Василий отводит очи в сторону, стыдно становится ему, что не взял Шарукана, хотя чего ж тут вроде бы и стыдного – битва, сеча лютая, в ней всякое случается.
Уже возле самого Переяславля подъехал к ним Велемир.
– Сугру с братом полонили, – тихо вымолвил он, обращаясь к раненому. – А Таза, Бонякова брата, Кунуй засёк.
Эфраим слабо улыбнулся, с усилием разжал губы и впервые после того, как пришёл в себя, прошептал:
– Лепо.
И тут же спросил:
– А Шарукан?
– Едва утече, – отозвался Велемир и, видя, что на лице Эфраима появилась досада – не исполнили всё ж княжьего повеленья, – поспешил его успокоить. – Ну да и дьявол с ним! Кто он теперь, без силы ратной? Зато коней половецких табуны неисчислимые к Переяславлю пригнали. Заместо тех, что Боняк увёл, будут отныне у князя Владимира.
В Переяславле, к изумлению Велемира, встречала их вместе с Редькой и Ходыной Мария, которая не утерпела-таки и при вести о походе за Сулу примчалась на берега Трубежа. Увидев своего любого, целого и невредимого, она вскрикнула от радости, с тихим шёпотом «Господи, живой!» уронила покрытую белым платком головку ему на плечо и разрыдалась.
Стоящий сзади неё Ходына тяжело вздохнул, потупил взор, но никто посреди общего радостного возбуждения не услышал его вздоха и не догадался о сковавшей сердце гусляра горькой печали.
– Сколько дашь, боярин, за девку? – хитро прищурившись, спрашивал со смехом Азгулуй.
Долгий азям[176] из красного сукна, расцвеченный золотыми нитями, облегал его стройный стан. Скрипучий смех раздражал хмурого Туряка. Он только что вкусил сладкого греческого вина, и разговор с ханом был совсем не к месту и не ко времени.
– Двадцать гривен. Уговор был.
– Ой, боярин! – снова засмеялся Азгулуй. – За такую девку, и всего двадцать гривен. Да за неё и сорок мало. Смотри.
Они вышли на гульбище княжеских хором и выглянули во двор, где стояли столы и пировала переяславская дружина.
Рядом с ненавистным Туряку Велемиром сидела в нарядном травчатом летнике, с перетянутыми золотистой лентой светлыми волосами Мария. Что-то шевельнулось вдруг в душе Туряка, подумалось на мгновение, что зря затеял он это ненадёжное дело. Вот она сидит, счастливая, весёлая, а он измыслил нарушить её счастье и покой, омрачить её радость; может быть, навсегда поселить в её сердце скорбь и печаль. Но, переведя взор на Велемира, отогнал прочь Туряк сомнения. Жгучая ненависть словно растеклась по его телу. Он хищно осклабился и аж задрожал от неуёмной злобы.
– Смотри, какие у неё большие глаза! – скрипел над ухом Азгулуй. – Какие губы! Их поцелуй сладок, как персик, как арабский шербет! Какой у неё носик! Прямой, тонкий, маленький! Она не тебя – каназа достойна! А у моих воинов кровь горячая, боярин!
– Двадцать пять, – досадливо морщась, отрезал Туряк, прерывая ханские излияния. – И чтоб не смели воины твои!..
Азгулуй довольно закивал головой.
– Токмо чтоб взаправду всё. Гридней иссечь, Велемиру – голову с плеч, добычу – добро, коней – себе возьмёшь. Девку же – в стан на опушке. Мы с Николой поутру выедем, отгоним вас, её перехватим.
– Дай ещё пять, – продолжая согласно кивать, попросил хан. – Опасное дело затеваешь, боярин. Вдруг что не так пойдет.
– Ладно. – Туряк устало махнул рукой и, оставив хана, вернулся в горницу допивать сладкое вино.
Глава 59
Целую неделю шумели пиры на княжеских сенях; за столами, ломившимися от яств, бояре, воеводы, дружинники, простые люди без устали праздновали славную победу. Всюду мелькали улыбки на лицах, слышался смех, говорились здравицы, гремели весёлые песни, и посреди этого шума и ликования, пожалуй, один только Ходына выглядел мрачным. Он не мог отказать другу Олексе, который позвал его на пир, не мог не спеть старую свою песню для князя Владимира и дружины, ту самую, что пел четыре года назад, после победы на Молочной, но затем под незначительным предлогом покинул княжье подворье и поспешил удалиться в посад.
Нет – чувствовал гусляр – не сможет он более жить здесь, на юге, ходить по улочкам городов, где каждый шаг, каждое дуновение ветерка будет напоминать о Марии – девушке, отдавшей сердце другому. Ничего не остаётся ему теперь, кроме как отправиться далеко на север, в Ростовский край, в Залесье, к родному Клещину озеру. Может, ласковая голубая озёрная гладь успокоит его, он забудет прошлое, забудет чистые серые Марьины глаза, и тогда жизнь расцветёт для него новыми яркими красками. Придут новые впечатления, грядут новые встречи.
С радостью узнал Ходына, что поехать с ним в Залесье захотел и Редька – беглому закупу не по нутру была служба у Велемира, не привык он ухаживать за лошадьми, чистить доспехи, в малом щуплом теле имел этот парень вольную душу, рвался к свободе, и ростовские леса с их непроходимыми чащами, безлюдными просторами, где царил дух вольности, думалось, помогли бы ему обрести желанное.
