Из Княжеских ворот Переяславля шли две дороги, одна – мимо дубовой рощи к монастырю Святых Бориса и Глеба на Альте, основанного покойным князем Всеволодом, другая – узенькой ленточкой бежала за окоём до самого Чернигова. Мстислав уверенно направил коня на вторую дорогу. Путь до Чернигова был неблизкий, ехать приходилось с частыми остановками – того требовала княгиня Христина, у которой от тряски в крытом возке сильно болела и кружилась голова.
Дорога пролегала мимо полей, перемежающихся с густыми перелесками из сосны, дуба, липы, бука, иногда вблизи мелькали небольшие, покрытые ряской болотца и узенькие речушки.
За Городком-на-Остёре – крепостью, которую князь Владимир обнёс каменными стенами, потянулись владения Святославичей. Край этот обезлюдел, пришёл в упадок после долгих лет беспрерывных войн, редко на пути встречались отстроенные обжитые деревеньки и сёла, а многие поля были неухоженны, не вспаханы, лишь трава да чертополох росли на их бескрайних просторах.
С болью смотрел Мстислав на пепелища, заброшенные полуземлянки, голые, будто мёртвые, поля, многочисленные кресты у обочин – здесь схоронены были безвестные люди – ратаи, ремесленники, купцы, чьи останки находили проходящие мимо странники.
Иногда вдали Мстислав замечал желтеющие скелеты – людские, конские, коровьи. Ему становилось как-то не по себе от этой картины, напоминающей о бедах и страданиях, и следующим утром, после тревожной ночи в воинской веже, он оставил жену под охраной дружинников и с несколькими гриднями выехал вперёд.
Ближе к Чернигову участились деревни, больше стало попадаться на пути крестьян с косами и вилами, уже не было здесь ни могил с крестами, ни заброшенных полей.
Вскоре впереди показался берег Десны. Стоял ясный солнечный день, и голубизна неба отражалась праздничным неповторимым ярким цветом на удивительно ровной, чистой речной глади.
На глаза Мстислава навернулись слёзы – на этих берегах прошло его счастливое безмятежное детство.
Вот здесь, у брода, они с братьями Изяславом и Ярополком любили кататься на лодках, ловили рыбу, прятались в густых камышах у берега, состязались в стрельбе из лука, а вон там, вдали, плавали через реку, несмотря на строгий наказ матери, запрещающей им перебираться на левобережье. Не боялись ни степняков, что столь часто тревожили окрестности Чернигова, ни материнского гнева, ни подзатыльников дядек и мамок…
Миновав переправу через Десну, Мстислав выехал к устью Стрижени – маленькой речушки, возле которой темнели окружённые деревянным тыном ремесленные слободы Чернигова. Когда-то, в давнее уже лето, отец Мстислава поджёг этот тын и избы подола во время осады мятежного непокорного города, не желающего принимать его к себе на княжение. Чем-то был Чернигов сродни Новгороду, тоже жители его славились гордостью, вольнолюбием, необузданностью.
Через широкие ворота с каменной надвратной церковью Мстислав въехал во внутренний город. Здесь по соседству с боярскими и княжескими хоромами возвышался собор Спаса – этот удивительный, ни на что не похожий памятник величия человеческих рук и человеческого духа. Давно не видевший собора молодой князь невольно залюбовался его красотой и нарядностью.
Не такой большой и многоглавый, как Киевская София, более простой и строгий, без наружных галерей, собор Спаса всё же поражал и зачаровывал своими оранжево-розовыми цветами, искусным поребриком на стенах и некоей особой утончённостью. Перед главным входом, который вёл в западный притвор храма – нартекс, был сооружён мраморный портик с аркой. По обе стороны от входа высились островерхие башни, украшенные искусным каменным орнаментом. Башни словно были перенесены сюда из детской сказки – выглядели они какими-то хрупкими, игрушечными. Стены их украшала роспись, уступы ниш и проёмы окон подведены были яркой чёрной краской, а купола башен – не полукруглые или шеломовидные, как у иных соборов, – были сделаны в виде устремлённых ввысь конусов. На остриях их ослепительно сияли золотые кресты – башни, казалось, врезались в небо.
Окна в башнях и нартексе, узкие и высокие, забраны были железными решётками. Своды башен завершались сверху чётко очерченными рядами полукружий-закомар.
Из-за башен выглядывал главный купол собора. Большой, полукруглый, расположенный на толстом мощном барабане, он чем-то напоминал воинский шлем-мисюрку.
Мстислав с раннего детства знал собор Спаса до мелочей, любил в нём бывать и на молитве, и при приёме отцом, тогда ещё князем черниговским, иноземных послов. Он с улыбкой вспоминал, какое действие оказывали на него речи отца, всегда полные глубокой мысли, спокойные и убеждающие; он, маленький, гордился своим отцом, столь знаменитым во всём мире, старался подражать ему в каждой мелочи, хотел быть похожим на него и огорчался, что так мал ростом, хил, слаб и худ.
Со слезами на глазах представлял себе Мстислав внутреннее убранство храма, ряды высоких массивных колонн, ярко горящие лампады и хоросы[143], крестильню с мраморной резной купелью, святых и апостолов в разноцветных ромейских одеяниях на иконах. Почему теперь этот прекрасный собор и весь этот родной и близкий его душе город, где прошло его детство, принадлежит другому, ничтожному князю Давиду, его двоюродному дяде, вовсе не достойному столь высокой чести, человеку, которому более всего подошла бы монашеская келья?!
