За разговорами они миновали Великий мост, добрались до хором епископа и пятиглавого собора Софии, а затем проехали вдоль заново выстроенных стен Кромного города. В воздухе стоял запах свежей древесины. Строительство ещё продолжалось вовсю, слышался пронзительный звон пилы, гулко ударяли топоры – плотничьи артели сооружали высокие башни и стрельницы.
Мстислав со вниманием, вникая в каждую мелочь, объезжал стены.
– Здесь в стене окошки пробейте, – указывал он молодому Васильку Гюрятичу, ведающему строительством. – Дабы ворога стрелами угощать сподручней было. А вон та башенка больно уж выступает. Кто такое измыслил?
– А се, княже, – бойко отвечал Василько, – коли ворог на стену сунется, чтоб сбоку в него стрелять.
– Ловко придумано, – одобрительно улыбнулся Мстислав. – Вот, святой отец, – обратился он снова к Сильвестру, – наши новгородские мужики в плотницком деле паче всех иных сверстны. В Новгороде даже конец Плотницким назван.
Василько Гюрятич, румяный юноша лет двадцати, младший сын боярина Гюряты Роговича, не скрывал радости. Раз князь доволен, не бранит его – значит, кое-чего он стоит, не случайно поручено ему назирать за строительством.
Наверху, на забороле, тоже кипела работа. Прямо на синий княжеский кафтан, шитый из дорогого заморского сукна, посыпались кольца стружки. Василько испуганно заморгал, но Мстислав, нисколько не гневаясь, лишь рассмеялся и стряхнул стружку. Затем он взглянул на Василька и внезапно нахмурился.
«Сколь похож на брата, – вспомнил он погибшего Велемира. – Тот токмо ростом повыше был да в плечах малость пошире».
Впрочем, Велемира Мстислав близко не знал, встречался с ним нечасто, но ведь как раз Велемир подговорил тогда уехать из Новгорода Олексу, лучшего его друга.
«Как он топерича, друже Олекса, во Владимире-то на Клязьме? Дослужился-таки, посадник ныне. Верно, меня уж, грешного, и позабыл».
Мстислав грустно вздохнул.
– Как мать, братья? – спросил он Василька.
– Все здоровы. Матушка поправилась. Правда, всё плачет. Велемира вспоминает.
– Отец из Ладоги пишет?
– Да прислал две бересты.
Мстислав кивнул и повернулся к Сильвестру.
– А ты, святой отец, брата его старшого знал, Велемира? Он в дружине у князя Владимира служил. Шесть лет минуло, как поганые его зарубили.
– Знал плохо, но помню о смерти его. Жалко. С невестою парень ехал, без гридней, без охраны. Ну, поганые-то и наскочили.
– А невеста кто у него была?
– Марья, дщерь боярина Иванко Чудинича.
– Из черниговских, стало быть. И что с нею сталось?
– Не ведаю, княже. Может, замуж после выдали, может, в монастырь пошла.
– Вот как бывает. Нынче – счастье, назавтра – горе. Ну ладно, святой отец. Всё поглядели мы тут, пора и в обратный путь. Тучи чего-то собираются. – Мстислав глянул ввысь и указал на чёрную тучу, медленно наползающую на город с севера.
…Гроза застала их ещё в дороге. Начался страшный ливень, и богатая одежда Мстислава вмиг утратила свою нарядность. Князь весь продрог до нитки, но упрямо отказывался остановиться и переждать стихию.
По правую руку клокотал вспенённый Волхов; по левую шумел под порывами ветра лес; прямо перед князем в землю ударила молния, заставив коня резко отпрянуть. Мстислав едва удержался в седле, спасли сильные руки, намертво вцепившиеся в поводья.
– Таковы вот, отец, наши края! – крикнул он, перекрывая шум дождя, Сильвестру. – То гром, то хлад. А съедешь с дороги в лес – и вовсе сгинешь навеки. Люди хлеб здесь почти что и не сеют, в наших лесах да дрягвах ничего толком не растёт.
…Вскоре, усталые и мокрые, они добрались до Городища. Навстречу Мстиславу выбежала, вырвавшись из рук мамки, Агафья. Князь, сойдя с коня, подхватил дочь и расцеловал её в румяные щёки.
– Отче, а что привёз ты мне? – полюбопытствовала девочка.
– На вот. – Мстислав вытащил из сумы пряник в форме коника.
Девочка заулыбалась, схватила гостинец и, весело подпрыгивая, умчалась в дом.
– Вельми взбалмошна, – качнул головой князь. – Ну да ничего. Зато, отче Сильвестр, уже и по-гречески, и по-латыни читать может.
…Конечно, не знал, не догадывался Мстислав, что в пятьдесят лет сделает Агафья его дедом, родив первого сына. Второй же её сын, Ярослав, будущий князь черниговский, появится на свет в 1140 году, через восемь лет после Мстиславовой смерти, когда уже воссядет Агафья великой княгиней в киевских палатах. Человек не ведает грядущего, и пока была она только маленькой избалованной девочкой, о судьбе которой ещё предстояло подумать её отцу и деду.
