Потому, когда в степи за холмами показался большой отряд половцев, которые, стегая нагайками, гнали по дороге длинную вереницу связанных арканами пленников, по рядам русов прошёл радостный гул, они дружно поторопили коней и, не слушая уже ни окриков воевод, ни княжьих повелений, широкой лавой понеслись на врага.
Охваченный всеобщим ликованием, бросился вместе со всеми и Мстислав. Будто мигом исчезла и ломота в спине от непрерывной многочасовой скачки, и боль в голове после почти бессонной ночи, и тяжесть доспехов: легко, словно по воздуху, нёс его конь с холма на холм, через яруг[172], через заросли чертополоха, лишь ветер свистел в ушах да ещё слышался рядом боевой клич товарищей. Как бы слился в эти мгновения Мстислав с другими ратниками, забыл, что он князь, он ощущал себя лишь частицей огромной лавы, которая катилась по степи, всё сметая на своём пути. С лихостью летели облачённые в кольчуги всадники по дикому полю, под копытами коней их гнулась высокая трава, какие-то вспугнутые птицы с отчаянными криками взмывали ввысь; остался в стороне небольшой дубовый перелесок; всё вокруг кружилось, свистело, пело словно бы в такт настроению.
Кто способен остановить лаву? Уж не та ли жалкая пёстрая кучка, что топчется вдали, на конце поля, трусливо прижимаясь к холмам?! Но вот половцы становятся ближе, и Мстислав видит, что вовсе не горстка врагов перед ними, но целая орда, она потрясает копьями, что-то кричит отрывисто гневными гортанными голосами, готовая к яростной схватке, и уже ясно становится, что сеча будет не из лёгких.
Вот, наконец, сомкнулись, зазвенели мечи и сабли, затрещали сломанные копья, вмиг всё перемешалось, перепуталось, всадники сбились в кучу, где-то рядом летят стрелы, сулицы, вот чья-то сабля, извиваясь в воздухе, как живая, подпрыгивая, плашмя падает со звоном на камень у дороги, чей-то жеребец, дико заржав, сбрасывает всадника и валится в густую траву.
Мстислав оставил далеко позади гридней, врезался, сам не зная для чего, просто в порыве какого-то необычайного воодушевления, в самое пекло боя, с одним половцем было схватился, но только и успели они ударить саблей по сабле, как толпа сражающихся оттеснила их в разные стороны; налетел другой степняк, рослый, с длинной редкой бородой, со свистом занёс над Мстиславом клинок, замахнулся так, что кисть руки оказалась у него чуть ли не за ухом; но молодой князь прикрылся щитом, отбил удар и, привстав на стременах, упреждая повторный удар, как учил дядька Павел, саданул поганого по шее с таким страшным остервенением, что голова его вместе с отвалом – правой рукой – отделилась от туловища и, вся в крови, полетела вниз. Устрашившись Мстиславовой силы, третий половец поворотил коня и понёсся прочь, и тут Мстислав заметил наконец, что русы одолевают и что орда уже бежит, бросая раненых, обозы с награбленным добром и пленных.
Князь спешился, снял шелом с подшлемником и вытер со лба пот.
– Не поранен, княже? – спросил воевода Дмитр Иворович. В голосе его Мстислав уловил нотки уважения.
– Нет, Дмитр, – улыбнулся он воеводе и тихо добавил: – А славно мы их!
Дмитр смотрел на Мстислава не как на юнца, что чуть ли не впервые отличился в битве, но как на удатного воина, как на человека, совершившего только что, на глазах у всех, подвиг и потому достойного самой высокой похвалы. И молодому князю стало особенно приятно оттого, что прославленный воевода проникся к нему таким уважением. Видно, он и в самом деле кое-что заслужил.
– Ох, здорово ты его, княже, с отвалом! – подбежал к Мстиславу восхищённый сияющий Олекса. – Вот уж дал ему так дал! Не как-нибудь, а прямо-таки наполы!
Он захлёбывался от восторга, а Мстислав, глядя на его потное возбуждённое лицо, засмеялся, снова забыв, что он князь и, наверное, должен держать себя совсем по-иному.
…Сразу после победы князья и воеводы собрались на совет в шатре у Святополка. На сей раз великий князь уже не выглядел хмурым и озабоченным и не вспоминал об убытках казне; наоборот, он поминутно улыбался и всё говорил о том, что нынешняя победа угодна Богу и что не надо сейчас возвращаться в Переяславль.
– Как воротимся, поганые прознают о том и снова пойдут в набег. А вот коли мы станем на Суле лагерем да торков с берендеями отрядим в степь, то и ведать будем, где Боняк, и нападём на них внезапно, и побьём, – советовал он.
– У Воиня станем. Место крепкое, – предложил внук Игоря Ярославича.
– Верно, – согласился Мстислав. – Верно, стрый, молвишь. Мыслю, не преминёт Боняк воротить себе полон и добро грабленое.
– Что ж. На том, видать, и порешим, князи, – подытожил Владимир. – Станем у Воиня и вышлем сторожи. Как, брат? – обратился он к молчаливому Олегу.
– Лепо, – коротко отозвался Гореславич.
Не лежала душа у старинного друга половцев к этой войне, но что поделать: не пойдёшь со Святополком и Владимиром – накажут, нападут на него с великой ратью, как уже было единожды под Стародубом[173]; супротив них не выдюжить, сил у него мало, да и как поведут себя родные братья, Давид и Ярослав, тоже неведомо.
