Боярин немного приободрился и даже улыбнулся через силу. Раз говорит такое угр – значит, имеет в нём потребность, ищет выгоду, верит, что войдёт Туряк у Ярославца в великую силу и уж тогда, конечно, не забудет тех, кто помог ему в трудный час. Тоже, в свою очередь, поможет с торговлей. Там пошлины малые возьмёт, там – место на торгу получше выхлопочет.
…Во дворец ко князю Ярославу пошли на следующий день. Туряк, облачённый в дорогой кафтан зелёного сукна с золотыми нитками, в сафьяновых сапогах, высокой островерхой шапке с бобровой опушкой, в числе прочих почти час ждал в горнице выхода князя.
Когда Ярославец, весь в чёрных одеждах в знак траура по умершему отцу, сопровождаемый двумя гриднями в долгих тёмных свитах, оборуженных бердышами[191], появился в горнице, на устах его играла довольная улыбка. Дела у молодого владетеля Волыни шли хорошо: ятвяги были покорены, полоцкие князья – устрашены, угры, ляхи и немцы слали гонцов, кланялись в ноги, искали соуза и поддержки. Край богател, процветала торговля, славные урожаи выдавались каждое лето – отчего бы и не радоваться Ярославцу. А если ещё и завтрашняя охота будет удачной, то и вовсе можно чувствовать себя вполне счастливым. Смерть отца пережил, выплакал у его гроба положенные слёзы – что ж теперь, до конца дней горевать? Одно омрачало радость князя – юная жена, Рогнеда, надоедливая, как больной зуб, которую он совсем не любил и хотел было уже отослать обратно в Новгород, к отцу. Так бы и сделал, да бояре отговорили. Но ничего. Вдовая боярыня Аглая – жёнка хоть куда – с лихвой заменит Ярославцу постылую супругу.
В предвкушении грядущей охоты и жарких объятий Аглаи князь улыбался и приветливо кивал в ответ на низкие раболепные поклоны.
Угры вытолкнули Туряка вперёд.
Боярин несмело шагнул к Ярославцу и упал ниц.
– Оборони, княже, верного раба свово! – хриплым голосом заговорил он с мольбой. – Не губи, обереги, укрой от ворогов лютых! Верою и правдою служить тебе буду! Батюшка-то твой покойный меня ценил. А как помер он, смута в Киеве поднялась. Ворвались в терем мой холопы окаянные, весь двор дотла спалили!
Бывшие в горнице волынские бояре, сидящие на обитых бархатом и парчой лавках по обе стороны от княжеского кресла, зашушукались и понимающе закивали головами. Им были близки и понятны Туряковы беды.
– Что ж, боярин, возьму тебя к себе. Служи, – со скрытым наслаждением смотря на унижение надменного Туряка, сказал Ярославец. – А покуда ступай. – Он махнул рукой. – Возьми у казначея моего двадцать гривен. Дарую.
Туряк не решился заговорить о своих прежних имениях на речке Турье.
«Ещё успеется, – подумал он. – Не ко времени нынче».
Успокоенный и ободрённый словами князя, боярин тут же получил двадцать гривен из скотницы[192] и поторопился покинуть княжеские палаты. Надо было на первых порах обустроиться, подыскать себе жилище, побывать у старых, ещё по службе у Давида Игоревича, знакомцев и приятелей.
…Ярославец же вовсе забыл о Туряке. Вечером, весело насвистывая скоморошью песенку, он постучался в дом к красавице Аглае. Однако вместо страстных поцелуев молодая вдова внезапно осыпала его упрёками. Стояла – этакая статная, высокая, прямая, осознающая свою власть над ним – и говорила грозно, непререкаемо:
– Сведала я, княже, принял ты к себе на службу боярина Туряка. Как мог ты, Ярослав?! – В изумрудных глазах красавицы блеснули слёзы. – Ведь он… Он… Батюшку моего убил! Зверь он!
– Да чего ты взволновалась так, Аглаюшка? – Ярославец, спеша успокоить любимую, попытался обнять её, но Аглая, сжав руки в кулачки, решительно оттолкнула его.
– Но… Я ж не ведал того, – начал оправдываться смущённый князь. – А… Как было се?
– Давно, много лет назад то случилось. Он соседом нашим был. Поспорил батюшка с ним из-за угодий лесных, стал князю Давиду жаловаться. Ну а Туряк-то видит, что не его правда, ночью из засады и наскочил со гриднями своими, батюшку-то и зарубил, окаянный. Князь Давид дело замял… А нынче ты, княже, тоже простить его хошь?.. Выбирай тогда, – продолжила женщина, видя, что Ярославец в растерянности молчит. – Али гони его, али… Не приходи ко мне боле!
Ярославец стоял, насупив брови. Нет, уж это слишком! Из-за какого-то там жалкого боярина лишиться ласк Аглаи! Да таких бояр у него десятки!
– Ладно, уговорила, – досадливо обронил он.
– Немедля, княже, вели прогнать его! Не пускай боле в терем свой на порог! А лучше всего – убить вели. Али хошь, я убью! Гридней своих пошлю!
– Нет! Не бысть тому! Не убивец аз! – вспыхнул Ярославец. – Пущай убирается Туряк сей ко всем чертям! Грех на душу брать не буду!