С трудом отогнав тяжёлые навязчивые думы, Мстислав поднялся по крутой винтовой лестнице на украшенные дивными фресками хоры. Выслушав обедню, он через крытый переход направился в хоромы Давида.
Глава 40
Черниговский владетель встретил племянника восторженно, пылко целовал его и обнимал, но Мстислав тем не менее заметил, что радость дяди неискренна и что глаза Давида, серые и большие, с затаённой подозрительностью и беспокойством бегают по его лицу.
Мстислав с усмешкой, тщательно упрятанной в густых усах, смотрел на этого страдающего тяжёлой одышкой человека лет пятидесяти пяти, дородного и высокого, одетого в строгое платно из тёмно-лилового бархата, с сединой на висках и широкой, холёной, выкрашенной в красно-бурый цвет бородой.
Вот уже три года, со времени битвы на Молочной, Давид жил спокойно и тихо, не ведая никаких забот. Все тяготы управления, разбор судебных дел, сбор даней переложил он на плечи бояр и посадников, а сам проводил время в молитвах, часами читал умные богословские книги, которые собирал в библиотеке при соборе Спаса, основанной ещё его отцом Святославом, и предавался высоким мыслям о Господе, о тщете земного, о бренности бытия. Более ничего его в жизни не занимало.
И вот вдруг покой его нарушен, безмятежной жизни, чуял Давид, приходит конец, снова придётся ему воевать, снова он будет втянут в какой-нибудь дальний поход или в очередную смуту. Старый князь тяжело вздыхал.
Мстислав коротко осведомился, как здоровье дяди, его жены и маленьких Владимира и Изяслава. Давид в ответ замахал сокрушённо руками.
– Ох, сыновец, и не молви! Княгиня моя в добром здравии, сыны малые тож вроде не хворают, да иная печаль душу точит. Первенец мой, Святослав, оставил мир. Снял с себя одежды княжеские, облачился в рубище, ушёл в Печеры, к игумену Иоакиму. Баил тако: «Единый день пребывания в монастыре, в доме Божьей Матери, лучше, чем тыща лет мирской жизни. Умереть за Христа – приобретение, а на навозной куче сидеть, подобно Иову, – царствование». Уж как ни отговаривали его, не внял мольбам нашим. Сидит топерича у врат монастырских, яко нищий. И имя иноческое принял – Николай, в честь Николая Чудотворца.
Мстислав потупил взор. Он хорошо знал Святослава, прозванного за набожность Святошей, и прекрасно понимал, что тот, как и его отец, тяготился княжескими заботами. Но отчего Давид вдруг завёл разговор о непутёвом своём сыне?
Черниговский князь, впрочем, и не стал скрывать своих мыслей.
– Княгиня у Святослава осталась, сыновец, с малой дщерью. Вот я и мыслю дщерь Святославову, дабы не пропала девка, за Всеволода твоего отдать.
– Но, стрый, – улыбнулся Мстислав, – мал больно Всеволод-то мой. Подрастёт – поглядим.
«Видать, не без Ольгова наущенья здесь обошлось, – мелькнуло у него в голове. – Домогается нынче Ольг соуза с отцом, боится, слабость свою чует. И брата за собою тянет».
Вслух Мстислав сказал так:
– С отцом побаить о сём должон я. Но, думаю, сговоримся о помолвке. Дело нужное. Крепить соузы меж князьями надобно.
Давид просиял и пригласил племянника в трапезную, куда челядинцы уже носили яства и где молодые отроки, скромно стоящие у стен, готовились прислуживать князьям за столом.
Появилась в трапезной Давидова супруга, княгиня Феодосия – моложавая, смуглолицая, с чёрными большими глазами. Мать княгини была то ли из торков, то ли из берендеев, и дочери достались от неё восточные черты лица и смуглая кожа.
Следом за женой Давида к столу прошла Христина – довольная, улыбающаяся. Ей по нраву пришёлся Чернигов, а боль в голове постепенно стихла.
Столы ломились от яств, бурной рекой лилось вино, говорились велеречивые здравицы, одно за другим менялись блюда: лебеди в сметане, зажаренные целиком молочные поросята, рыба, соленья, овощи. К концу пира, уже поздним вечером, у Мстислава кружилась голова и рябило в глазах от красочных одеяний Давидовых ближников. В ушах у него звенело от гудков, гуслей, сопелей.
Наверху, над ними, в особом покое, вкушали трапезу обе княгини вместе с боярскими жёнами. Там царила благочинная тишина и велись негромкие беседы. Мстислав волей-неволей позавидовал Христине – ей не приходилось видеть и выслушивать столько, сколько ему. Вообще привыкший к строгости и суровости, воспитанный вдали от шумной суеты южнорусских городов, Мстислав с нетерпением ждал, когда же бояре разойдутся и можно будет перетолковать с Давидом о деле.
Но изрядно подвыпивший дядя едва держался на ногах и громко икал, красное хиосское вино текло у него по усам и бороде. Серьёзный разговор пришлось на время отложить.