Утром Давид показал Мстиславу новую каменную часть своих хором. В огромной гостиной зале трудились два молодых резчика по камню. Они украшали изображениями зверей и птиц и замысловатыми узорами две толстые колонны.
– Вельми знатные мастера, – хвалил Давид своих резчиков. – Гляди, сколь баско.
Он указал на искусно вырезанного на колонне большого тура. Мастера удачно передали его дикость, свирепость, в каждой его черте просматривались ярость и готовность к удару.
«Наши новгородские получше будут», – подумал с усмешкой Мстислав и тут же удивился тому, что считает новгородцев «нашими». Всё-таки прикипел он душой к этому городу.
Когда, наконец, князья расположились в палате в верхних покоях, Мстислав начал не спеша, тщательно обдумывая каждое слово, говорить о половцах.
– Верные люди шлют из степи недобрые вести. Боняк сговаривается с Шаруканом. Имеем догадку – вновь входят поганые в силу. Нынче вот уже приходили. Правда, ратью невеликою. Прошлым летом тож. Пора, стрый, дружину тебе готовить. И полки пешие такожде собирать. Чую, ратиться придёт.
– Ох, сыновец! – сокрушённо качая головой, со вздохом простонал Давид. – Нелегко нам ноне. Сам видал, верно, как ехал: поля пусты, безлюдье окрест, голод, нищета. Брат младшой Ярослав в Муроме – тож помочник плохой, тяжко страдает он от набегов булгар волжских да черемисов[144]. Но уж коли надобно вельми будет, так и быть, пошлю, коли Бог даст, дружину черниговскую и северскую на подмогу отцу твоему, князю Владимиру. Ибо князь Владимир – обо всей земле Русской радетель. Слава его на весь белый свет гремит. Сам я стар уж стал, куда мне на рать идти. А вот Ольг, верно, пойдёт, и сыны мои, Ростислав и Всеволод, такожде.
Мстислав смотрел на Давида со скрытым в глубине души презрением. Эх, гнать бы его из Чернигова в шею! Разве достоин этот трус и святоша княжить в столь славном граде – граде Мстислава Храброго, великого воина, который одолел в жарком единоборстве пред полками касожскими[145] знаменитого богатыря Редедю?! Но в то же время молодой князь сознавал, что прав был отец, когда сажал вместе со Святополком Давида на черниговский стол – он неопасен, как Ольг, во всём будет послушен, не выступит против, не начнёт ковать крамолы, испугается, всегда уступит в спорах.
Ещё раз восхитившись мудростью отца, Мстислав заключил:
– Ну что ж. Жди, стрый, вестей из Переяславля, от князя Владимира. Уговорились мы с тобой. Рати наготове держи. И князю Ольгу о том же молви.
Давид с видимой неохотой кисло кивал.
…Мстислав задержался в Чернигове почти на неделю. Он никак не мог оторваться от этого красивого, утопающего в зелени города, от воспоминаний детства. С грустью ходил по широким улицам; улыбаясь, смотрел на ярко освещённые солнцем церкви и голубую гладь реки; с упоением вдыхал чистый, созвучный душе черниговский воздух; выезжал за город и подолгу любовался зеленью лугов в излучинах Десны и густыми сосновыми лесами, убегающими за окоём в необозримую северную даль.
Возвратила молодого князя к делам Христина. Сильно соскучившаяся по своему городищенскому дому и по детям, она тихо, но настойчиво стала уговаривать мужа:
– Не пора ли нам ехать? Не довольно ли сидеть здесь?
Вняв уговорам жены, Мстислав наконец оставил этот такой родной и близкий ему город. По дороге, петляющей меж крутых приречных курганов, он выехал к Любечу – древнему городку, в котором в совсем недавнее лето проходил княжеский снем.
Возле широкого, засеянного пшеницей поля навстречу ему попались двое странников в длинных серых свитах и с посохами в руках. Приглядевшись, Мстислав узнал в них купцов-братьев Кашкичей.
Братья отличились в недавнем походе на чудь, когда на своих ладьях первыми налетели на вражьи суда и обратили их вспять. Высокие, широкоплечие, вооружённые тяжелыми двуручными секирами, сеяли они панику и страх в рядах чудских воинов.
Мстислав немало удивился, повстречав братьев пешими, без обозов с товаром. Такие бы не позволили себя ограбить. Уж скорее бы полегли на месте, нежели отдали своё добро.
– Куда путь держите, люди добрые? – осведомился князь.
Братья отвесили ему земные поклоны, после чего старший, Юрий, который был повыше ростом и пошире в плечах, ответил:
– Мы, княже Мстислав, идём на богомолье, ко Гробу Господню, в Иерусалим. Долог и многотруден путь. В Чернигове сожидает нас игумен Даниил. Под его началом и поплывём.
– Что ж подвигло вас на деянье се? – изумлённо вопросил Мстислав. – Отчего оставили молодецкие дела свои? Что обрести мыслите у Гроба Господня?
– Да разве ж то подвиг – мечом махать?! Великое ль дело – биться?! Всякому под силу, у кого кулаки крепкие. Истинный же подвиг, когда человек душу свою спасает, когда плоть укротить умеет, когда, имея богатство великое, оставляет его и претерпевает лишения, невзгоды, боль телесную во славу Господа, – ответил ему младший Кашкич.