…Туряк так и не понял, почему вдруг, когда наутро явился он снова на княж двор, гридни отобрали у него вчера только выданные гривны и грубо вытолкали с крыльца. Весь в пыли, грязный, стеная от досады и отчаяния, чуть не плача, поплёлся он, как побитая собака, прочь от княжеского терема. Дотащился до собора Успения, рухнул на колени перед образом Спасителя, обливаясь слезами, зашептал:
– Прости, Господи! Господи, за что?! Ведь и без того наказан!
Когда Туряк понемногу успокоился, вернулась к нему ясность мысли. И подумалось: всё, прежних высот ему не видать. Навсегда осталось на нём страшное мрачное пятно, да и не одно. Вспомнился добрый старый боярин-сосед, которого он собственной рукой зарубил, наехав из засады; вспомнилось изуродованное лицо ослеплённого Василька; наконец, вспомнилась Мария – ангелоподобная дева, чьё земное счастье он так безжалостно разрушил.
И понял тогда Туряк: впереди у него только одна дорога. Всю прежнюю жизнь хотел он возвыситься, жаждал вкусить счастья, сделав несчастными других, без разбору оттесняя и уничтожая тех, кто стоял у него на пути.
«Яко зверь дикий жил!» – в ужасе подумал он.
…Примерно через месяц в городе Чернигове, в монастыре на Болдиных горах, появился неизвестный, который назвался уроженцем Волыни. Он даровал монастырской братии калиту со сребром и принял постриг.
Инок Тихон – таково было монашеское имя новичка – сразу же выделился среди братии богочестием, мог чуть ли не сутками отбивать поклоны и страстно молиться, каждый год в Великий пост уходил в затвор, а в своей узенькой келье при свете лучины вёл какие-то записи.
Игумен единожды пришёл проверить и узрел, что Тихон пишет летопись, наподобие Нестора. Почти после каждой погодной записи делал он короткую приписку: «И аз, грешный, при сем был».
«Верно, из бояр каких», – подумал игумен и с той поры проникся к Тихону особым уважением.
Много лет спустя, когда, будучи уже глубоким стариком, затворник-инок тихо преставился, в келье его нашли целый ларь с письменами. Правда, прочесть их так никто и не сумел. Через несколько дней в монастыре случился пожар, и деревянный ларь со всем содержимым сгорел дотла. С годами затерялась среди множества других и скромная могилка Тихона, забылось и его странное затворничество, и он сам. Разве какой старый монах, вороша в памяти былое, рассказывал иной раз молодым послушникам, что жил некогда такой инок у них в монастыре, и приводил его имя всегда как пример боголюбия и подвижничества.
Глава 75
Одетый в домотканое крестьянское платно молодой киевский отрок галопом влетел в Княжеские ворота Переяславля в тот ранний час, когда утренняя заря ласково обливала розоватым, приятным для очей светом купола высоких соборов. Город замер, умиротворённый тишиной и прелестью ясного апрельского утра, но вот покой исчез, едва только отрок на усталом своём коне, с гривы которого падали на дорогу хлопья пены, миновал церковь Успения. Пономарь, тучный высокий человек средних лет, начал звонить в било, созывая народ к заутрене. Он с удивлением посмотрел вослед отроку – такое раннее время, а этот уже и коня успел загнать.
Всадник спешился у княжьего дворца и, тяжело дыша и вытирая шапкой мокрое от пота чело, потребовал у стражи провести его ко князю.
– Вести важные имею, из Киев-града.
Встревоженный Владимир встретил отрока в сенях.
– Княже! – начал гонец. – Бояре меня послали. Велено передать: беда случилась. Великий князь Святополк помер в Вышгороде. В нощь шестнадцатого числа.
Владимир, ошеломлённый неожиданным известием, застыл как вкопанный.
Тем временем отрок продолжал:
– Вече собрали мужи киевские и велели сказать тебе: «Ступай, князь, на стол отцовский и дедовский».
«…Господи! – До Владимира наконец дошло сказанное гонцом. – Ужель правда?! Зовут, сами зовут в Киев! А Святополк? Столь нежданно… Хоть и болел, дак ведь все, случается, болеют».
– Отчего ж преставился великий князь? – преодолевая охвативший душу прилив волнения, спросил он.
– Сказывают, болел, а нощью схватился вдруг за сердце, упал прямь на лестнице и помер, – отчеканил бодрым голосом гонец, но тут же, испугавшись собственной дерзости, опустил очи долу и набожно перекрестился. Владимир сотворил то же.
– Что ж, ступай, отроче, в гридницу. Отдохни. А после скачи обратно. Скажи боярам киевским: скорблю о брате своём. На вот, держи сребреник.
Князь сунул в руку гонцу большую монету.
– Бояре наказывали, – со смущением молвил, принимая сребреник, отрок, – дабы ты ответ дал, пойдёшь ли в Киев.
– Ишь, настырные! – качнул головой Владимир. – Видать, воистину лихо в стольном граде. Подумать должон я, подумать. В одночасье такие дела не делаются.
Он повернулся на каблуках, собираясь уйти в горницу, но вдруг остановился, взглянул снова на отрока и спросил:
– Как звать тебя?
– Иванко я, Войтишич.
Князь молча кивнул.
…Немного даже жутковато было в огромной пустой горнице. Владимир медленно прошёл вдоль лавок, расставленных в ряд вдоль стены, сел в высокое кресло напротив узкого слюдяного окна, положил руки на подлокотники, запрокинул голову и устремил взор ввысь.
Всё никак не мог он сосредоточиться, мысли путались, одна словно бы наскакивала на другую, а сердце стучало беспокойно, тревожно.