– Новоград! – воскликнула Мария.
– Ну, дед, кланяюсь тебе земно. Вывел. Без тебя пропали б. – Ходына крепко обхватил Седоуса за плечи и расцеловал его в колючие, поросшие жёсткими волосами щёки. – На, держи.
Гусляр протянул старцу калиту с пенязями.
– Спасибо, хлопче. Токмо куда мне енто?
– Коня доброго купи. Пойдём во град.
– Нет, хлопче. Во град не пойду. И коня мне, старику, не надобно. Вот по сёлам пройдусь, да и обратно.
– Ну, бывай тогда. Бог тебе в помощь.
Ходына с Марией спустились с холма к реке и кликнули перевозчика. Стоя на пароме, они долго махали руками старцу, который, словно каменный, застыл на вершине холма и неотрывно смотрел им вслед. Не могли Ходына и его спутница видеть, как по щекам Седоуса катятся из глаз тоненькими струйками слёзы.
…У терема боярина Иванко Ходына распрощался с Марией. Девушка потянула было его за собой к отцу (который, узрев дочь, забыл про всякую боярскую степенность и с возгласом – «Доченька любая!» – выскочил на крыльцо), но Ходына мягким движением руки с грустной улыбкой отстранил нежную девичью длань. Он молча встал у ворот, сжав до боли уста, понурил голову, услышал плач Марии и только сейчас, в эти мгновения, со всей отчётливостью осознал, что теряет её навеки, навсегда, что пришла минута тягостная, мрачная, за которой уже не увидит он в жизни своей ярких лучистых Марьиных очей, не услышит её смеха, её ласкового нежного звонкого голоска, не возрадуется её красе и молодости. Ибо кто она и кто он? Она – боярская дочь, отдавшая своё сердце другому, он – нищий певец с тощей котомкой за плечами, в грубой холщовой сряде. Их разделяет бездонная пропасть. И ещё между ними незримо стоит Велемир – мёртвый, но счастливый, гораздо более счастливый, чем он, Ходына. И лучше сейчас всё оборвать, погасить разом несбыточные, как сон, надежды, чем мучиться и ждать понапрасну.
Не в силах сдвинуться с места, стоял Ходына неведомо сколько у ворот, пока чей-то громкий возглас на дворе словно бы не пробудил его от забытья. С горестным тяжким вздохом песнетворец медленно побрёл по пыльной улице. За хозяином затрусил довольный, вкусивший на боярской конюшне овса верный конь…
В Курске Ходына повстречался с Редькой, который, хотя минуло уже немало времени, лелеял надежду – и не напрасную, как оказалось, – дождаться товарища. В начале зимы, как только установился санный путь, вместе с воинским обозом они отправились в далёкое Залесье.
Глава 64
Первое, что узрел Туряк, придя в сознание, – это высокий тёмный сводчатый потолок над постелью, слегка озарённый тусклым мерцающим светом. На поставце пред иконами горели тонкие лампады, а за грубо сколоченным столом сидел, держа в руках чашу с целебным настоем, сухонький старец-монах.
– Где аз? – слабым хриплым голосом вопросил Туряк.
– В монастыре Печерском ты, боярин, – ответил старик. – Слава Всевышнему, очнулся. Двадцать дней меж жизнию и смертию провёл ты. Но топерь, Бог даст, на поправку пойдёшь. Здорово ж тебя зацепили.
– Да попался поганым под руку невзначай.
– Оно тако. А холоп твой, боярыня сказывала, убёг.
– Господь с ним, отче. Воды дай испить.
С жадностью сделав несколько больших глотков, Туряк откинулся на подушки.
Через некоторое время раздался тихий скрип двери, и в келью вошла в тёмном платье со свечой в руке Евдокия. Видя, что муж пришёл в себя, она улыбнулась, села у его изголовья и заговорила:
– Уж не чаяла, любый мой, в памяти тебя зреть, говорити с тобою. Храбр мой! Един супротив десятка поганых ворогов бился! Двоих аль троих зарубил! Славу петь тебе будут.
«Токмо баба может глупость подобную измыслить! – думал со злобой Туряк. – Хоть бы убралась, очи не мозолила!»
После, когда Евдокия удалилась, он в молчании уставился в потолок и внезапно вспомнил о Марии. Нет, не случайно не далась она ему в руки, не случайно выпорхнула птичкой – то Бог не позволил ему створить грех. И Азгулуй и торки тут ни при чём, зря он тогда вскипел. В наказанье за лиходейство наслал Господь на него раны тяжкие, и надобно ему теперь покаяться пред Богом, надобно отмолить, выпросить у Всевышнего прощение за преступленье своё.
И зачем, для чего нужна была ему эта девица? – удивлялся Туряк сам себе. Жила бы, любила, рожала детей, радовалась – зачем ворвался он в её жизнь, ради чего сгубил её счастье и свою душу?!
С трудом поднявшись с постели, Туряк повалился на колени перед образами, прошептал: «Спаси, Боже!» – и без сил рухнул на пол.
Два обеспокоенных монаха с трудом подняли его на руки и уложили обратно в постель.
Спустя несколько дней к боярину явился сам великий князь Святополк. Узрев его строгое лицо, Туряк заёрзал на постели. Ох, как не хотелось ему отвечать на княжеские расспросы!
– Гляжу, поправляешься, боярин, – промолвил Святополк. – Это хорошо. Одного не разумею покуда: что ж за вороги на тебя напали? Половцы, аль торчины? Каким ветром занесло их на шлях Северский?