– Облобызать хощем Землю обетованную, по коей Бог наш ходил, – добавил Юрий. – А после людям на Руси расскажем, каково там, в Иерусалиме. Ибо чрез скитания, чрез хождения ко святым местам человек мир и Бога познаёт.
– И много ль вас таких? – полюбопытствовал Мстислав.
– Седеслав Иванкович, Горислав Михайлович, ещё иные – все новгородцы да киевляне. Но старший у нас – игумен Даниил из Чернигова. Поклялся он, что свечи поставит у Гроба Господня за всех русских князей.
– Поставьте и за меня свечу. Вельми благодарен буду. И коли мать мою, княгиню Гиду, тамо встретите, кланяйтесь. Передайте, ждут её на Руси сыновья и внуки. Ну, ступайте. И да поможет вам Всевышний.
Братья снова поклонились князю и пошли дальше своей дорогой, а Мстислав, поворотив коня, смотрел им вослед до тех пор, пока они не скрылись за окоёмом в туманной дали.
Он проникся за время недолгого разговора уважением к этим людям, увидел, что они не просто добрые воины и умные купцы, нет – не искали они ни ратной славы, ни богатства, – они тянулись сердцем к Богу, а разумом – к познанию мира, сотворённого Им. Эти паломники возвратятся когда-нибудь домой, на Русь, и принесут людям правду и знания, а это – тоже благодеяние, в этом состоит великий смысл их странствий, их жизни.
Глава 41
С некоторого времени в хоромы, которые занимала в ограде великокняжеского двора вдовая княгиня Евдокия, сестра Святополка, стал наведываться боярин Туряк. То преподносил он стареющей вдове жемчужное ожерелье, то кольцо с драгоценными каменьями, то отрез дорогой ромейской ткани, то несколько шкурок соболя или горностая, то золотую чашу. К таким подаркам Евдокии было не привыкать, и до Туряка многие бояре искали её расположения, зная, сколь любит её брат. Были и такие, которые в открытую предлагали княжне свою руку. Им Евдокия неизменно давала решительный отказ, её возмущала наглость и бесцеремонность этих ленивых самоуверенных горластых богатеев, тянувших жирные свои руки к её злату, к её знатности; в их словах она усматривала умаление своего достоинства.
Были среди женихов и другие, как правило, молоденькие боярские сынки, которых алчные и кичливые отцы посылали свататься. Эти держались скромно, подолгу отвешивали поклоны, говорили, потупив очи, дрожали от волнения, багровели или бледнели от смущения – их Евдокия тоже отсылала ни с чем.
Но Туряк… Он сильно отличался от других, не лез напролом, но и не тушевался, не робел перед ней. Приходил, вежливо кланялся, вкрадчиво говорил, преподнося очередной дар:
– Соблаговоли принять, княжна, от верного слуги, от смиренного раба твоего.
Как же было Евдокии не улыбнуться в ответ, не принять с благодарностью ценную вещь из смуглых, обветренных, загоревших под солнцем Туряковых рук, унизанных перстнями с жуковинами[146].
Туряк любил подолгу беседовать с ней, он рассказывал ей и о прочитанных книгах, и о ловах, и о походах, в которых принимал участие, и о нравах и обычаях разных народов. Оказалось, боярин хорошо знает язык торков, умеет свободно говорить по-гречески, варяжски, угорски. Княжна дивилась образованности своего гостя и чувствовала, что сердце её во время их продолжительных разговоров вдруг начинает учащённо биться. Словно просыпалось в душе вдовы нечто давно забытое, потерянное, оставленное где-то на заре молодости.
Однажды Изяславна всмотрелась в чёрные продолговатые очи Туряка – и не нашла в них ни дерзости, ни страха, ни презрения, ни затаённого лукавства – всего того, что так часто видела у других. В глазах боярина играл живой огонь страсти, неотступного желания, и огонь этот заражал всё вокруг, заражал и её своим неподражаемым загадочным светом. Глаза Туряка подобны были искрящемуся сладкому хмельному вину, хмель их проникал в душу стареющей вдовы и как будто делал её моложе, красивей, и весь мир вокруг неё становился от этого светлее, лишался обычной мрачности, серости, терял свою обыденность, никчёмность, суету.
Ночью после той встречи с Туряком Изяславна никак не могла уснуть. Со слезами вспоминала она прожитые годы.
Совсем юной девушкой старший брат Святополк выдал её замуж за сына польского короля Болеслава Смелого, тоже ещё совсем мальчика. Но муж едва только успел провести первые ночи с юной супругой, полной здоровья и красоты, как внезапно умер. Евдокия хорошо помнила его осунувшееся, почерневшее от яда лицо в гробу – те минуты были для неё, пожалуй, самыми тягостными, ибо с той поры жизнь её лишилась яркого праздничного света, каким она была окружена с детства.
После запомнилась широкая лента дороги, чёрные вспаханные поля, холодный ветер – это было возвращение домой, на Русь, возвращение безрадостное, безнадёжное, серое. Сколько потом пришлось ей вынести! Были язвительные насмешки и издевательства, окончательно ожесточившие её, холодная отчуждённость родни, опустошающее душу одиночество, на которое, казалось, она была обречена до конца своих дней.