– Эй, Олекса! – окликнул он молодца. – Пойдём-ка, друже, взберёмся на холм сей. Оглядим дали дальние.
Вдвоём они взошли на самую кручу, где росли могучие прямоствольные сосны, казалось, задевающие своими кронами белые кучевые облака.
Тяжело дыша, Владимир прислонился спиной к одной из сосен и устало вытер ладонью со лба пот.
– Глянь, Олекса, вниз. Видишь: Клязьма течёт, змейкою вьётся, видишь – брег песчаный. А за рекой лес дремучий, дали синие. Вот здесь, на сем месте, град поставим. Посажу тебя посадником в сем граде, ибо ратник ты добрый, да и из Суздаля сам, из низов, не боярского роду, стало быть, верно мне служить будешь. От града сего поплывут ладьи купеческие к булгарам, к черемисам, в Пермь[181] дальнюю по Каме и вниз по Волге до Саксина[182], до самого моря Хвалисского[183]. И посуху пути проложим. Земля в сих местах хоть и не столь добрая, как у нас на Переяславщине, но урожаи даёт немалые, в лесах же пушнины, животины разной невесть сколько. Станешь за всем назирать, суда торговые снаряжать, пути чрез леса торить. Да и ворогу любому по зубам дашь, коли сунется. Ибо немало охотников до чужого добра завелось нынче. За Святославичами глаз да глаз нужен, да и булгары, и мордвины иной раз, бывало, ратиться измыслят. Ну как, друже? Согласен ли сесть тут? Ратников тебе дам, людей призову лес рубить, стены, дома ставить. Из сёл окрест люд соберётся, из Суздаля артели плотничьи придут, из самого Новгорода тож.
Олекса долго молчал, ошеломлённый нежданным княжеским предложением, вдыхал полной грудью свежий вечерний воздух, глядел на багряную зарю за лесом. Вмиг незримо пронеслась перед молодцем вся прежняя его жизнь. Вот пылает охваченный всепожирающим пламенем Суздаль; вот горделиво высятся новгородские терема; вот князь Мстислав, пиры на Городище; вот Меньская неприступная твердыня; вот Перемышльский кром и предательская стрела из засады; вот Эстергом и серые, как северное озеро, очи незабвенной красавицы Предславы. Всё это осталось в прошлом, далеко за плечами, воскресая лишь время от времени в глубинках памяти. А что впереди? Новые походы, рати? О таком ли, собственно, мечтал он? Разве убивать, пускай даже злейшего из врагов, ради княжьей славы – столь уж великое, достойное деяние? Так не лучше ли остаться здесь, на этой земле, на которой он родился и вырос, и послужить ей, её людям, нет, не князьям, а именно – людям!
Слова как-то сами собой сорвались с уст Олексы.
– Да, княже, – тихо проговорил он, не замечая даже, как катится змейкой по щеке горькая слезинка.
…Когда они вернулись на челны, князь объявил дружинникам свою волю:
– Мыслю поставить на месте сем град крепок. Совета вашего испрашиваю. Как назовём сей град? – спросил он, обведя внимательным взглядом притихших воинов.
– Был князь Кий, и град создал он Киев. Был князь Избор – и поныне град, им ставленный, зовётся Изборском. Был князь Ярослав, и град, им основанный, наречён Ярославлем. Князь Святополк – и тот град на Вятичевом холме Святополчем назвал. Тако и сей град назвать надобно в честь твою, княже, Владимиром, – быстро нашёлся молодой воевода Фома Ратиборич. – Дабы память о тебе и делах твоих чрез века прошла!
– Верно, верно, Фома! – согласно загалдели дружинники. – Владимиром, Владимиром назови град, княже!
– Ну что ж, воля ваша, други, – улыбнулся одними уголками губ польщённый князь. – Посадником же во граде сем поставлю Олексу.
– Дозволь вопросить, княже, – развёл в недоумении руками Фома. – Достоин ли сын простолюдина посадником быти?
– То уж мне решать, кто чего достоин! – хмурясь, сердито перебил Фому Владимир. – Иные, как ты, родовитые, в Переяславле мне боле понадобитесь.
Князь отдал короткие приказания расставить на берегу вежи, разжечь костры и выслал в сёла и в Суздаль скорых гонцов – собирать народ.
Вскоре застучали в лесах топоры. Плотницкие артели из Суздаля, Ярославля, Ростова, Новгорода рубили крепкую древесину, волокли к месту будущей крепости огромные брёвна, возводили стены, врата, городни, башни, стрельницы, копали ров.
До осени князь Владимир пребывал на строительстве, без устали наставлял и учил Олексу, и, уже только когда величаво и мощно вознёсся над Клязьмой город, названный его именем, воротился в Переяславль. Часть воинов, в числе коих был и Эфраим, князь оставил под началом Олексы в крепости.
Для молодого посадника началась совсем новая жизнь, наполненная нескончаемыми хлопотами и заботами. Не будет отныне у него времени предаваться грусти, и только иногда, в короткие минуты отдыха, станут возникать пред мысленным его взором лица давно ушедших из его жизни людей, и тогда защемит, забьётся в волнении сердце, а на глазах проступят слёзы.
Но тотчас же опять придётся садиться Олексе в седло и, преодолевая холмы, яруги, разлившиеся реки, идти по жизненному пути через радости, невзгоды, разочарования, неся крест свой на этой земле, которая его вскормила и вырастила.
