Ходына спешился, осторожно, с недоверием – мало ли кто мог прятаться в хижине – подошёл к окошку и громко постучал. Ставни со скрипом отворились, и в оконце просунулось морщинистое старческое лицо.
– Кто тут? – На гусляра уставились два бесхитростных серых глаза.
– Пусти, старче, путников, грозу переждать, – обратился к старику Ходына.
Старик без слов отпер дверь, вышел к ним, молча же взял под уздцы коня и отвёл его к возвышающейся за домом сосне. Под ней – узрел Ходына – стоял высокий шалаш. Старик поставил коня в шалаше, бросил ему пучок сена и воротился к Ходыне с Марией.
…Ходына смог уже получше рассмотреть хозяина хижины. Это был приземистый худощавый старец со всклокоченными седыми волосами, пышными усами и долгой белой бородой. Одет был старик в серую льняную рубаху и лапти. При ходьбе он чуть прихрамывал на правую ногу. Приглядевшись, гусляр заметил, что на шуйце старца не хватало двух перстов.
Хозяин провёл Марию и Ходыну в маленькую горницу, посреди которой в топящейся печи весело играл огонь.
Усадив нежданных гостей за грубо сколоченный стол, старик угостил их, только сейчас почувствовавших голод, грибовницей и свежими ягодами.
– Как звать тебя? – спросил Ходына, отведав нехитрой лесной пищи.
– Меня-то? – Старец пожал плечами. – Да люди вот Седоусом кличут. Тако и зови.
– Откуда ж ты, дед, в сей глуши? Как попал сюда? Бежал от гнёта боярского аль от стрелы половецкой? Я, Ходына-песнетворец, вопрошаю тебя.
– Ходына? Слыхал о тебе. А тебя как звать прикажешь, красавица? – обратился он к Марии.
– Марья, – тихо отозвалась девушка.
– Поганые напали на нас, едва утекли, – пояснил Ходына. – Заехали Бог весть куда, не ведаем, как и выбраться. К Новгороду-Северскому путь держим.
– Долог путь до Нова города, – качнул головой Седоус. – Но мне пути-дорожки лесные ведомы. Доведу, так и быть.
– Один живёшь тут, дед? – спросил, глянув окрест, песнетворец.
– Один. Был друг верный – конь, да и тот помер зимою. Старый уже был. Видал, куда твоего скакуна отвёл? Тамо иной раз держал его, а по ночам здесь вот, в сенях, за перегородкою, от волков подале ставил.
– Как же ты, старче, очутился-то тут? За добрую сотню вёрст отсюдова, верно, ни души, лес чёрный?
– После скажу. Ты глянь-ка, песнетворец, дева-то твоя уж уморилась вовсе. Сопроводи её на печь, а мы с тобою на сенях ляжем. Тамо и побаим.
– И вправду, Марьюшка. Уж засыпаешь ты. Ступай-ка.
Ходына помог девушке забраться на печь, укрыл её поданным старцем тёплым кожухом, затем вышел из избы и, задрав вверх голову, подставил лицо под водяные струи.
Дождь не прекращался, наоборот, казалось, он становился всё сильней, зато ветер и гром как-то поутихли, лишь изредка слышались вдалеке слабые уже раскаты.
Ходына вывел из шалаша коня, поставил его в сенях и, чувствуя, как наваливается на него усталость, лёг на постланную хозяином солому. Седоус, заперев на засов дверь, устроился рядом и не спеша начал своё повествование.
– Родом я, хлопче, из Дубницы, село есть такое на Переяславщине. С младых лет за сохой ходил. Уж стукнуло мне лет двадцать пять, семьёй обзавёлся, хозяйство своё заимел – тут вдруг неведомо откель напасть на нас – половчины. С воем диким налетели, разор чинить стали, домы жечь, скотину забирать. Всех моих кого порешили тут же, кого в полон угнали, я один уцелел, в соломе за гумном укрылся да потом в лес стрекача дал. Ходил-бродил по лесу невесть сколь, потом вышел-таки к купцам на дороге, нанялся к ним на службу. В Киеве побывал, в Чернигове, в Царьграде самом. Токмо единожды опять поганые налетели на обоз наш. Лишь конь верный уберёг меня в тот день от погибели лютой, умчал в лес. Тогда и подумал: в лесу-то, средь зверья, и спокойней всего. Тако и остался тут. Хату срубил, стал на зайцев да на птиц силки ставить. Покуда молод был, и на медведя, и на вепря, случалось, хаживал. Осень каждую ездил – когда в Нежин, когда в Чернигов, когда и в Новоград на Десне. Шкурки продавал, менял на хлеб, на муку, на снедь, на рухлядишку разную. Тем и кормился. Един раз сподобил Господь до Дубницы родной дойти. Поглядел окрест – нет, не моё се место. Никого из родных нету в живых, всюду люди чужие. Крепость тамо топерича с башнями высокими, со стрельницами. Сказывали, то князь Владимир повелел выстроить, дабы от поганых обороняться. Постоял я на холме, где жил когда-то, нет, думаю, не по мне се. Обратно в лес воротился. Тако и живу.
…Дождь продолжался весь день и всю ночь, и только на следующее утро наконец вырвалось из-за лохматых серых туч солнце. Мария ещё спала, когда Ходына с Седоусом, стараясь не шуметь, покинули хижину. Отведя коня пастись на небольшой лужок, расположенный в минуте ходьбы от избёнки, они подошли к растущему на косогоре могучему столетнему дубу.