Тем временем Велемир и Мария, неразлучные и на пиру, уже говорили о грядущей свадьбе. Оказалось, Мария упредила отца, и тот вроде бы был не против её брака с сыном боярина Гюряты Роговича и лишь настаивал, чтобы венчание состоялось в Новгороде-Северском. Князь Владимир не без печали, но отпустил верного дружинника со службы, отсыпал ему золота за Сугру и обещал выделить земельные угодья.
Как только пролетели бурные дни празднеств, боевые товарищи проводили Велемира в путь. Василий Бор не смог удержаться от слёз и, обняв друга, разрыдался, уронив голову ему на плечо. Эфраим, у которого болели раны, ещё не вставал и с постели благословил молодых. Он слабо улыбался, глядя на них, хотел было сказать что-то, да не смог: внезапная боль в голове словно бы заглушила его мысли, он стал бредить, шептал чуть слышно нечто невнятное, и Велемир с Марией так ничего и не поняли. А меж тем хазарин хотел упредить молодца, вновь вспомнились ему те торки близ дворов у Речицы, и прошептал-то он: «Остерегись», – но слова его не дошли до Велемира, и он не смог внять им, ибо давно уже, упоённый счастьем, забыл о всякой опасности. Казалось ему, все тёмные силы, которые могли бы встать на их с Марией пути, остались далеко позади, в степном мареве, им овладела обычная беззаботность влюблённого, он обращал восхищённый взор на Марию и вряд ли, даже если бы и услышал, воспринял бы Эфраимово предостережение.
Последним прощался с Велемиром Олекса. Он молча облобызал товарища, хлопнул его по плечу, расцеловал, с его позволенья, Марию, молвил, наконец:
– Да пошлёт вам Бог счастье, – а после, прикрывая глаза ладонью от солнца, долго смотрел с каменной стены детинца, как крытый возок с молодыми выехал за ворота и покатил вниз к окольному городу.
В тот же день, через час-другой, покинули Переяславль и Ходына с Редькой. Их путь также лежал сначала в Новгород-Северский, а затем в Курск, откуда они мыслили выехать в начале зимы вместе с воинским обозом в Залесье[177].
Глава 60
На дороге, по которой ехал возок с Марией и Велемиром, клубилась, застилая путникам глаза, густая пыль. Кони шли медленно, страдая от нестерпимой жары. Раскалённое августовское солнце нещадно жгло землю и вызывало на лицах обильный пот.
Позади остались пригородные переяславские слободы, кладбище, дубовая роща у развилки, потянулись вдоль дороги густые леса, полные зверя и дичи. Возок слегка поскрипывал, подпрыгивал, наезжая на ухабы и кочки, взбирался на крутые холмы, пересекал глубокие яруги и балки, маленькие речушки с чистой прозрачной водой. Возница, поручив выбор пути умным коням, дремал на козлах, Мария и Велемир видели его спину, мерно покачивающуюся в такт движениям возка.
Счастливые влюблённые не обращали внимания ни на жару, ни на чрезмерную медлительность коней, и даже если бы сейчас вдруг разразилась гроза, вряд ли услыхали бы они раскаты грома и узрели яркие вспышки молний. Занятые собой, очарованные, они забыли обо всём на свете и мило, как голуби, ворковали о вещах незначительных и малых: о своём счастье на этой земле, о милости Бога, который позволил им найти друг друга и полюбить. Они готовы были сейчас возлюбить весь мир и забыть, что он полон лжи, обмана, предательства, коварства, войн, кровопролития, зла, мести, насилия.
А меж тем опасность, смертельная, неотвратимая, уже подкрадывалась к ним, уже тёмные силы готовы были вот-вот прервать их зыбкое счастье в этом исполненном пороков мире, где никогда не властвует меж людьми доброта и где только сила – меча ли, кулака ли, слова ли – ставится всегда во главу угла.
Возок был просторен, украшен по бокам замысловатой резьбой, расцвечен красками, в нём помещалось всё добро путников, в том числе и Велемировы доспехи: кольчуга, шелом с наносником, бармица, наличник, а также богатырский боевой меч, который его хозяин, несмотря на молодость, уже успел прославить в битвах.
Марьино добро: несколько парчовых платьев, какие носят знатные боярыни, летник и лёгкая обувь – сложено было в два больших сундука. Сама Мария оделась в дорогу по-простому, в белое длинное льняное платье, поверх которого набросила поначалу малиновый плащ, но вскоре сняла его из-за жары. На голову девушка повязала белый же шёлковый платочек, он так шёл к ней, что, казалось, делал лицо ещё прекраснее.
Велемир любовался красотой юной невесты и не слышал отдалённого ржания коней и отрывистых гортанных голосов, что то и дело раздавались справа от дороги, со дна глубокого, поросшего кустарником и высокой травой оврага. А там таились, неотступно следя за возком, нанятые Туряком торки. Боярин сперва не торопился, всё выискивал случай украсть Марию, но когда прослышал о её свадьбе с Велемиром, заспешил и велел тотчас же, на пути в Новгород-Северский, схватить девушку, умчать её по дороге, а уж после… После он, как было сговорено с Азгулуем, «отобьёт девку» и спрячет её в глухом месте посреди пинских болот. В подмогу торкам Азгулуя Туряк отрядил Метагая, который, к тайному удовольствию боярина, услышав одно имя Велемира, взревел как бык и поклялся убить его, отомстив тем самым за свой прежний позор.