниями его славного отца, князя Владимира?! Тот всю Русь, от северного Белоозера до Карпат, от Полоцка до Путивля поднял против коварного страшного врага – половцев и одержал победу, равную разве что победам Святослава Игоревича над хазарами да Олега Вещего под стенами Царьграда.
Куда ему, Мстиславу, до отца! С этими чудинами и возиться-то стало противно – всё они норовят ударить в спину, исподтишка, а как выйдешь супротив них в поле – разбегутся, упрячутся в свои леса, аки зайцы трусливые. Иные тотчас покорность выкажут: мёдом, пушниной, рыбой станут ублажать дружину.
Что же остаётся делать молодому Мстиславу, как проявить себя, чем прославить своё имя? Строительством храмов, укреплением городов? Нет, не то. Всё это – не то. Связан он по рукам и ногам с новгородцами, ни шагу отсюда не ступишь. Да и куда ехать? Где, в каком граде садиться на стол? Все грады разобраны родичами – братьями, дядьями, которых у него, к великому несчастью, наберётся добрая дюжина. Вот и выходит: велика Русь, да ступить некуда.
Иной раз, проезжая на коне по дощатому настилу новгородских улиц, Мстислав поражался, сколь велик и богат становился город, – везде встречали его купеческие лавки, мастерские ремесленников, храмы, которым несть числа. Каких только людей, какой только веры не увидишь теперь на просторных новгородских площадях, какой речи не услышишь! И приятно удивляла Мстислава всё возрастающая новгородская мощь, и страшила одновременно, чувствовал он силу, которая давила на него всё более и более с каждым годом. Сила эта была – бояре, купцы – «вящие» люди Новгорода. За ними тянулись ремесленные братства и прочие городские низы. С горечью слушал Мстислав шум беспокойного веча, всё чаще расходилось его мнение с мнениями бояр, и всё с большим трудом, используя всё своё выработанное с годами умение вести страстные речи, удерживал он буйных новгородцев от бунта – бунта против власти князя Владимира – ведь Мстислав, в сущности, был всего лишь наместником отца в этом вольном непокорном граде. Начнись такой бунт, и тогда уж точно доберётся, дотянется хищными своими дланями до Новгорода коварный Святополк. Недалеко и свеи – тоже великие охотники до чужого добра.
Вот если б, если б мог Мстислав стать независимым, отделаться и от отцовской опеки, и от Святополка, вот тогда бы узнал мир про его мудрость, его державный ум, его ратные подвиги, он показал бы себя, показал бы всем, на что способен, стал бы действительно великим. А может, наоборот, сделался бы лишь послушным слугой, холуём этих крикливых «вящих», и за воинским умением и державной мудростью его сокрылись бы тогда слабость, ничтожность, недальновидность?