– С сего древа всё окрест видать. – Седоус легко, как молодой, запрыгнул на толстый сук, поднялся на ноги; осторожно ступая по скользкому после дождя мху, добрался до ствола и полез по нему ввысь, упираясь ногами и руками в крепкие сучья и ветки.
Ходына последовал его примеру. Честно говоря, лазание по деревьям не очень-то было по нраву гусляру, но сейчас верх в нём взяло любопытство.
Стараясь не смотреть вниз (страшно!), Ходына поднялся по стволу до большого дупла, где его уже ожидал старец. Тяжело дыша и вытирая с чела пот, гусляр впрыгнул во чрево гигантского дерева.
– Вон, гляди. – Седоус поманил его перстом и указал вдаль. – Лес, яко на ладони.
Ходына выглянул. Далеко внизу виднелась избёнка, лужок, на котором пасся конь, далее тянулся глубокий овраг, за ним на холме густела небольшая берёзовая роща, а ещё дальше поблёскивало под лучами солнца маленькое озерцо, то самое, которое они объезжали вчера. Вон и старый поваленный дуб на берегу, и сосны.
«Неужто столь близко се?! А вроде далеко казалось. Али впрямь конь жильё почуял и кружил окрест?» – подумал с удивлением Ходына.
Из дупла видно было, как стадо диких кабанов промчало близ озера, как лосиха с лосёнком пришли к берегу на водопой; наконец, как что-то серое метнулось в чащу.
– Волк! – не удержался от восклицания гусляр.
Седоус молча показал ему шуйцу, на которой не хватало мизинца и безымянного перстов.
– Они? – спросил Ходына.
Старик кивнул.
Из избы вышла, зевая спросонья, Мария, удивлённая тем, что в сенях никого нет.
Ходына издал заливистый свист. Девушка испуганно вскрикнула, резко подняла голову и, увидев их, всплеснула руками, словно говоря: «И угораздило ж вас! Как токмо шеи себе не свернули?!»
Вскоре разгорячённый Ходына уже стоял перед Марией на земле, а девушка, глядя на своего спасителя с грустной улыбкой, говорила:
– Муку отыскала я, хлебы в печь поставила, мяса токмо нету.
– Будет мясо, красна девица, – живо откликнулся Седоус. – Уж ентого добра в лесу завсегда хватит. Вот пойдём мы с молодцем, силки да капканы оглядим. Может, птица какая аль косой попались.
…Ещё до полудня Ходына со старцем обошли силки, обнаружили в них нескольких птиц, наловили сетями в озере рыбы и, довольные добычей, улыбающиеся, воротились к хижине.
К тому времени Мария успела отыскать дорогу к берегу озера, вымыла деревянную старикову посуду, ложки, набрала в ведро воды для питья, тщательно вычистила утлую горницу, а сразу как вернулись мужчины, вынула из печи вкусный горячий хлеб с поджаристой коркой. Они сытно поели, развели возле избы костёр и до позднего вечера слушали рассказы старика о лесной его жизни…
Тихо и мирно, в трудах и заботах о хлебе насущном, потекли для Ходыны дни и недели. Песнетворец радовался, видя, что Мария мало-помалу отходит от тяжкой утраты, но в то же время он понимал: вечно это длиться не может, надо везти девушку к отцу.
Уже наступила осень, краснели в лесу осины, желтели берёзы, опадала с деревьев первая листва, когда Ходына решил наконец ехать.
Седоус охотно согласился вывести их к Новгороду-Северскому. Путь предстоял неблизкий, и последние перед отбытием дни Ходына с Марией проводили в непрестанных хлопотах, собирая в узлы хлеб, зайчатину, солёную рыбу и прочую снедь. Покинули они хижину ранним утром, на рассвете, когда первые солнечные лучи, пробившись сквозь густые кроны сосен и жёлтую листву берёз, осветили влажную от росы траву. Всеми цветами радуги переливались капельки росы, и так и хотелось Ходыне остаться здесь, никуда не уезжать: подобно деду, до скончания лет своих ловить рыбу, ставить силки на птиц, капканы, собирать коренья, ягоды, грибы. Но тут же подумалось: нет, не для него, песнетворца, такая жизнь, всё равно долго не сможет он просидеть в лесу, в одиночестве, без людей, потянет его к городам, деревням, слободам, к людям, которым понесёт он на суд свои песни. Да и как могло быть иначе?
Седоус уверенно вёл своих спутников через чащи, болота, холмы, яруги, речки, по одному ему ведомым приметам отыскивая правильную дорогу. То взирал он пристально на солнце, то на едва заметные для неопытных очей зарубки на стволах деревьев, то находил в глухой чащобе узенький ручеёк и вёл Ходыну с Марией вдоль его русла, то, переступая с кочки на кочку, умело проводил их через топкое болотце.
На третий день пути они набрели на охотничью хижину, в которой пришлось остановиться и заночевать, ибо внезапно разразился дождь, по-осеннему холодный, неприятный, сопровождаемый порывами свирепого ветра.
– Скоро уж выйдем, – говорил Седоус. – В сем зимовье княжьи ловчие иной раз бывают.
Утром, когда дождь прекратился, путники двинулись дальше. Лес заметно поредел, уже не преграждали дорогу труднопроходимые заросли, не надо было продираться, царапая лицо и руки, через дикую заповедную пущу. Чувствовалось незримое присутствие в этих местах человека – то набредали они на пень, оставшийся от срубленного топором дерева, то на потухший костёр.
Наконец показалась впереди опушка, открылся взору пологий холм с жёлтой пожухлой травой, за ним стали видны голубая гладь Десны и залитый солнцем город с золотыми маковками церквей.