Глава 68
Медленно катил по укутанной снегом дороге длинный воинский обоз. Где-то впереди раздавались голоса возничих, слышались в морозном воздухе щелчки плетей, конское ржание – всё это Ходына уже почти не замечал. За долгие дни пути он привык к бесконечной тряске и к холоду. Кутаясь в старую свою потёртую шубейку, молодой гусляр с неизбывной тоской отрешённо смотрел по сторонам. Вот вдоль зимника потянулась стена зелёного хвойного леса, вон какой-то большой зверь – издали и не приметишь, кто, – испуганный шумом, метнулся в чащу, вот стая ворон закружила высоко в сером небе над дорогой, а возок всё едет и едет, и остаются за ним на снегу глубокие вмятины от полозьев.
Позади остались замёрзшие, обледеневшие до дна маленькие речки, каких встретилось им на дороге невесть сколько, тёплые постоялые дворы с хмельным, будоражившим кровь мёдом, топкие болота, которые приходилось объезжать, вечно петляя между деревьями. Кое-где попадались на пути мосты, как правило, маленькие и узкие, надрывно скрипящие, готовые, казалось, вот-вот развалиться. Плохи русские дороги – через такую глушь приходилось пробираться, что порой даже бывалые воины испытывали страх и набожно крестились.
Не проходило дня, чтобы Ходына не вспомнил о Марии. Как живая, стояла она перед ним – то улыбающаяся, то грустная, полная скорби по убитому возлюбленному, со слезами в серых очах, но всегда такая чистая, светлая, словно бы святая. Будь Ходына живописцем, наверное, написал бы он с неё икону Богоматери.
Никак не верилось гусляру, что навсегда ушла она из его жизни, он просто не представлял себе, как сможет жить без неё, что будет делать. Слишком тяжела была утрата, чтобы предаваться теперь, как Редька, пустым разговорам.
Редька же, осмелевший, почуявший здесь, посреди лесов, свободу, радовался удаче.
– Вот стану землю пахать, избу поставлю, жену возьму. Зимой охотиться пойду, шкурки стану продавать. А там, глядишь, в резчики наймусь к какому купцу аль воеводе. В резьбе каменной с младых лет смыслён. Вот заживу тогда! – мечтательно говорил он, лёжа на соломе и с улыбкой глядя ввысь, на пасмурное, обложенное тучами небо.
– Не загадывай наперёд, друже, – отвечал ему Ходына. – Неведомо ещё, как оно поворотит.
Обоз держал путь в Ростов, и когда впереди заискрился лёд Клещина озера, Ходына с Редькой сошли с саней. Распрощавшись с воинами, они пошли берегом к селу Клещино, откуда Ходына был родом.
Возле устья узенького Трубежа заметили они несколько рыбачьих лодок и пару хижин, но, как ни стучались в окна и двери, никто не отворил им.
Странными выглядели тишина и безлюдье, царившие вокруг. Ходына вспоминал, какое оживление было в этих местах в пору не столь давнего его детства, как бурно кипела здесь жизнь – чуть ли не каждую седмицу приезжали сюда купцы с товарами из Ростова, Суздаля, Ярославля, даже от булгар и хазар, устраивались весёлые ярмарки по воскресным дням, а теперь… Будто вымерли все.
«Может, мор случился? – подумалось гусляру, но он тотчас отогнал эту мысль. – Нет, иное здесь».
Он заметил неподалёку от дома вбитый в землю дубовый кол с дощечкой, на которой нарисована была красной краской извивающаяся змея с раскрытой пастью и жалом.
«Знамено[184] боярское! – догадался Ходына. – Уходить надоть. Захомутают!»
Он порывисто ухватил за запястье Редьку, повернулся, молча указал на дощечку и потянул опешившего от неожиданности товарища подальше от этого места.
– Видал? – спросил он, когда они, отдышавшись, остановились на привал в прибрежном лесу.
– Видал, – хмуро откликнулся Редька. – У боярина Путяты на земле такие же стоят. Токмо заместо змия вран у его.
– В Суздаль надобно нам идти, – задумчиво промолвил Ходына. – Погинем тут.
За спиной гусляра внезапно раздалось громкое конское ржание. Путников обступила добрая дюжина ратников в булатных доспехах.
– Кто еси?! – грозно вопросил один из них, высокий, с чёрными широкими усами.
– Я – гусляр, он – слуга мой. В Суздаль идём, – стараясь держаться спокойно, ответил ему Ходына.
– А в лесу боярском чего надобно?! Небось зайцев да уток стреляли?! А ну, братва, хватай их! Повезём к боярину на суд!
Несколько пар сильных рук схватило Ходыну, он попытался вырваться, но не смог: словно клещами, вцепились ему в запястья, локти и плечи своими ручищами дюжие боярские слуги.
– А ну, пошли! – проорал усатый. – И не рыпаться у меня чтоб!
Их повязали тугими ремнями, швырнули в сани и повезли по зимнему шляху берегом озера.
Ходына смотрел вокруг со слезами на глазах и… ничего не узнавал. Где кузница доброго дядьки Онцифора? Где хижина Матрёны, что не раз угощала его вкусными блинами на Масленицу? Где, наконец, отцовская лачуга?
На месте родного Клещина виднелся земляной вал с высоким частоколом. Только вдали, у самого озера, темнели знакомые Ходыне немногочисленные маленькие избёнки. И везде попадались ему на глаза знамёна с хищной змеёй.