Записная книга осталась там же, на груди его. Я успел забрать только его седельные пистолеты, очень хорошей работы. И что удивительно — не французской, а русской. Оказывается, у них есть тоже мастера. И мастера весьма умелые. А конь его мне не дался.
Как бы то ни было, милая Жози, если я вернусь из этого страшного похода, то вернусь не с пустыми руками. Правда, с опустошенной душой…
Целую тебя всю, вдыхаю волшебный аромат твоей нежной шейки. Твой Жан-Огюст, преданный тебе и преданный судьбою.
Ж.-О. Гранжье».
Алексей набирался сил день ото дня. Порывался вернуться в полк. Параша удерживала его жаркой лаской, бабка — холодной строгостью.
— Слабой ты ишо, солдатик. Коня у тебя нет, а пешим далеко не уйдешь.
Стал выходить из дому, прогуливаться, укреплять слабые, ровно ватные ноги.
Дом бабки-ведуньи стоял одиноко в глухом лесу. Таком глухом, что по ночам слышался поодаль, но невдалеке, тоскливый волчий вой. Избушка неказиста, неошкурена. Крыта тесом, заросшим мхом и дурной травой. По кровле разбежались яркие, в белых крапинах, мухоморы; на коньке весь день сидел молчаливый нахохлившийся ворон в поседелых от старости или мудрых перьях.
— Заместо курицы он у бабки, — смеясь, говорила Параша. — Токо вот яйца не носит.
Иногда черный кот взбирался на крышу и садился рядом с вороном. Они хорошо ладили, друг дружку не обижали. «Колдовское гнездо», — думал Алексей. И не ошибался. Бабка ведала тайные лесные тропы, полезные травки, подкармливала, задабривая, корочкой хлеба лесного хозяина, а тот пособлял ей и обильной ягодой на болотах, и крепенькими как капустные кочерыжки белыми грибами, иной раз подбрасывал в неведомо откуда взявшийся силок крупного зайца, а то и глухаря либо тетерку.
Своего хозяйства у бабки не было; всего огорода — две грядки картошки да лучок с чесночком. Жила лесом, не бедовала.
— Как же я здесь очутился? — спросил ее Алексей.
— Да уж не своей ногой, вестимо. Парашка на себе принесла, в беспамятстве. — Бабка ловко и безболезненно меняла ему повязку на груди, причмокивая беззубым ртом — нравилось, как заживала глубокая рана. — А чо? Девка здоровая. У ей крепкие дети будут. Ты не зевай, солдатик.
Параша краснела, смущалась, но не отворачивалась. Смотрела на него ясными глазами. Алексей при этом забывал сердечную рану, что нанесла ему Мари своими «человеколюбием».
Как-то Параша взяла плетеную кошелку, позвала его в лес по грибы, силу нагуливать — так сказала. Лес был дикий, тропы в нем либо звериные, либо бабкины. Грибов осенних — великое множество. Как собак в мясном ряду, сказала Параша, неустанно наклоняясь и наполняя кошелку.
Алексей пытался ей помогать, но у него не очень ладилось, он к другой охоте привык: на лошади, по полям и перелескам, под заливистый лай гончаков и борзых, под трубный зов егерских рогов. И кстати вспомнилось, как батюшка наставлял: мол, для конника только одна охота есть верный способ достигнуть совершенства в верховой езде. Всякие неожиданности приучают держаться в седле пуще, чем в покойном кресле.
Грибы же Алексей сроду не собирал. И тут, бродя след в след за Парашей, без пользы шарил глазами в траве и палой листве. Заметил малый грибок в задорной крепкой шляпке, прошел мимо.
— Что ж ты, барин, — укорила Параша, — что же не взял-то?
— Так он маленький, — объяснил Алексей. — Что с него пользы?
— Так-то вот нельзя, нехорошо…
— А что так?
— Как вы не знаете, барин? Ежели заметил малый грибок взглядом, обязательно надо его взять — иначе не вырастет. Так-то вот и с девкой. Положил на нее глаз, то и бери разом, свежую. А то зачерствеет да зачахнет.
Намек? Тайное страдание? Желание стать ближе к нему? А что ему крепостная девка? Какое с ней будущее? Однако в сердце теплилась благодарность и за спасение, и за ее беззаветную любовь.
Эти мысли роились, мешались, разлетались и оставалась главная — вернуться в полк. Хуже нет пропасть без вести. И для товарищей, и для родни, а всего хуже — для себя самого.
— Эх, барин, не умеешь ты гриб брать. Тебе бы только саблю да коня.
Алексей полной грудью дышал лесной свежестью, прелью палого листа. И стал вдруг замечать, что к чистым лесным запахам назойливо мешается какая-то тухлая гниль. Параша тоже глубоко выдохнула и поморщилась.
— Что это? — спросил Алексей.
Она безразлично пожала плечами, переложила тяжелую кошелку из руки в руку.
— Француз тухнет. — Чуть повернула голову. — Вон, из-под того дуба тянет. Забрел небось да не выбрался.
— Постой здесь, — зачем-то сказал Алексей и зашагал к дубу.
Запах становился невыносимым, превращаясь в омерзительную вонь… Параша не ошиблась: под дубом, раскинув руки и ноги лежал труп француза кирасира. Алексей старался не вглядываться, но не мог не заметить его обезображенности тлением и диким зверьем.
Вдавливая в себя тошноту, задерживая дыхание, нагнулся, отведя глаза, подобрал уже тронутый ржавью пистолет, обрезал портупею с палашом и патронной сумкой. Вернулся на полянку, к Параше.
