Она говорила, как обычно, кратко, но убедительно, и Мстислав, глядя на жену, такую большую, холёную, полную, почувствовал глубокую благодарность к этой женщине, которая, несмотря на всю свою леность, всегда поддерживала его в трудный час, умела находить верные, такие нужные слова.
«Воистину, чем не великая княгиня!» – подумал Мстислав.
Он подошёл к Христине и с улыбкой провёл ладонью по её шелковистым волосам. Княгиня потянула его за руку и приложилась к ней пухлой румяной щекой.
«Мы столь разные, а всё ж столь близки». – Мстислав рассмеялся и, высвободив руку, сел на край кровати у её ног.
В дверь настойчиво постучали. На пороге показался боярин Мирослав Нажир.
– Княже, с киевской дороги едет кто-то. Ратники оружные.
– Кто ж то быть может? – встревожился Мстислав.
Он поспешно нахлобучил на голову шапку, набросил на плечи кожух и вышел через холодные сени на крыльцо.
У околицы села громко переговаривались воины.
– Откуда будете вы?!
– С Ростовской земли! Дань в Киев возили!
– А мы новгородчи! Со князем Мстиславом едем!
– Где ж сам князь? – Голос показался Мстиславу знакомым.
Через несколько мгновений из темноты к крыльцу метнулись всадники. Кто-то, сорвав с головы шапку, бежал навстречу князю. Свет зажжённого факела осветил лицо и длинные волосы соломенного цвета.
– Олекса! Друг! – Мстислав не удержался, бросился вниз по ступеням и попал в объятия товарища. Долго радостные, ошеломлённые внезапной встречей, они смотрели друг на друга и не могли вымолвить ни слова. Да и не знали толком, что сказать.
Первым пришёл в себя Мстислав.
– Пойдём, друже, в избу. Тамо побаим, – пригласил он Олексу. – Правда, княгиня моя со детьми спят уже. Но ничего. Мы тихо.
Они прошли в утлую горницу и сели за стол.
– Тебя и не узнать, Олекса. Цепь златая на шее, шапка горлатная, кафтан с узорочьем, – улыбаясь, говорил Мстислав. – Сколько ж лет не видались мы?
– Да с того лета, как на поганых ходили. Помнишь? Велемира когда… – Олекса осёкся, отвёл очи в сторону и, заметно помрачнев, поджал уста.
Вспомнилось ему Мстиславово равнодушие, когда пришла в Переяславль весть о гибели Велемира. Нет, не сочувствовал тогда их горю князь, притворялся, напускал на себя печаль и скорбь. И не может быть теперь у него, Олексы, со Мстиславом прежней дружбы. Как мог он в порыве радости забыть его чёрные равнодушные глаза?!
– Помню его, – глухо вымолвил Мстислав. – Тогда, друже, честно тебе скажу, и не думал особо о гибели дружинника сего, в горячке был после сечи у Хорола. А теперь вот… Брат его меньшой, Василько, у меня в дружине. Как и Велемир, буен на рати. Прошлым летом на чудь мы ходили, так он первый на стену крепостную полез. Обещал матери беречь его. Мыслю, для начала сотским поставлю в Белгороде, а то, может, и в Киеве самом. Парень храбрый, с годами, думаю, остепенится.
Олекса резко поднял голову и удивлённо взглянул на Мстислава. Как показалось ему, испытывал сейчас Мстислав в душе чувство вины за то, девятилетней давности, безразличие к чужой смерти и словно бы просил прощения.
Олекса слабо улыбнулся.
– Лепо, княже. Лепо, что помнишь всё. И я помню такожде. И как тебе песни пел, и как на рати ходил, и как на Суле ты половчина срубил. И Велемира, – грустно вздохнул он.
– Ныне ты, сказывали люди, посадник во Владимире-Залесском. Как там, не скучаешь ли? – спросил Мстислав.
– Да нет, куда там скучать! – Олекса невольно рассмеялся. – Дел невпроворот.
С печи спрыгнула непоседливая Агафья. Любопытная мордочка её выглянула из-за тоненькой цветастой занавески.
Христина, уже поднявшаяся, недовольно цыкнула на дочь и, наскоро одевшись, вышла во двор отдавать распоряжения челядинцам.
Заметив Агашу, Олекса спросил:
– Твоя молодшая? Князь Владимир о ней баил в Киеве.
– С чего вдруг? – В душу Мстислава закралась тревога.
«Никак замуж выдать хощет. Дитя столь малое! Вон как Рогнеда – вышла, а нынче мается токмо с Ярославцем. И почто согласился я тогда выдать её? Нет, уж с Агафьей такого не будет. Не позволю!»
Олекса лишь пожал плечами в ответ на Мстиславов вопрос. Он был далёк от забот собеседника.
– Отче, я на двор пойду, можно? – попросилась Агаша.
– Никуда не пойдёшь! Хлад! – раздался откуда-то сзади хрипловатый голос вернувшейся Христины.
Агаша огорчённо вздохнула и полезла обратно на печь. Мстислав проводил её ласковым взором и снова обратился к Олексе:
– Друже, может, воротишься ко мне. Вместе будем в Белгороде, в Киеве. Я тебя воеводой поставлю.
– Нет, княже, – с грустной улыбкой ответил Олекса. – Спаси тебя Бог, но… У каждого из нас свой в жизни путь. Многотрудный путь. Не могу я, прости. Прикипел душою ко Владимиру-Залесскому. Да и не токмо к нему – ко всей Суздальщине. В тех местах, на тех лугах детство моё прошло, там – отчина моя. Нет, не могу оставить се. Пойми.
