Словно просеки в лесу, прорубали трое храбров в половецких рядах дорогу к Шаруканову шатру. Велемир ловко орудовал тяжёлой палицей, ударяя ею об аварские лубяные шеломы степняков, Эфраим прокладывал себе путь кривой торчинской саблей, Василиев же булатный меч разил направо и налево с такой страшной силой, что, завидев его, половцы бросались врассыпную. Со стороны, наверное, странно было смотреть на большое, скованное страхом половецкое войско, но не надо забывать, что в памяти каждого кочевника сидела битва на Молочной, тот небывалый разгром, учинённый им, и они искренне верили в то, что русским воинам помогают в битвах некие таинственные небесные силы, которых им конечно же не одолеть.
Пробившись сквозь вражеские ряды, Эфраим добрался до ханского шатра. Уже отдёрнул он саблей войлочную занавесь, когда вдруг выскочили из-за неё два ханских телохранителя с копьями наперевес. От первого копья хазарин успел увернуться, но второе, пробив кольчугу, вонзилось ему в грудь. Эфраим всё-таки задел половца саблей, но затем упал навзничь на траву и уже не имел сил подняться. Со злорадными дикими возгласами, будто коршуны на добычу, налетели на него половцы, один ударил плашмя по голове, другой ранил в плечо, и, видно, тут бы и пришёл хазарину конец, но Бог послал ему в помощь верных друзей. Василий Бор снёс голову одному из степняков, Велемир «угостил» палицей второго, а вырвавшийся из гущи сражения Олекса схватил за повод коня третьего и ударом копья сбросил его наземь.
Тут же Василий Бор увидел, как через Хорол, прикрываемый телохранителями, перебирается на гнедом арабском жеребце седобородый старик Шарукан.
– Стой, супостат! – крикнул молодец. Взмыв на коня, хозяина которого только что свалил Олекса, он что было силы ударил его боднями и помчался к берегу, но у самой воды поражённый внезапной стрелой конь упал, придавив всадника, Василий расшиб до крови колено и, весь полный горького отчаяния и досады, ударял по воде мечом, хрипло повторяя раз за разом:
– Ушёл, утёк, треклятый!
Тем временем сеча подходила к концу. Многие половцы уже сдались в плен, но были и такие, которые ещё надеялись спастись и яростно рвались к узкой переправе.
Велемир, сойдя с коня, пристально осмотрел поле брани. Возле берега он заметил приземистого толстого хана в богатых золочёных доспехах. Потеряв нукеров[175] и лошадей, хан отчаянно бегал из стороны в сторону и, издавая вопли, похожие на девичий визг, громко ругался.
«Что за птица?» – Велемир нахмурил чело и тут представил, как довольна будет Мария, когда узнает, что её возлюбленный своими руками взял в полон хана.
Велемир улыбнулся, резко рванул к хану, схватил его, будто побитую злую собаку, за шиворот и поволок к шатру князя Владимира.
Хан что-то провизжал по-половецки, потом всё же вырвался и, будто дикий зверь, острыми зубами вцепился Велемиру в руку.
– Ах ты, погань! – Велемир двинул половцу по роже так, что изо рта его захлестала кровь. – А ну, пошли!
Хан завыл и послушно поплёлся к княжескому шатру.
– Сугра?! – удивился Владимир, оглядев пленника. – Ну, друже Велемир, важного зверя добыл ты. Хвалю.
Он повернулся к хану и, с презрением прищурившись, грозно спросил его по-половецки:
– Разве не ведал ты, что дали вы роту не разорять землю Русскую?!
Такой же вопрос задал он четыре года назад на Молочной пленному хану Бельдюзу, а после велел тут же, на холме, изрубить его в куски. Об этом знали в половецких кочевьях, Владимировы слова передавали из уст в уста, и Сугра, услышав их, завизжал, будто свинья, когда её режут.
– Пощади, каназ! Не убивай! – возопил он, рухнув на колени. – Всё добро отдам! Любимую жену, дочь, всё отдам!
– Встань с колен! – прикрикнул на него Владимир. – Эй, ратники русские! – обратился он к гридням. – Бросьте сию падаль грязную в обоз. Свезите его в Переяславль. Даже оружье марать о него противно! Тьфу!
Князь с презрением сплюнул.
Сугру подхватили под руки и, словно дохлую скотину, швырнули в обоз. Хан трясся от страха и взывал к добрым духам.
…Хотя исход битвы давно уже был ясен, возле Бонякова шатра, у обозов, всё ещё кипел яростный бой. Сам Боняк, правда, бросил своё войско на произвол судьбы и ускакал, но Кунуй не знал об этом и упрямо искал его в толпе оборонявших шатёр половцев. А меж тем хан Таз, догадываясь, что его брата станут разыскивать русские воины и князь Владимир непременно учинит за ним погоню, решил во что бы то ни стало задержать русов у брода. Расставив полукругом крытые бычьими шкурами обозы, осыпая наседавших врагов тучами стрел, степняки с отчаянием обречённых сдерживали натиск ростовцев и смолян, которыми руководил Мстислав.
Но сражение не могло тянуться вечно. Силы оказались неравны, половцы были отброшены от обозов, и вот тогда Таз, подняв примирительно десницу, остановил разгорячённых боем своих и чужих ратников. Коренастый, кустобородый, сутулый, в забрызганном кровью кольчужном юшмане и шишаке, с чёрным от загара и грязи лицом, он выехал вперёд.