— И не брезгливо вам? — морщась, спросила она.
— Мне нельзя без оружия, — просто объяснил он. — Я — офицер. А нынче — война.
В небольшом бочажке отмыл трофеи, сильно вытер пучками травы.
— Разбогател? — неодобрительно встретила его бабка. — Коли найдет сюда дорогу француз, лучше бы тебе без сабли быть. Как мирному человеку. А то ведь к сосне поставят — и все мое леченье даром пройдет. Сколько на тебя извела.
— Зато больше болеть не буду, — мрачно отшутился Алексей.
Он разрядил пистолет, вычистил, снова зарядил, забив шомполом пулю. Палаш его руке был непривычен, ну да это все ж лучше, чем ничего.
— Где вам воевать, барин? — тоже сумрачно спросила Параша. — Давеча в лесу ровно ветром вас качало.
— Это от воздуха, — Алексей примерился к палашу, взмахнул раз-другой — ничего, рука, хоть и не очень послушна, но уже тверда.
Вечером, когда густо засинело небо, Алексей нащипал лучинок, бабка заправила светец, запалила огонек от печки. Села поближе к свету, стала разбирать на лавке пучки сушеных трав, перевязывать их ниточками, затейными узелками. Что-то шептала, нюхала, трясла головой. Параша, с котом на коленях, сидела возле оконца, считала на небе звезды.
Было тихо и снаружи и снутри, лес засыпал; где-то в углу скрипела мышь и недовольно попискивала.
Алексей вдруг уловил далекий, но быстро нарастающий конский скок. Бабка вскинула голову, прислушиваясь. Выдернула из светца лучины, сунула их в лохань, загасила. Алексей прикрыл пистолет рядном.
Но было уже поздно. За окном перетоптывался осаженный конь, раздался стук — сперва в оконницу, потом в дверь.
— Хозяева! — молодой свежий голос. — Живы?
— А ты кто такой, — спросила бабка через дверь.
— Путник. Дорогу на Горюново потерял.
— Ну, взойди. — Бабка сдвинула дубовый засов.
Вошел, наклоняясь в двери, тоненький, безусый и краснощекий улан с Георгием на груди, поздоровался, сел к столу, устало вытянув ноги.
— Молочка бы испить, — попросил.
— Было б молочко, — ответила старуха, — коли была бы коровка. Водицы испей. — Подала ковшик.
Улан высыпал из ташки на стол конфеты, баранки и сахар:
— Угощайтесь, хозяева.
Пил холодную воду глоточками, причмокивая конфету, поглядывая со вниманием на Алексея.
— Прошу простить, не вы ли князь Щербатов?
— К вашим услугам. С кем имею честь?
— Литовского полка корнет Александров. С донесением… Да вот заплутал… А вас уже отыскать не надеются. Батюшка ваш только со взводом рыщет. Вы сильно ранены были? — спросил с участием.
— Да. Вот спасибо бабушка выходила.
Параша, грызя баранку, не сводила с корнета внимательных глаз, чуть заметно улыбаясь.
— Я рад, что вы нашлись. Не будучи вам знакомым, много о вас слышал от товарищей. Особливо — от есаула Волоха.
Алексей промолчал.
— Доставлю донесение и вернусь за вами с заводным конем, — пообещал корнет, вставая. — Надо бы только дорожку на Горюново знать.
— Ночью не найдешь, собьешься, — сказала бабка. — Утром, чем свет, провожу.
— Да что уж там, — встряла Параша. — Я и сейчас провожу. Путь простой, не потеряется.
Странно, подумалось Алексею, добрая Параша торопится выпроводить из дома усталого путника, в ночь.
— Ну, иди, солдатик, сполняй свое дело, — согласилась бабка.
— Ждите, господин поручик, завтра к полудню.
Они вышли, и вскоре стих вдали мягкий топот копыт по лесной тропе.
— Что ж ты, Параша, — укорил ее Алексей, когда она вернулась, — так неласкова с офицером.
Параша прыснула в кулак:
— Кабы офицер! А то ведь — девка, переодевшись. — Наморщила лоб, раздумывая. — А, может, и баба. Да нет… кажись, под мужиком не была.
— Ты в своем уме? — не выдержал Алексей. — Какая девка? Какая баба?
— А то не видать! Я ее сразу распознала.
— Что ты там распознала?
— Румяная, голос звонкий. В поясе тонка, а в заду кругленька.
— Да много ли среди молодых мужчин таких-то? Тоненьких и кругленьких?
— Конфеты с собой возит. — Упрямилась Параша. — А сидела как?
— Как сидела?
— А так: коленки сжавши, по-бабьи. Ведь если офицер настоящий, то развалится, ноги раскорячит, а меж колен саблю ставит.
Алексей усмехнулся, но задумался. Вспомнил: бродил такой слушок, будто то ли среди гусар, то ли в уланах служит боевая девка. И вроде бы с Георгием за отвагу в бою.
А Параша его насмешила. Заревновала. Не хотела, чтобы в доме ночью еще одна девка была. Смешно и глупо…
Наутро Алексей собрался. Ну, это смешно сказать: ему, как нищему, только подпоясаться. Доломан его, залитый кровью, давно был Парашей вымыт и зашит красным лоскутком в виде сердечка; нашелся и кушак, за который вполне пристало заложить пистолет. Ну а палаш — что ж, можно при нужде и в руке донести.
Бабка в который раз осмотрела его зажившую рану, улыбнулась довольная, растянув вовсю беззубый рот.