– Один Бог то ведает, княже, – с тяжким вздохом ответил Туряк. – Вроде торчины то были по говору.
– Может, и так. Одно ведай, боярин. Азгулуй к Шарукану на Дон подался. Как мыслишь, отчего ушёл он от нас?
– Откуда ж знать мне, какой бес ему в голову ударил? – Туряк повёл плечами и застонал от боли.
– Вот и я не знаю, – в раздумчивости нахмурил чело Святополк, подымаясь со скамьи. – Подлечишься, приходи. Думу думать будем.
…В тот день Туряк целый час стоял на коленях, шептал молитвы, каялся, плакал и клялся, что искупит свои грехи.
После он велел привезти в Печеры, к игумену Иоакиму, воз серебра, за что монахи слёзно благодарили его и везде в Киеве только и говорили, сколь боголюбивый и милостивый боярин лечился у них в монастыре от тяжких ран.
Глава 65
Струг с алым парусом замедлил ход и, покачиваясь на волнах Трубежа, причалил к вымолам[178] переяславской гавани. Спустили на берег сходни. Немолодая невысокая жёнка в чёрных одеждах, поддерживаемая двумя слугами, осторожно сошла на землю. Оглядевшись, быстро засеменила она, подобрав долгий подол, к крепостным строениям.
Не узнать было в этой сгорбленной женщине с изрытым морщинами, обветренным, коричневым от загара лицом бывшую княгиню Гиду. И хотя в больших чёрных глазах по-прежнему скользила надменность, и хотя гордо вздёргивала дочь короля Гарольда вверх голову в чёрном плате, всё же во всём: в фигуре, в движениях, хоть и торопливых, – чувствовалась усталость.
Возле Епископских ворот она остановилась, вытерла с чела пот, закашлялась, после чего осмотрелась по сторонам, тяжко вздохнула и приказала гридню-стражу доложить о своём прибытии. Вскоре старую княгиню бережно посадили в крытый возок, запряжённый тройкой вороных коней, и доставили на княжеский двор.
И вот они уже сидят вдвоём в длинной палате, увешенной майоликовыми щитами, секирами и коврами на стенах. Мономах тоже облачён в чёрное платно, он носит траур по своей давеча скончавшейся второй супруге. Гида пьёт из обитой серебром чаши чистую ключевую воду, говорит тихо, неторопливо, по сухим устам её скользит вымученная улыбка.
– Вот, князь, исполнила я обет свой. Посетила Святую землю. Побывала у Гроба Господня, свечки поставила за тебя, за сынов наших, за дочерей. Чудо великое довелось мне лицезреть в Великую субботу, пред Пасхой. Как огонь Благодатный возникает внезапно на Гробе Господнем, сам по себе, чудесным образом.
Удобней устроившись на скамье, Гида с восторженным блеском в глазах с упоением принялась рассказывать:
– Во храме Воскресения Господня, окрест святой часовни Кувуклии, народу собралось неисчислимо. Больше греки да арабы, хотя и франки были, и иудеи, и немцы, и армяне. Во храме народ сей ведёт себя ужасно: кричат, скачут, яко бесом одержимые, и вообще шумят. Дико, страшно было на сие взирать. После сказали мне сёстры-монахини, что то они тако молятся. Если же не будут шуметь да скакать, то, по их понятиям, и огонь Благодатный не сойдёт. Но как токмо появляется перед Кувуклией Иерусалимский патриарх, так тотчас толпа стихает и царит во храме до появления Благодатного огня полная тишина.
Сначала идёт крестный ход, обходит трижды храм с великим множеством хоругвей. После останавливается патриарх перед Кувуклией, перед запертой и запечатанной дверью в Гроб Господень. Патриарх в полном облачении, служки снимают с него митру, саккос и омофор. Остаётся патриарх в одном подризнике. Люди от властей, посланные королём иерусалимским Балдуином, осматривают патриарха, нет ли при нём чего возгореть способного, ощупывают с головы до пят. Потом срывают с двери часовни ленты с печатями и впускают патриархов Иерусалимского и Армянского внутрь церкви. До того, во время хода крестного, Армянский патриарх со своей паствой стоит с левой стороны Кувуклии.
И ещё некоторых священников пускают внутрь часовни. Священники сии по знаку патриарха тушат Божественный огонь на ложе Живоносного Гроба, а такожде забирают с Гроба то, что приуготовлено было там к принятию сего огня. Такожде входят в часовню несколько слуг, кои потом выносят обоих патриархов с Благодатным огнём. И как токмо они войдут, двери часовни запирают.
В часовне сей два помещения: первое – придел Ангела, второй же – самый Живоносный Гроб Господень – пещера. И вовнутрь пещеры входит один токмо Иерусалимский патриарх, Армянский же и прочие иже с ним остаются в приделе Ангела.
Закрыли когда двери часовни, воцарилась гробовая тишина во всём Храме Воскресения Господня. В самой пещере же темно, и лишь один патриарх молится тамо. И вдруг появляются сами собой бисеринки голубо-яркие, умножаются, превращаются в огнь синий, рассыпаются на Живоносный Гроб. Патриарх тотчас возжигает свои два пучка свечей и даёт Армянскому патриарху зажечь свои свечи, после чего передают через окошечки овальные Благодатный огонь всем богомольцам.
Как токмо вспыхивает огонь, яко взрыв грома, раздаётся во храме шум и гул радости и восторга.