В степи всеобщим уважением испокон веков пользовался лишь тот хан, который мог поднять, сплотить всех половцев и возглавить набег на русские, ромейские или угорские земли. И таким ханом был Боняк. Таз верил, что брат ещё отплатит русам за сегодняшний разгром, отомстит, если надо будет, и за него, и за других, и потому он не колеблясь выбрал тот единственный путь, который только и способен был сейчас смыть с него пятно позора за поражение, растерянность, былой страх и безоглядное бегство.
– Эй, Кунуй, урусский холуй! Выходи, биться с тобой буду! – крикнул он что было силы. – Поклянись, нет, пусть ваш каназ поклянётся! Если я убью тебя, собака, он даст мне и моим воинам уйти в степь!
Вперёд выехал Мстислав. Приложив руку к сердцу, князь чуть наклонил голову и промолвил:
– Клянусь! На кресте святом!
Он поцеловал золотой нательный крестик.
– Если ты, Кунуй, победишь меня, – продолжал Таз, – то возьмёшь всё моё имение и всех людей моих можешь увести в неволю! Я сказал!
– Пусть так, – коротко отрезал Кунуй.
Таз не случайно выбрал в противники Кунуя. К русу он не питал бы такой жгучей, поглощающей всё существо ненависти, такой яростной злобы, как к этому предателю, переметнувшемуся к врагу-кипчаку, забывшему вкус молока диких кобылиц.
– Ну, друже, не посрами славы земли Русской! – торжественно изрёк Мстислав, облобызав и перекрестив Кунуя. – С Богом!
Единоборцы отъехали друг от друга на расстояние полёта стрелы, затем резко пустили коней в галоп и с силой ударили копьями в щиты. Не удержавшись в сёдлах, всадники полетели наземь, но отделались оба только ушибами и, встав на ноги, уже пешими продолжили вскоре поединок.
Кунуй имел перед врагом преимущество в росте, но Таз был более изворотлив, ловок, обладал мгновенной реакцией и стал теснить его, нанося короткие, почти без замаха, косые удары.
Однако горячность сослужила хану худую службу. Увлечённый атакой, он промахнулся, сабля его просвистела в воздухе; чтобы не потерять равновесия, он чуть подался телом вперёд, и тут же хладнокровный Кунуй страшной силы ударом меча рассёк ему голову. С именем брата на устах Таз замертво рухнул к ногам своего победителя.
Хмурые половцы, верные на сей раз данной клятве, молча побросали оружие и сдались в полон. После Мстислав, сойдя с коня, расцеловал Кунуя, поблагодарил за ратный подвиг и подарил ему меч в серебряных ножнах.
Уже наступила глубокая ночь, когда русское воинство, наконец, погасив все очаги сопротивления кочевников, остановилось на берегу Хорола на отдых.
Дружинники разожгли костры, и всю ночь до рассвета вокруг них шли разговоры о битве. Радостное оживление царило и в великокняжеском шатре, где Святополк угощал Владимира и Мстислава крепким мёдом. Перед великим князем лежали снятые с ханских жён и наложниц мониста, браслеты, серьги, которым суждено будет пополнить его и без того несметную сокровищницу. Владимир и Мстислав с усмешками, тщательно скрываемыми в темноте, взирали на довольного Святополка. Великий князь, по своему обыкновению, произносил велеречивые здравицы и всё говорил, что, как воротится в Киев, непременно побывает в Печерах у гроба преподобного Феодосия и велит в честь победы соорудить для монахов новую надвратную церковь.
Глава 58
Возвращающееся русское воинство встречено было всеобщим ликованием в сёлах и пригородных слободах. На дорогу высыпали тысячи людей, воинам восторженно махали шапками, отовсюду неслись приветственные крики, везде ждали ратников обильные угощения. Неведомо откуда явились слепцы-гусляры с мальчиками-поводырями, ударили по струнам, и полились по холмистым просторам сладкозвучные напевы.
Слава доставалась всем, но среди общих превозношений слышалась похвала и отдельным князьям, воеводам, дружинникам.
Мстислав, который ехал на могучем вороном коне впереди смолян и ростовцев, рядом с братом Ярополком, с улыбкой слушал, как один старый гусляр, сидевший в воинском обозе, слагал песнь о его подвиге, о том, как рассёк он поганина «от плеча до седла» и как, узрев смерть своего богатыря, в великом страхе бежала вражья рать за Хорол. И неважно, что многое в этой песне было вымышлено, преувеличено, что перепутались и переплелись здесь обе битвы, главное было в ином: его, Мстислава, в народе чтут, люди отмечают, выделяют его среди других. Это радовало молодого князя; подумалось, что, стяжав ратную славу, сделал он ещё один шаг на пути к недостижимому пока порогу величия.
Василий Бор горестно вздыхал, глядя, как лекарь осторожно, ощупью достаёт из страшной Эфраимовой раны на груди обломок половецкого копья, смазывает рану настоем целебных трав, затем перевязывает её чистой тряпицей, осматривает другую рану, на голове, и сокрушённо цокает языком: тяжкое ранение.
Эфраим уже второй день как в сознании, он слышит, что говорит ему Василий Бор, но сам не может вымолвить ни слова и лишь с немой мольбой смотрит на друга, словно бы вопрошая: «Ну как там, на Хороле?»