Глава 80
На круче над Клязьмой широко, будто орёл, распростёрший крылья, раскинулся новый город Владимир. Башни, стены и бойницы из крепкой древесины, способные выдержать долгую осаду, стояли несокрушимо и величественно. Непрерывно рос вдоль берега посад. Курились дымки над тёплыми избами ремественников и над обширными усадьбами бояр и дружинников, слышался звон колоколов со звонниц церквей, купола которых крыты были свинцом, шумело торжище, а на пристани полным-полно стояло, покачиваясь на волнах, купеческих судов. Опытный взгляд разглядел бы тут лойвы[196] и шнеки[197] варягов, русские ладьи, хазарские и булгарские корабли. Торговали во Владимире и купцы с берегов Каспия, и персы, и гости из далёкого Хорезма[198]. Даже не верилось, что ещё пять лет назад на месте, где сейчас толпился народ и громыхали телеги, был заповедный лес.
Главная заслуга в столь великих переменах принадлежала, как считали, князю Владимиру Мономаху – ведь это он повелел основать на сем месте «град крепок». Но князь далеко, в Киеве, а здесь, в Залесье, волю его исполнял посадник Олекса, по его указу валили могучие сосны и дубы, ставили стены, дома, торили сухие пути, строили мосты и ладьи.
Олексу в народе уважали – любые споры старался он решать по справедливости, во всём следуя примеру князя Владимира. Творил суды, водил дружину и пешцев на булгар, когда грабили те русские купеческие караваны, посылал в дальние сёла попов крестить язычников.
Так, в хлопотах, проходил год за годом. Узнав о вокняжении Мономаха на великом столе, Олекса с данью в начале зимы уехал в Киев, а воротился назад уже весной, когда зажурчали на лугах первые ручьи.
Со временем освоился во Владимире и Ходына. Поставил избёнку на отшибе, над самым берегом Клязьмы, а занимался тем, что в корчмах и на весёлых ярмарках услаждал слух людей песнями. Не гнушался и терема посадника – как-никак доводился Олексе давним приятелем.
Редька – тот и вовсе оказался в городе в почёте. Не один богатый дружинник или купец звал его к себе изукрасить стены и ставни окон затейливой резьбой. Появились у некогда бедного беглого закупа куны и ногаты, сумел он выстроить себе в центре посада хоромы, мало уступающие по красоте боярским, завёл подмастерьев-учеников, а вскоре и сыграли во Владимире весёлую свадьбу: юная Чернавка, уже требовавшая, чтоб называли её христианским именем Аглая, с великой охотой пошла замуж за славного ремественника.
Всем в городе сыскалось дело, только Ходына зачастую ходил как неприкаянный. Давняя сердечная боль нет-нет да и давала о себе знать – никак не выходила из памяти сероглазая красавица Мария.
«Где она? Что с ней сталось?» – не раз задавал себе песнетворец вопросы. Как-то и петь ему совсем расхотелось. Вот так сидел в своей избе на отшибе, думал горькую думу да жил на подаяния добрых людей.
Единожды, вскоре после своего приезда из Киева, заглянул к нему Олекса – нечастый в последние годы гость. Снял в сенях островерхую боярскую шапку, плащ, шитый серебром, с пояса отстегнул саблю в дорогих, обитых зелёным бархатом ножнах.
Выглядел посадник хмурым, угрюмым. Сев за стол напротив Ходыны, он неожиданно вопросил:
– Помнишь, друже, как мы в угры ездили, в Эстергом?
– С чего ты вдруг? – изумлённо приподнял брови Ходына. – Дело давнее. Стоит ли прошлое ворошить?
– Оно, может, и не стоило б. Да токмо… – Олекса замялся.
– Вижу, скребут у тебя на душе кошки. Так не таись, скажи. Когда выговоришься, всегда легче.
– Ну, слушай, – начал Олекса. – Помнишь княжну нашу, Предславу? Песнь ты ещё пел ей на пиру.
– Как не помнить, друже.
– Так вот. Ушла она от Коломана-то. Постриг приняла в одном из монастырей женских, в уграх. Эх, зачем, зачем тако содеяла?! Молодая ить[199], красивая! Князь же наш, Владимир Мономах, за Коломана, сказывают, молодшую дщерь свою, Евфимию, высватал. Тоже… Нешто не разумел, какой уродец сей Коломан! И стар к тому же! Наплевать, видно, князю нашему на дочь родную! Я как прознал, гнев душу обуял. Всё бы князю Владимиру, что думаю, высказал!
– Зря гневался, друже. Гнев – помощник худой.
– Так-то оно так, да обидно, горько! Сколь красна Предслава! Жить бы ей, любить, радоваться, детишек нянчить, мужа из походов встречать – ан нет! Мне боярин Орогаст о сем поведал. Ну, смирил я гнев, пошёл в терем княжой. Принял меня Владимир в горнице, выслушал о делах залесских, похвалил, гривною златою одарил, ласков был. Княгиня его, княжич Роман – все тут были, угощали меня со стола своего. Князь молвил: «Верных слуг кормлю и пою щедро. Ведь не Святополк же аз скупой, не тем помянут будь покойник».
После трапезы вышел я на княж двор, с крыльца сошёл, чрез сад иду, вдруг гляжу: у калитки жёнка стоит в платье чёрном, с куколем на голове. А к ней выходит, с чёрного хода откуда-то, челядинка и младенца на руках несёт. Жёнка-то у калитки ребёнка взяла, глядит на него и плачет навзрыд, заливается слезами горькими. Подошёл я ближе, вопрошаю:
«Кто ты, женщина бедная? Почто плачешь?»
Обернулась она, посмотрела на меня очами жгучими.
Узнал внезапно я её, промолвил изумлённо: