Он снова сел на козлы, и кони, выехав на дорогу, понеслись галопом, вздымая снежные хлопья.
…Редька, насупив брови, молча взирал в окно. Проплывали мимо, мелькали, озаряемые лучами утреннего солнца, деревья, кусты, чьи-то возки у обочины, раздавался откуда-то смех – чувствовалась близость человеческого жилья.
– Эй, тебя как звать? – раздался возле самого уха Редьки тонкий голосок Чернавки.
– Меня?.. Редька я.
– Редька? – Девушка звонко расхохоталась. – Ну и имя!
– У тебя будто лучше. Тож чудно: Чернавка.
Редька взглянул на неё, заметил в её глазах лукавый огонёк и, неожиданно даже для самого себя, засмеялся.
– А тебе шапка боярская идёт. Нет, правда, правда, – сказала, улыбаясь, Чернавка. – Уж боярин как боярин. Не то что Слуда.
– Ты, девка, – озабоченно нахмурился Редька, – отныне про Слуду позабудь. Аще кто допытываться будет – не видала его николи. Поняла?
Девушка согласно кивнула.
– Да мне ведь тоже не поздоровится, коли споймают. Отдадут в холопки боярину аль купцу какому аль продадут куда. У меня ж никого на всём белом свете нету.
Чернавка внезапно разрыдалась, и Редька, смущённый, желая успокоить девушку, прижал её к себе. Так и ехала она, прижавшись к нему, до самого Суздаля.
…В городе Ходыну сразу узнали, стали расспрашивать, как и откуда он пришёл. Гусляр рассказывал о Киеве, о Переяславле, о битвах с половцами, о поездке в угры, пел на гуслях, подаренных ему одним богатым купцом.
Редьку, который переоблачился в обычную свою одежду, представлял как слугу своего, а Чернавку – как жену его, чему девушка была несказанно рада.
Послушать песни Ходыны пожелал сам посадник Георгий Шимонович. Он пригласил гусляра к себе в хоромы, щедро угощал, одаривал сребром. Ходына на сей раз не отказывался, сейчас он и его спутники сильно нуждались в деньгах.
В разгар шумного пира протиснулся к посаднику молодой воин в заснеженном плаще, одетом поверх дощатой брони, и шепнул ему что-то на ухо.
Георгий насупился, встал со стольца, хлопнул в ладоши, останавливая тем самым веселье, и промолвил:
– Слухами земля полнится. У Клещина озера сыскали в лесу труп боярина Слуды. Еду нынче суд творить. Сказывают, двое холопов беглых убили его. Велю тех холопов изловить.
– Вечно у сего Слуды негоже. То холопы бегут, то мор, то коней воруют, – сердито проворчал один старый боярин. – Топерича и сам сгинул. Стоит ли, посадник, из-за него праздник портить?
– Оно, верно, и не стоит, – вытирая усы, ответил Георгий. – Да токмо для того я и поставлен князем, дабы суд творити. Что ж то будет, ежели холопы своих бояр убивать почнут? Еду нынче же в Клещин.
…Сразу после пира Ходына опрометью метнулся на постоялый двор, где они остановились, и рассказал Редьке о только что слышанном.
– Вот беда ещё! – всплеснул руками Редька. – Чего деять-то нам топерича?!
– Да ничего не деять! Нас здесь кто искать станет? – пожала плечами бывшая тут же Чернавка. – Гусляра, почитай, весь град знает.
– Нет, дева, не годится тако, – мотнул головой Ходына. – В лес нам убираться надобно подобру-поздорову. Ведаю: есть зимовье охотничье одно тут недалече, на Клязьме. Слава Христу, бояре со знаменами своими не добрались ещё дотудова. Силки на зайцев да на уток поставим, тем и прокормимся до лета. А далее видно будет.
Рано поутру они оседлали Слудовых коней и углубились в лесную чащу…
В мае, когда уже сошёл с полей снег, спала вода на реках, Ходына с добытыми за зиму шкурками пошёл в Суздаль. Воротился он неожиданно быстро, среди ночи, едва только Редька и Чернавка, отбросив стыд, утонули в сладком грехе.
– Открывай вборзе, друже Редька! – радостно крикнул гусляр, заколотив в дверь. – Вести добрые несу!
С трудом отдышавшись, он выпил кружку кваса, поданную Чернавкой, и с волнением оповестил:
– Князь Владимир нынче в Суздале был. Велел на Клязьме новый град возводить. Так и прозвал его – Владимиром, в честь свою. И во граде том посадником поставил… Ну-ка, отгадай, Редька, кого? – И видя, что тот лишь пожал в ответ плечами, заключил, выдохнул в единый миг: – Друга нашего Олексу!
Редька со слезами в глазах бросился в объятия товарища.
– Ты ведь многое, друже, умеешь, – продолжал Ходына. – В резьбе по древу, по камню искусен вельми. Будешь Олексе нужен. Он в обиду не даст. Пойдём все во Владимир. Слава Христу, кончились вроде мытарства наши.
Он истово перекрестился и, упав на колени, зашептал молитву.
Глава 70
По тихой глади Волхова быстро скользила большая ладья с высокими насаженными бортами. Плыла легко, будто птица в небе, так, что Мстислав, вышедший на пристань, невольно залюбовался её красивым движениям.
Вот, повинуясь дружным взмахам гребцов, ладья повернула к берегу, к самому косогору, чуть приостановилась, замедлила ход, и тотчас уже по знаку князя от вымола отчалили моноксилы[187] с ратниками – встречать гостей.
