Час стоял ранний, едва только взошло солнце, слабые розоватые утренние лучи падали на желтеющую траву. Капли росы в их свете ласково переливались всеми цветами радуги.
По перекинутому через наполненный мутной водой ров подъёмному мосту перед воротами никто в такое время не проходил и не проезжал. Тишину нарушал лишь щебет проснувшихся птиц да шелест листвы на деревьях, которые уже теряли свой праздничный осенний наряд.
Мария подняла глаза, осмотрелась. Прямо перед ней высилась надвратная церковь Святого Феодора, а внизу, около обитых листами кованой меди массивных ворот, стояли два воина в кольчугах и остроконечных шеломах. В любое мгновение готовые вступить в бой, спокойно, но с неослабным вниманием взирали они на дорогу, на посад, на пристань у впадения Альты в Трубеж, контуры которой обозначились вдали в утренней дымке.
Вот взоры стражей устремились на Марию, они с удивлением смотрели на девушку в богато расшитой шубке, парчовой шапочке и сафьяновых узконосых сапожках – не каждый день такие крали разгуливают у врат, да ещё в столь ранний час. Один из воинов даже зажмурился: подумал, что перед ним какое-то сказочное видение, – но когда открыл глаза, то видение не исчезло, оно стало ещё явственней, оно подходило к нему с каждым мгновением всё ближе и ближе.
«Ведьма! Вила лесная!» – Воин раскрыл в изумлении рот и так стоял, поражённый, оцепенело глядя на Марию.
Его товарищ, более бойкий и смелый, сделал два шага навстречу девушке и спросил:
– Что ищешь, красна девица, в этакую рань в детинце? Может, потеряла что? Может, весть какую имеешь? Дак мы воеводу кликнем тотчас. А то и князя самого.
Мария, волнуясь, краснея, тихо ответила:
– Нет у меня никакой вести, ратник добрый. Вопросить токмо хощу, нет ли вестей из Угрии. По весне ещё посольство туда выехало.
– Нет ещё посольства, не воротилось. Ждём чрез месяц-другой. А тебе на что, девица, о том ведать?
Мария обратилась мыслью к Богу, собралась с духом и выпалила:
– Мечника мне одного сыскать надобно. Велемиром его кличут. Сын он боярина Гюряты, новгородца.
– Велемир! – воскликнул вдруг второй воин, тот, что жмурился, высокий и худой, на вид явно не рус. – Он мне друг. А ты… Не дочь ли ты боярина Иванко, Мария?
– Она самая, – покраснев ещё сильней, чуть не шёпотом ответила девушка.
– Он нам каждый день о тебе говорил. Правда, выходит. Красива ты.
– А тебя как звать, друже? – немного оживившись, спросила Мария.
– Я – Эфраим, а он – Василий. – Худой воин улыбнулся.
Теперь Мария уже знала, как ей надо поступить.
– Молю тебя, Эфраим, как воротится Велемир, пущай весть о себе подаст в Речицу. Там дворы мои, он ведает.
– Сделаю, боярышня. На кресте поклясться могу. Исполню, как повелела. Он вот свидетель. – Эфраим указал на Василия.
– Что ж, прощайте тогда, ратники добрые. Даст Бог, свидимся ещё. – Улыбаясь, довольная, что всё получилось так быстро и просто, девушка повернулась и скорым шагом пошла через мост.
Эфраим и Василий долго зачарованно смотрели ей вслед, любуясь её лёгкой плывущей походкой.
Василий, качая головой, тихо сказал товарищу:
– Экая краса, друже! За такую и живот положить не жалко. Везёт же Велемиру на баб! Кабы мне этакую кралю – ничего боле не надобно. Ни богатства, ни славы, ни земли.
Глава 45
Над покрытой жухлой прошлогодней травой пуштой свирепел бешеный ураган. В путников летела мелкая водяная пыль, больно ударял по лицам град. В ушах стоял звон – твёрдые ледяные градины гулко барабанили по булатным шеломам.
– Безлепица! Ни души окрест! Всё едем, едем! – недовольно проворчал, кутаясь в поношенный дорожный вотол, Ходына.
– Ничего, гусляр! – бодро отозвался Мирослав Нажир. – Вборзе, бают, Эстергом будет. Эй, други! Поторопим-ка коней! – крикнул он воинам.
Кони понеслись галопом, наперегонки с яростным ветром, через грязь, слякоть, полосу дождя. Небо хмурилось, тяжёлые чёрные тучи ползли над пуштой, яркими вспышками сверкали молнии. Ходына, испуганно крестясь, шептал:
– Господи, помилуй!
Уже целую седьмицу едут они по недавно только освободившейся от снега степи, и всюду встречают их ураганы, сырость и грязь. «Воистину, тоскливое и мрачное место эта Угрия», – думали воины, грустно вздыхая и вспоминая оставленные далеко за спиной родные русские леса.
В любое время года уныло и безлюдно в пуште. Зимой свирепые ветры залепляют редким путникам лица снегом, а летом, сбивая с ног, подымают над степью тучи пыли и засыпают глаза песком.
В пуште живут только кочевники, да ещё мирные пастухи перегоняют по ней стада баранов, коз и табуны коней.
Иногда взору путника откроется болото или небольшая речка с камышами у берега. В камышах таятся стаи голодных волков, выискивающих в степи жертву – или отставшую от стада овцу, или какого-нибудь мелкого зверька, что прячется в траве, или одинокого, забывшего осторожность человека.
Изредка встречаются в пуште утлые землянки или жалкие полуразвалившиеся лачуги угорских крестьян-колонов. Везде вокруг царит запустение, унылость, прозябание.
…К полудню внезапно развиднелось. Ветер, неизменный спутник русов в последние дни, стих; пробившись сквозь густые тучи, слабо и неуверенно, словно с опаской, светили неяркие солнечные лучи.
Становилось не так безжизненно и безлюдно, вдоль дороги потянулись богатые усадьбы, окружённые садами и виноградниками. В свежем прохладном воздухе ощущалось дыхание наступающей весны. Дружинники повеселели, приободрились, посыпались шутки, раздался дружный смех, заиграли Ходыновы гусли.
Уже вечером, в сумерках, дорога вывела посольство к берегу Дуная. Мирослав громким голосом велел расставить походные вежи[149] и нарядить сторожу.
В темноте за рекой светились многочисленные огоньки.
– Эстергом, – пояснил проводник-угр.
– Ну, слава Христу, добрались, – ворчливо отозвался Ходына.
– Тише ты! – цыкнул на него Мирослав Нажир. – Нечего тут недовольство своё уграм показывать! Сором!
Он угрожающе поднёс к лицу песнетворца увесистый кулак. Ходына, вздохнув, замолк.
«Слова не скажи, тут же кулаками грозят!» – Гусляр досадливо сплюнул и направил стопы в вежу. Снова пошёл дождь, Ходына услышал, как ударили тяжёлые капли по плотному сукну вежи. Издалека доносились негромкие голоса и оклики сторожей. Ходына сомкнул веки и, повалившись на кошмы, забылся глубоким сном.
…Утром, едва забрезжил рассвет, Мирослав Нажир и его спутники были уже на ногах. Дотошно пересчитывали обозы с добром, готовили к переправе коней, начищали кольчуги и шеломы. Боярин нарядился в дорогие одежды; поверх шёлковой рубахи изумрудного цвета, расшитой золотыми нитями, надел цветастый кафтан с длинными рукавами и высоким воротом. Шапка с широкой опушкой отливала разноцветьем драгоценных камней, сафьяновые жёлтые сапоги сажены были жемчугами.
На дружинниках поверх дощатых и чешуйчатых броней ярко пламенели коцы с серебряными застёжками, подбитые изнутри мехом. Даже Ходыне дали новую свиту, нарядную, шитую из иноземного сукна, и узкие ромейские хозы[150] синего шёлка. Пояс с золочёной пряжкой перетянул тонкий стан певца. Ходына, как ребёнок, радовался обновке и хвастался перед Олексой и Велемиром. Никогда ещё не носил он таких дорогих праздничных одежд.
Взоры русов обращались вдаль, на правый берег Дуная. Невысокая горная гряда окаймляла расположенный в крутой излуке большой город. Видны были деревянные и каменные дома, пристань с ладьями. На ветру колыхались разноцветные ветрила. Зубчатая каменная стена окружала скалистый холм в центре города.
– За стеной королевский дворец, палаты архиепископа, дома баронов и других знатных лиц, – пояснил Мирославу Нажиру проводник, указывая нагайкой.
Переправлялись через Дунай по мосту, уложенному на больших ладьях. Ладьи были связаны друг с другом канатами из толстой пеньки и прикреплены к огромным столбам, высившимся на обоих берегах. Пенящиеся мутные волны сильно раскачивали этот кажущийся хрупким, непрочным узкий мост. Пахло речной тиной, рыбой и смолой.
За переправой сели на коней. Боярин Мирослав Нажир, гарцуя в седле, медленно и важно поехал во главе посольства по мощённой камнем улице.
Путники с немалым удивлением взирали на строения угорской столицы. Всё тут было для них новым, диковинным – и мост на ладьях, и каменные стены, и латинские храмы, лишённые праздничного блеска православных церквей и соборов.
Мирослав Нажир заранее подготовил речь к королю Коломану и про себя раз за разом беспрестанно повторял пышные выражения и витиеватые обороты. По обе стороны от боярина торжественно ехали на статных белых конях дружинники в сверкающих на солнце булатных шеломах. Их вид, грозный и величественный, вызывал огромное любопытство среди горожан, которые оставили на время повседневные хлопоты, с шумом высыпали на улицу и неотступно провожали русов взглядами.
Чувствуя на себе тысячи очей, послы умолкли и так в молчании продолжали путь до самых врат королевского дворца.
Все русы, не исключая даже Мирослава Нажира, испытывали некоторое смущение и скованность, и только Ходына не обращал ни на кого внимания. Лукаво подмигивая, он говорил Олексе:
– Как круля узришь, гляди, друже, в обморок не упади. Ибо Коломан сей – уродец неописуемый.
Олекса, привыкший относиться к сильным мира сего с почтением, гневно посматривал на песнетворца, на устах которого играла усмешка, и недовольно цыкал на него:
– Тихо ты! Замолчи!
…Во дворце Мирослава Нажира вместе с Олексой, Велемиром и ещё двумя мечниками провели в огромную залу. Здесь их встретили «лучшие и достойные лица» – члены королевского совета во главе с палатином. Старый седовласый палатин, второй после короля человек в государстве, облачённый в расцвеченное золотом ромейское платье из фиолетового аксамита