Так бы и простояла она, наверное, на забороле невесть сколько времени, если бы не окликнула её запыхавшаяся челядинка.
– Великая княгиня! Князь зовёт, ищет тебя повсюду!
– Сейчас иду! – Досадливо поморщившись, Анна поспешила вниз.
Глава 78
С утра Владимир проверял амбары и кладовые, а после велел дюжим тюремщикам отпереть порубы и вывести на белый свет заключённых. Медленной вереницей, шатаясь от изнеможения, брели перед князем худые оборванцы, грязные и немытые годами. Жирные вши шевелились в их косматых всклокоченных волосах и в бородах, терпкий запах гнили и нечистот исходил от их тел. Кожа многих была в гнойных язвах и струпьях. Мерзостное зловоние распространилось по всему двору. Стоящая у окна молодая княгиня Анна, морщась, уткнула носик в пропитанный благовониями платочек; отводили взоры и плевались привычные, казалось, ко всему воины княжеской дружины; холопы спешили убраться подальше, зажимая носы. Один Владимир будто не чувствовал вовсе дурных запахов. Спокойным взором обвёл он узников, подозвал боярина Ратибора, коротко повелел:
– Вызнать о каждом, кто таков. Невинных отпустить, виновных – обратно под замок.
После князь приказал подвести к нему самого жалкого, тщедушного, худого и сгорбленного старикашку с длинной белой бородой, полуслепого, всего трясущегося, словно в лихорадке.
– Кто ты? – спросил Владимир.
Старик, видно, даже не понял, кто перед ним.
– Клима я, боярин новогородский.
– Ага, Клима. – Князь, припоминая, сдвинул брови. – Крамолу ковал ты в Новом городе супротив сына моего. Дело давнее. Кто ж тебя в поруб засадил?
– Князь Святополк повелел.
– Вот как. – Владимир невольно ухмыльнулся. – Возблагодарил, значит, за службу верную. Эй, други! – крикнул он дружинникам. – Освободите сего старика. И гоните его в шею со двора!
Круто повернувшись и не глядя более на обалдевшего изумлённого Климу, Владимир скорым шагом пошёл в сени. Ждали его важные державные заботы, и не было ему дела до какого-то там жалкого крамольника, ещё на земле испившего горестную чашу кознодея и переветника.
Глава 79
Пресвитер Сильвестр добирался до Новгорода восемнадцать дней. В летнюю пору достичь берегов Волхова посуху было попросту невозможно: всюду пути преграждали топкие болота, простирающиеся на многие и многие вёрсты. Потому ехать пришлось по воде через Ильмень привычной для купцов дорогой.
На Ильмене попали в бурю. Весь мокрый в своей убогой рясе с куколем пресвитер стучал зубами от холода и, набожно осеняя себя крестным знамением, шептал слова молитвы.
Слава Христу, пронесло: шторм к вечеру поутих, а утром озаряемая лучами солнца ладья уже скользила по волховской глади.
Большой любитель разных занимательных вещей, Сильвестр хотел вызнать в Новгороде всё о Югре – загадочной далёкой земле, пути к которой не так давно стали ведомы новгородцам. Он мыслил поговорить о Югре и с самим Мстиславом, и с теми боярами, которые посылали в полунощные страны своих отроков. Но то надлежало сделать после, прежде надо было исполнить повеление князя Владимира.
…Мстислав принял Сильвестра с любезной улыбкой на задворках городищенского дворца. Князь догадывался, что имеет пресвитер некое тайное поручение.
– Премного наслышан о тебе, святой отец. Князь Владимир, родитель мой, вельми тебя хвалил, – говорил он, усаживая Сильвестра за стол. – Чем ныне занят? Верно, летопись ведёшь? Ну да и аз сем грешен.
Мстислав уже знал о событиях в Новгороде – вести на Руси распространялись с быстротой неимоверной.
Тем не менее Сильвестр, норовя постепенно подвести князя к главному, стал тонким пронзительным голосом быстро излагать всё случившееся в последние месяцы.
– Сперва, как Святополк Изяславич, упокой его душу Всевышний, преставился, поднялся в городе бунт. Путятин двор разорили, жидов били…
Мстислав нетерпеливо перебил пресвитера:
– Ведаю о сем, святой отец. Ты о деле бай. С чем князь Владимир тебя прислал?
Сильвестр в задумчивости потрепал узкую козлиную бородёнку.
– Великий князь Владимир так сказал: «Стар я уже. Помощник мне в державных делах надобен. Мстиславу, сыну старшому, стол в Киеве после себя хощу передать. Пущай же сын Мстислав ждёт часа, призову его на стол, вместе в Киеве княжить будем».
Как ни старался Мстислав сохранить спокойствие, но невольно вздрогнул и, удивлённо взглянув на Сильвестра, подался всем телом вперёд. Сердце бешено застучало в груди.
«Вот он, вот, порог власти! Пришло время его переступить!»
– Ведает великий князь, – продолжал тем временем пресвитер, – дел ныне в Новгороде невпроворот.
– Да, отче, – вздохнул Мстислав. – Погорел сильно город Кромный. Набрал вот плотников, народу уйму, отстраиваем заново стены. А в Ладоге всё лепо. Посадник Павел повестует, будущим летом кончим. Тамо стены из камня серого, крепкие, никакой порок не прошибёт. Сам видал, ездил.