Тишина исчезла, пристань наполнилась многоголосым гулом, гамом, а к Мстиславу, сойдя со сходен, кланяясь на ходу, заспешил седовласый боярин Мирослав Нажир.
Быстрым и твёрдым шагом шёл по городищенскому вымолу облачённый в длиннополый красного цвета кафтан иноземного сукна с золотым узорочьем, в отделанной сверху синим бархатом шапке, в узконосых сафьяновых сапогах славнейший Мономахов уговоритель – дипломат.
– Здрав будь, боярин! – приветливо кивнул ему с широкой добродушной улыбкой князь.
– Здравствуй и ты! – отозвался Мирослав Нажир. – Дозволь вопросить, в добром ли здравии супруга твоя, дщери, сыны.
– Да все здоровы, слава Христу.
Они поднялись на крутой холм, миновали широкие ворота и удалились на княж двор. Боярин сходил на молитву в собор Благовещения, а после, нахваливая, к вящему удовольствию Мстислава, убранство собора, прошёл вслед за князем в палату, где должен был наконец заговорить о деле.
– Отец твой, князь Владимир, нынче в Киеве был, у князя Святополка, – начал он, смотря на нахмурившееся при упоминании о Киеве чело Мстислава. – Вельми хощет Святополк породниться с тобою. Сына свово Ярославца мыслит оженить на дочери твоей.
– Да ты чего, Мирослав, очумел?! – воскликнул поражённый князь. – Да ведь дочки у меня – мал мала меньше. А у Святополка – вон экая дубина сей Ярославец! Не по летам.
– Ты, княже, не горячись. И не молви, что малы дщери твои. Вот Малфриду, старшую, отдал же прошлым летом за Сигурда, князя мурманского[188]. Али позабыл? А ей всего-то в ту пору десяток годков стукнуло.
– Да, было се. Уговорил меня батюшка. Но то – дело иное. Соузы с государями иноземными крепить надобно, величье рода нашего умножать.
– Оно так, – согласился Мирослав Нажир. – Но не токмо с иноземцами, княже, мир нам надобен. Святополк тоже, почитай, сила немалая. Вот князь Владимир и заботу имеет о будущем, о тебе, княже Мстислав. Хощет, чтоб Ярославец, упаси господь, не стал тебе поперёк дороги в грядущем. Повяжем его браком с дочерью твоею, он и не посмеет тестя свово, тебя то бишь, ослушаться. И Святополк тож – уж почуял, верно, силу твою, вот и шлёт сватов.
– Сватов, сватов, – передразнил боярина Мстислав. – Ты погляди хоть, дети ведь совсем дочки мои. Им в куклы играть, а вы… Сватов! Да и Ярославец сей, слыхал я, окромя злобы да жестокосердия, ничем не славен. Да ещё до баб чужих охоч, яко дед его Изяслав был. Первая жена, угринка Аранка, померла у его шесть лет тому, а вторую, дщерь польского князя Германа, бают, забил до смерти.
– Однако, княже, выгода Руси… – начал было спорить Мирослав, но князь, досадливо поморщившись, перебил его:
– Знаю, знаю. Старая песня.
– Так как порешим? – после недолгого молчания осторожно спросил, обеспокоенно глядя на него, боярин.
– А так и порешим. Рогнеда, дщерь моя, за Ярославца пойдёт. Вас ведь с отцом не переспоришь. Да и откажешь – ворогов себе наживёшь. Святополк, чай, обидится. Жди тогда беды неминучей.
– Вот и я о том баю, – гладя перстами густую бороду, удовлетворённо кивал Мирослав Нажир.
Глава 71
Дав согласие на брак Рогнеды с Ярославцем, Мстислав испытывал двоякое чувство. С одной стороны, он был польщён, что с ним считаются старшие князья, и в их числе сам великий князь киевский. Теперь, желая породниться, присылая сватов, Святополк вроде бы окончательно мирился с его вокняжением в Новгороде, уступал, приближал его к себе. Кроме того, тесный родственный соуз между двумя сильными властителями мог принести в недалёком будущем великую пользу всей Русской земле. Канут в Лету подозрительность и недоверие, бывшие меж ними ранее, наладятся более прочные торговые пути от Новгорода до Киева и Волыни, а если, не приведи господь, случится на Русь какая напасть, то уж, верно, сваты проще и скорее договорятся о совместных ратях.
Но наряду с тем Мстислав с горечью и тревогой думал о маленькой своей дочери. Будет ли счастлива она с таким мужем, как Ярославец? Ведь известен он был доселе на Руси лишь распутством и звериной жестокостью. Даже прозвище получил – Бесен. Так именовали его угры из свиты первой покойной жены. Правда, в последние годы сумел сын Святополка выказать ещё и доблесть воинскую – сначала ходил в поход вместе с другими князьями на половцев, а после покорил и наложил дань на ятвягов[189]. Уже более десяти лет, с отрочества, сидел этот князь во Владимире-на-Волыни, под крылышком отца, где не имел никаких особых забот и проводил время в пирах и охотах. Не обладал Ярославец умом и хитростью, был буен в гневе, несдержан, ни в чём никому не хотел уступать, из-за мелочи мог затеять ссору. Державные дела его не влекли – отец да бояре правили за него Волынью.
И вот теперь он – Мстиславов зять! Рогнеда, родная кровиночка, должна будет разделить брачное ложе с этим развратником и глупцом! О Господи!