– Понимаю, друже. У меня-то тоже, честно скажу, с Новгородом когда прощался, ком к горлу подкатил. Так привык ко граду сему. И теперь еду вот, а не верится, что не ворочусь боле.
Они просидели при тусклом свете тонкой свечи до утра, а затем расстались, расцеловавшись на прощанье. И казалось Мстиславу, будто оторвали у него от сердца что-то близкое, такое, что никогда уже к нему не вернётся.
Но нельзя жизнь поворотить вспять, и княжеский поезд продолжил свой путь. Медленно ехал Мстислав верхом на коренастом буланом скакуне по крутому берегу скованного льдом Днепра и не замечал стоящих в глазах слёз.
Дорога змейкой петляла по склонам заснеженных холмов. Сколько таких путей, извилистых и трудных, осталось у Мстислава за спиной? А сколько ещё ожидает его впереди – долгих, утомительных, тяжких?! Неизведанны и неисповедимы пути жизни.
Глава 88
За слюдяными окнами шумела неистовая вьюга. Палата была жарко натоплена, в муравленой изразцовой печи играли весёлые языки огня. Старый князь Владимир сидел за деревянным столом с украшенными резьбой тонкими ножками и, разворачивая длинный свиток, со вниманием вчитывался в написанные строгим уставом красной киноварью строки. Длинная белая борода Владимира касалась стола и шуршала по свитку, когда князь поворачивал голову. И только это шуршание, потрескивание дров в печи да свист ветра за окнами нарушали тишину покоя.
Но вот раздались вдали громкие голоса, послышался хрипловатый женский смех, и в палату вбежала, стряхивая на ходу с дорогого, саженного жемчугами кожуха снег, молодая княгиня Анна.
– Чего так скоро? – строго поглядев на жену из-под нахмуренных седых бровей, спросил Владимир.
– Холод. Ветер. Мороз.
Княгиня села рядом и прижалась к нему, словно стараясь согреться.
– А ты всё читаешь? Что? Новый свиток? Митрополит прислал? И не надоест тебе.
Анна острым ногтем тихонько пощекотала Владимира по щеке. Её маленькая узкая рука ухватила князя за бороду.
– Сбрей. Гляди, лохмы торчат в стороны. Не следишь за собою.
– Отстань, – досадливо отмахнулся Владимир. – Не видишь, грамота важная.
Княгиня, тяжело вздохнув, кликнула служанок. Две смуглолицые холопки сняли с неё шапку, парчовый плат, кожух, высокие сапожки. Анна осталась в цветастом длинном саяне с серебряными пуговицами от ворота до подола.
– Устала я. – Она жестом удалила холопок и прилегла на высокую постель, раскинув в стороны унизанные перстнями и браслетами руки.
– Почитай мне, – попросила она.
– Всё едино слушать не будешь, – усмехнулся Владимир.
– Буду. Прочти. – Анна капризно скривила розовую губку.
– Тогда слушай. Митрополит Никифор пишет. «О посте и воздержании чувств».
Анна тихонько хихикнула.
– Ничего в том смешного нет! – недовольно прикрикнул на неё Владимир.
Князю вспомнилось вдруг, как недавно прокрался к нему в покои один холоп – евнух, грек из Корсуни, прислуживающий в бабинце, – и, упав на колени, жарким шёпотом возвестил:
– Светлый князь! Когда в походе ты был, княгиня твоя с тиуном Прохором встречалась тайно в саду. Любовались там.
Владимир тогда разгневался и накричал на евнуха:
– А тебя подглядывать за княгинею поставили али как?! Что ж в том дивного, коли княгиня молода, хощется ей вкусить радости, а я далече? Вот что. Ты ступай-ка отсюдова да язык попридержи за зубами. Не смей боле болтать о таком!
Евнуха он выгнал, но и тиуна не пощадил, бросил его гнить в поруб. После читал в глазах Анны тайную досаду, боль, видел красные от слёз её веки, и порой ему даже было жаль её.
Однажды сказал ей:
– Ты – княгиня, ты выше должна быть суеты земной. Неси же крест свой с гордостью и величием.
Теперь, слава Христу, стало всё по-иному. С удовлетворением замечал великий князь, как появилась у молодой жены в речах и жестах надменность, становилась она более замкнутой, недосягаемой для других, гордой и важной. Он был уверен: отныне не позволит она никому к себе приблизиться, и это радовало сердце стареющего князя. Правда, молодая горячая кровь бурлила в жилах Анны, любила она лихие скачки, задорные песни, танцы, охоты, слишком была страстна и непосредственна. Но, может, степенность придёт к ней позже, с годами…
– Никифор – вельми учёный муж. И грех смеяться над мудростью, – тоном наставника говорил Владимир жене. – И пишет он не токмо о посте и воздержании, но о самом источнике, из коего проистекает добро и зло, о природе нашего бытия. Вот послушай:
«Двойственно наше бытие, разумное и неразумное, духовное и телесное. Разумное и духовное есть нечто божественное и чудное и подобно бесплотному естеству, а неразумное страстно и сластолюбиво. От того в нас постоянная брань: плоть противится духу и дух плоти. И поистине, нужен нам пост: он укрощает телесные страсти, обуздывает противные стремления и покоряет плоть духу». О душе далее. Толкует святой отец душу яко дуновенье Божье, создание по образу Его. И делит душу на три части: разум, чувство и волю.
«Разум, – пишет, – выше других: им-то мы отличаемся от животных; им познаём небо и прочие творения; им, при правильном его употреблении, выходим к разумению самого Бога».