Через какой-нибудь час-другой ошалевший, всё никак не могущий прийти в себя от потока так внезапно нагрянувших на него горестных и грозных известий, рассеянно следил он из окна терема за вереницей закованных в дощатые брони всадников во главе с отцом, которые, вздымая клубы пыли на дороге, скрывались вдали за холмами.
«Готовь дружины, сыне», – звучали в ушах Мстислава Владимировы слова.
Глава 55
До начала июля Мстислав занимался сбором пешцев в Смоленском княжестве, ездил во Ршу[169], в Копысь, в Гнездово, в другие окрестные города и сёла. Ярополк то сопровождал брата, то отъезжал на некоторое время в Ростов со своей дружиной, то внезапно на несколько дней отходил от дел и погружался в чтение книг.
Мстислав с улыбкой наблюдал за братом. Ярополк был моложе его на шесть лет, ему едва стукнуло 25, он ещё не был женат, отличался тихим, спокойным нравом – этим пошёл в мать – и не то чтобы советовать или настаивать на чём-то – возразить боялся Мстиславу, во всём слушался его, будто отца, был в любом деле исполнительным, и только любовь к книгам, часто отвлекающая от княжеских забот, была единственной его слабостью.
Лето выдалось на редкость сухим и жарким, весь июнь на небе сияло яркое солнце, палящие лучи сжигали зреющие хлеба и сушили травы на лугах. Лишь незадолго до отъезда Мстислава к отцу прошёл, наконец, так ожидаемый крестьянами обильный дождь.
На следующий же день после дождя примчал ко княжьему терему скорый гонец. Мстислав встретил его в горнице и… обомлел, узнав в посланце старинного своего друга Олексу.
Усталый с дороги, с бронзовым от загара обветренным лицом молодец стоял перед князем, смело смотрел ему в глаза, чуть смущённая улыбка скользила по его пыльным сухим устам.
– Ну, друг Олекса, сказывай, что велел передать отец мой? – спрашивал его Мстислав, радуясь в душе нежданной встрече, но не показывая виду, сколь он доволен.
– Отец твой, княже, собрал силы великие в Переяславле. Шлёт тебе повеленье ступать к нему на подмогу. И брату твоему, князю Ярополку, то же наказал передать.
– Ну, сей вести давно мы ждём, – отозвался Мстислав. – Поутру и выступим. Пешцев, как отец и баил, собрал я со всей Смоленщины. Ярополк в Ростов ездил, тоже люду много ратного привёл. Уж истомились ждать от отца вестей. Нынче молебен учиним во храме Богородицы да и выступим со словами Божьими в сердце.
– Оно и верно, княже. Божьи слова всегда в сердце иметь надобно, – согласился Олекса.
– А ты возмужал вельми, – заметил князь, пристально разглядывая друга. – И силы в дланях, видать, прибавилось, и науку ратную, слыхал я, постиг. Ну что ж. У каждого человека свой путь на земле. Скажи-ка мне, как провёл ты у князя Владимира сии годы, как служил ему? По нраву ли тебе служба воинская?
– По нраву, вельми по нраву, княже, – утвердительно кивнул Олекса.
Он во всех подробностях рассказал Мстиславу о походе на Меньск, о предательстве Путяты, ранении Велемира, о Ходыне, о посольстве в Угрию.
– Сестра моя двухродная Предслава как там, здорова ли? – спросил Мстислав. – Маленькой помню её.
Олекса изменился в лице, опустил голову и, горестно вздохнув, тихо ответил:
– Расцвела, яко цветок, сестра твоя, королевна Предслава.
Мстислав не без удивления обратил внимание на то, что голос бывшего гусляра вдруг дрогнул, но он и в мыслях не мог допустить, что в душу Олексы закралось глубокое чувство к его сестре, – для него Олекса всегда стоял на более низкой ступеньке, чем он сам, его отец, Коломан или Предслава, и совершенно кощунственной казалась ему даже мысль о подобном.
В тот же день в храме Богородицы состоялся торжественный молебен, а на рассвете ратники – конные посуху, а пешцы на ладьях – с многочисленными обозами, на которых везли оружие и запасы пищи, тронулись в путь.
Глава 56
Переяславль встретил Мстислава всеобщим оживлением. Уже окрестные сёла и деревни, мимо которых проезжали смоляне и ростовцы, кишели великим множеством людей, шумящих, спорящих о чём-то, радующихся; везде кипела жизнь, и казалось молодому князю, что не война грядёт, не кровопролитие, а весёлый праздник. Потом Мстислав понял: люди старались заглушить мысли о предстоящем, о том страшном, что вот-вот должно произойти, и за показным весельем, беззаботным и необузданным, пытались скрыть собственную тревогу и боязнь.
А какой шум стоял в самом городе, уж и говорить не приходилось! Мстислав кого только не встречал на заполненных народом улочках и площадях Переяславля – и знакомых киевлян, и черниговцев, и северян, и волынян, и торков с берендеями. Люд со всей Руси стекался на берега Трубежа, готовясь к схватке с жестоким и коварным врагом. Повсюду слышались насмешливые байки про Шелудивого Боняка, которого якобы искусала бешеная собака, вот он и возбесился; про толстого Сугру, что способен целый день беспрерывно жрать баранину, не оставляя при этом даже костей; про Шарукана, которому русы выбили уже половину зубов на Молочной, а ему всё мало, другую половину потерять хощет.
В тереме князя Владимира сразу по приезде Мстислава с Ярополком созван был княжеский совет. Во главе стола сели трое старших – Святополк, Владимир и Олег Святославич, который, согласно уговору, привёл две дружины, черниговскую и новгород-северскую.
Князья были облачены в кафтаны с золотым узорочьем, с рукавами, перехваченными у запястьев золотыми и серебряными браслетами. Каждого князя сопровождали бояре и старшие дружинники, тоже все разряженные в шелка, будто собрались на пир, а не обсуждать ратные дела. Всякий в ту пору старался покрасоваться, кичился своим богатством и знатностью.
Мстиславов тёзка, внук Игоря Ярославича, князь-изгой, тоже не отставал от других и нарядился в фиолетовое аксамитовое платье с круглыми медальонами, отнятое во время разбойного нападения у ромейских купцов. Этого князя-бродягу отличали необузданность, лихость и упорство, нигде не сумел он нагреть себе места – всё бегал из волости в волость, из одного города в другой – и никак не мог надолго удержаться на каком-нибудь столе. То он был в соузе с половцами, то переходил на сторону греков, то воевал на Волыни против Святополка, то вместе с ним ходил на тех же половцев – жизнь Игорева внука представляла собой нескончаемую цепь ратных действий, беготню, метания.
Нетерпеливый прямодушный Игорев внук и начал, словно обухом ударил:
– Не пора ли нам, братия, о походе слово молвить? Не довольно ль сидеть праздно? Руки чешутся, порубать хощется поганых!
Князь Владимир снисходительно усмехнулся:
– Нетерпелив, сыновец. Ну да оно, может, и правду ты сказал. Воистину, братья мои и сыны. Жду со дня на день вестей от сторожей. Чует сердце: объявится вот-вот Боняк. Ибо не откочевал он в мае на юг и, стало быть, возле наших пределов обретается. Сидит где-нибудь в излучине да ждёт часа удобного. Потому, как оповестят сторожи, вборзе помчим со дружинами ему наперехват.
– Скажи, брат, – вступил в разговор Святополк. – Почто велел ты пешцев от работ на ролье оторвать? Нешто дружины с погаными без них не управятся?! Экий убыток нам в том! Урожая теперь не соберут, какой надобен, казна оскудеет.
«Вот ещё сребролюбец! – подумал с возмущением Мстислав. – Токмо о казне своей и печётся!»
Неприязнь к великому князю, до того таившаяся в глубинах Мстиславовой души, вспыхнула с нежданной силой, яростный огонь заклокотал в его чёрных очах, и если бы не отец, который спокойным ровным голосом возразил Святополку, Мстислав бы обязательно вспылил.
– А коли придут поганые и все урожаи, весь хлеб сожгут, тогда какой добыток казне твоей будет? Не подумал о сём, брате? – спросил с мягкой улыбкой Владимир и, не дождавшись ответа, продолжил: – Пешцы на ладьях к Воиню[170] поплывут, а оттудова с обозами по Суле. Нужны они нам, ибо поганые биться с ними непривычны, слабеют в пешем бою. Сколько раз бивали их тако.
– Отче, – обратился к отцу Мстислав. – Наши, смоляне и суздальцы, плывут уже на ладьях к Воиню. А сами мы с Ярополком, как ты и наказал, дружины в Переяславль привели.
– Лепо, сыне, – кивнул довольный Владимир. – Уже силы великие нами собраны. Коли настигнем Боняка на Суле, сеча лютая грядёт.
…Спустя несколько дней берендейская сторожа принесла долгожданную весть: Боняк со всеми своими ордами объявился на Суле у Коснятина. Не мешкая, тотчас же готовые к походу конные дружины в полном боевом облачении выступили из Переяславля и, оставив далеко позади себя обозы и пешцев, стремглав метнулись на юг.
Те, кто побогаче – боярские сыны, – надели ромейские чешуйчатые доспехи; другие, победнее, предпочли тяжёлую русскую броню, нагрудники из металлических пластин, наручи, кольчуги, третьи были в половецких калантырях и баданах. В глазах рябило от множества шеломов, плосковерхих мисюрок, остроконечных шишаков, копий, коротких сулиц, круглых щитов с изображениями грифонов, сказочных птиц, медведей, пардусов[171], львов.
Через Сулу переправлялись вброд, сразу после захода солнца, в сумерках, когда на небосвод высыпали первые звёзды и было ещё видно, как плывут по небу, подгоняемые ветром, редкие лохматые облачка. После утомительной скачки по степи под палящими солнечными лучами особенно приятным было ощущение влаги и прохлады. Воины оживились, стали негромко переговариваться, многие, зачерпнув шеломами чистую сульскую воду, утоляли нестерпимую жажду.
На левом берегу реки русы учинили короткий привал, а утром, едва занялась на востоке розовая заря, рати снова тронулись в путь.
Мчались теперь вдоль реки, с горечью замечая на противоположном правом берегу дымящиеся остатки былых сёл и деревень. Совсем недавно – может, час или два назад – там хозяйничала озверелая половецкая орда. Стиснув зубы, руссы проникались ненавистью к врагу, длани их сжимались в кулаки, всё пристальней всматривались они вдаль, и каждый с нетерпением думал: «Скоро ли нагоним их, супостатов?!»