Старый крамольник, извечный противник Мономаха и его сыновей тяжело вздыхал, угрюмо кусал густые усы, громко кашлял и со всем соглашался.
Глава 57
Вздымая на прибрежном шляхе клубы пыли, к лагерю русов мчался бешеным галопом всадник. Осадив взмыленного скакуна невдалеке от княжьего шатра, охраняемого рослыми гриднями, он с трудом сполз наземь и хрипло прокричал:
– Гонец из Лубена![174]
Олекса протянул ему флягу с водой. Гонец пил жадно, большими глотками. По челу его ручьём катился пот, а уста запеклись от жары и ветра.
– Палит нещадно, – нарушил молчание Олекса, указывая на солнце. – Гневается Ярило-бог.
Гонец согласно кивнул и, тяжело дыша, одним махом выпалил:
– Покличьте князя Владимира. Вести важные.
Он шатался из стороны в сторону от усталости, казалось, вот-вот упадёт, обессиленный, ничком в траву и уснёт мертвецким сном.
Встревоженный князь Владимир, упреждённый гриднями, появился на пороге шатра.
– Князь, поганые под Лубеном стали, супостаты, – вымолвил, с трудом шевеля губами, гонец. – Рать великая. Боняк с братом своим, Тазом, а с ними вместях Шарукан и Сугра. Измыслили повоевать град наш, да мы не далися. Варом из котлов да стрелами калёными охладили пыл. Пошли тогда поганые по брегу, сёла жгут, полон берут. Поспеши, князь. Уйдут с полоном и добром.
Владимиру лишний раз напоминать было не надо. Созвав на короткое совещание князей и воевод, он дал приказ тотчас же выступать.
Снова неслись дружины галопом по шляху, пыль застила воинам красные воспалённые глаза, песок попадал в нос, в рот, скрипел на зубах. Утомляли тяжёлые булатные доспехи. Нещадное августовское солнце, казалось, поклялось чинить русам вред, испуская на них свои обжигающие копья-лучи. Мстислав, хотя немало страдал и сам, подбадривал воинов:
– Ничего, потерпите, други. Поганые – они тоже под сим солнцем идут.
Половцы, облачённые в калантыри и аварские шеломы, показались за Сулой на противоположном, правом её берегу нежданно, словно вынырнули из-за высоких курганов. Обременённые обозами и пленниками, они неторопливо ехали по степи.
Владимир молча выхватил из ножен меч и прямой рукой дал русам знак к битве. Не медля ни мгновения, обуреваемые лютой ненавистью к неуловимому доселе врагу, воины с неистовым кличем бросились вброд через реку, вздымая над водой тысячи брызг. Сула вся вспенилась от множества резвых коней, которые, подбадриваемые боднями и нагайками всадников, галопом промчались по броду.
Половцы явно не ожидали нападения, да и кликнули русы столь дружно и яростно, что степняки опешили, устрашились и, не вступая в бой, смешались и обратились в бегство. Ничего сейчас не было в них от лихих смельчаков-батыров, исполненных храбрости и неустрашимой отваги, это были словно бы обыкновенные тати, застигнутые на месте преступления с наворованным добром, которые, боясь кары за свои тёмные делишки, стараются поскорее скрыться, улизнуть, раствориться в безбрежном океане ковыльных степей.
Они не успели даже поставить стяги, а некоторые и вовсе не добрались до коней и побежали пешими – таких дружинники ловили арканами и вязали голыми руками.
Полон и добро половцев достались русам, а сами степняки, захватив только часть обозов, с ходу миновали переправу через Сулу и в панике бросились бежать дальше в степь. Владимир приказал гнать их, рубить, хватать в полон, а затем подозвал лучших своих воинов, Кунуя и Эфраима, и повелел:
– Ты, Кунуй, скачи к шатру Боняка. Сего хана надобно взять, живого аль мёртвого. Ты же, Эфраим, мчи за Шаруканом. Делай с ним, что душе угодно, нагони токмо, не упусти.
Суровые воины без лишних расспросов поняли своего князя. Подхлестнув скакунов, они, не теряя времени, тотчас устремились в погоню.
– Князь повелел схватить Шарукана! – на ходу бросил Эфраим скачущим рядом Василию с Велемиром.
– Ничего себе, задал задачку князюшко! – проворчал Василий, но Эфраим так грозно взглянул на него, что молодой дружинник сейчас же замолк и, ударив боднями своего пегого коня, последовал за товарищами.
Долгой и утомительной выдалась эта неистовая скачка, не один час мчались по степи ратники. Лишь слышался свист плетей, опускающихся на бедных измученных коней, да вопли убегающих половцев, которые своим пронзительным звериным криком пытались, и напрасно, испугать русов, заставить их прекратить преследование. Так летели по ковыльной равнине бешеные всадники, пригнувшись к конским шеям; развевались по ветру лошадиные гривы; кто-то падал, поражённый стрелой; кто-то, размахнувшись, метал во врага сулицу.
Лишь вечером, когда орды половцев достигли берега Хорола, оба войска перевели дух. Силы иссякали и у тех, и у других. Но только какие-то короткие мгновения длилась эта передышка, ибо Эфраим, разглядев вдали на большом возу шатёр Шарукана, тут же взмахнул саблей и с громким боевым кличем, позабыв об усталости, молнией метнулся на вражью рать. Слева поддержал его Василий Бор, справа – Велемир, за ними ринулись другие, и поганые снова дрогнули.