– Одного не разумею, – продолжал князь. – Коли я в Киев отъеду, кто в Новгороде на стол сядет?
– Сын твой, княже. Всеволод.
– Да ведь малец же совсем он.
– Ничего, подрастёт. С ним, чай, и посадник будет, и воевода.
– И то правда. Я-то ведь тоже с двунадесяти лет в Новгороде сижу.
– Ещё, княже, – быстро перевёл Сильвестр разговор на другое, – вельми хощется проведать мне о Югре.
– О Югре? – удивился Мстислав. – То следует тебе побаить, отец, со боярином Гюрятой Роговичем. А он в Ладоге нынче, посаднику Павлу помогает. Муж сей вельми умный, учёный.
– А ты сам, княже, ничего мне не скажешь?
– Гюрята отрока своего в Югру посылал, он поболе моего ведает. У меня тут токмо… – Мстислав поднялся со скамьи. – Пойдём, покажу.
Через просторную галерею с колоннами они проследовали в душную клеть, где работали писцы.
– Вот, – порывшись в пергаментах, достал Мстислав ветхий, пожелтевший от времени свиток. – Я тут написал со слов Гюряты. «В лето 6600. Послал я отрока своего в Печору, к людям, которые дань дают Новгороду, и пришёл отрок мой к ним, а оттуда пошёл в Югру. Югра же – народ, а язык его непонятен; соседит с самоядью в северных странах. Югра же сказала отроку моему: “Есть горы, заходят они в луку морскую; высота у них до неба… и в горе просечено оконце маленькое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож или секиру, то они взамен дают меха. Путь же до них непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда доходим до них; идёт он и дальше на север”».
– Вот, – заключил Мстислав. – Много ещё неведомых тайн на свете.
…С Сильвестром можно было говорить о разном, но Мстиславу совсем не хотелось сейчас отвлекаться на учёные беседы. Мысль о близости, досягаемости киевского стола взбудоражила его душу, правда, не так сильно, как он сам того ожидал. Во-первых, думал Мстислав, это ещё дело будущего, а во-вторых, слишком много забот возникло после недавнего пожара, когда всё Заречье и город Кромный охвачены были пламенем.
Несколько суток, не смыкая очей, Мстислав вместе с простыми мужиками, в одной холщовой рубахе, с чёрным от копоти лицом, задыхаясь от дыма, растаскивал железными баграми горящие брёвна. Бабы с вёдрами в руках тут же тушили огонь водой. Неведомо откуда прибежала Агафья со своим маленьким жестяным вёдрышком и тоже черпала воду, плескала её на огонь, не боясь ни задохнуться в дыму, ни сгореть, – истинно его, Мстислава, дочь.
А потом, когда внезапно обрушились сверху трещавшие от ненасытного огня балки, в последний миг выхватил её Мстислав из всепожирающего пламени и, прижав к груди, уже не мог оторвать.
Сколько бы ни было у него детей, Агашу любил он всё-таки сильнее всех и – тут он понял – любил её сильнее власти. Тогда, держа на руках испуганную девочку, он вдруг подумал о ничтожности всех земных помыслов. Ведь опоздай он на одно мгновение, и дочь погибла бы, похороненная под балками. К чему же стремление к власти, великий стол, гордость, честолюбие, если потерял бы он самого любимого на земле крохотного этого человечка?!
Теперь всё было в прошлом: обласканная отцом Агаша весело резвилась в саду в Городище, не обращая внимания на равнодушие матери, а город Кромный «больше прежнего», как написали в летописях, уже нависал мрачной величественной громадой над гладью Волхова.
…Любознательный Сильвестр на следующий день попросился сопровождать князя во время поездки в Новгород. С малой дружиной они неторопливо, пустив коней шагом, ехали по мощённым брёвнами улицам – князь на соловом угорском иноходце, а Сильвестр, маленький, щупленький – в чём только душа держится, – на гнедой степной кобылёнке.
– Николо-Дворищенский собор, – с гордостью указал Мстислав на одноглавый каменный собор, не так давно построенный по его указу возле пристани. – Глянь, святой отец. Просто, но… Лепо.
Сильвестр согласно кивнул:
– Тако, княже.
Конечно, Николо-Дворищенский собор, как и церковь Благовещения на Городище, не имел величия и яркости, какими отличалась София, но всё же была в нём некая не объяснимая словами спокойная северная красота. Могучие апсиды[195] храма поднимались почти до самых сводов, создавая впечатление несокрушимой силы. Купол собора, крытый свинцом, в котором ласково отражались солнечные лучи, напоминал шелом богатыря.
– Сей собор возводил по указу моему мастер Пётр. Тот же Пётр и Благовещенский собор строил. Вельми искусный зодчий, – рассказывал Мстислав. – Ныне он ещё один собор возводит, в Юрьевом монастыре. Вон тамо, за Волховом. – Он показал десницей на юг, на противоположный берег реки, где вдали виднелись монастырские строения. – Тот о трёх куполах будет. Ты, отче, приглядись к собору получше. Скажи, что думаешь, когда смотришь?
Сильвестр смущённо улыбнулся и пожал плечами.
– А я, как гляжу, – молвил Мстислав, – так предстаёт предо мною мужик новгородский – вояка добрый, неотёсанный, но себе на уме. Никакого узорочья по стенам, никаких украс, а покоряет. – Князь засмеялся. – Таковы вот все новгородцы.