— Зачем только дураков? — Волох, будто не слушая, оглядывал правую ногу князя, примериваясь — не обмотать бы еще чулок поверх тесемкой, на манер онучи. — У него и умные выходили. Старший брат, к примеру, в офицеры вышел. И высочайшим повелением в дворяне произведен.
— Алешка! — рявкнул князь. — Ты его слышишь? Нашел, каналья, с кем меня ровнять. Что у тебя там в кружке осталось? Ну-ка, дай сюда.
— Невозможно, ваше благородие. Это не пьется, отрава в ней собралась.
— Да? — недоверчиво переспросил князь. — А не отрава, поди, осталась?
— Будет, — пообещал Волох, приближаясь с тесемкой. — Ввечеру. Ножку позвольте, обмотать. Неровен чулок потеряете.
— Шею себе обмотай! — рявкнул князь и, сунув в карман зрительную трубку, припадая на больную ногу, вышел из палатки. — Шибеник!
«Шибеник» (то бишь висельник) глянул ему вслед и осушил кружку с «отравой».
Стоявшие в строю гусары при виде князя, как один, не улыбнулись. Снизу смешон, да сверху грозен. Смотрели не усмешливо, а сочувственно и уважительно. Что за зверь такой — подагра — никто и не слыхал: барская болезнь, но при видимости, как морщится лицо князя от сдерживаемой боли, жалели его от души. Особенно, когда полковник сделал попытку сесть в седло.
— А вот мой батя, как поранили… — завел было Волох, пытаясь помочь.
— Уйди! — рявкнул князь. Сунул левую ногу в стремя, лег грудью на холку лошади, рванулся вверх. Сел, выпрямился — и уже не узнать его!
Приосанился, тронул ус, горделиво огляделся, подозвал Волоха, нагнулся, что-то шепнул ему в ухо.
— Как есть, ваше благородие.
Тронулись колонной, замыкало которую небольшое орудие, взятое на всякий случай. Волох почему-то держался не рядом с князем, а прилепился к Алексею.
— Что тебе князь сказал? — спросил тот Волоха.
— Пустяковину, господин поручик. Иди, мол, к своему бате.
— Точно — к бате? — усмехнулся Алексей. — Не к матери?
— Не очень разобрал, ваше благородие. Горячо было сказано.
— А что за травку ты в водке мыл?
— Мыл… Вы сказали… Не мыл — настойку делал. А травка-то? Кабы самому знать, Лексей Петрович. Дернул клок, что под руку подвернулся.
— А если хуже станет?
Волох изумился, с детской искренностью.
— От водки? Лексей Петрович, водка ото всякой хвори. И снутри, и снаружи помогает. Снутри согреет, снаружи сгладит.
— От всякой ли? — хмуро вырвалось у Алексея.
Волох коротко взглянул ему в лицо. Весомо проговорил:
— От меры зависит. От иной хвори и чарки хватит, а от иной и ведром не откупишься. — И опять коротко взглянул на Алексея.
Слева от взгорка, с полверсты отступя от дороги, начинался заповедный лес. На краю его ютилась когда-то деревенька; нынче ее нет, только осталась не до конца разваленная часовенка. Возле нее и составился партизанский штаб во главе с полковником Щербатовым. Заруцкой, два ординарца и пятеро лихих гусар охранения. Да орудийный расчет, закативший пушку за дырявую, почти обрушенную стену. Там же привязали лошадей.
Старый князь остался в седле — стоять он не мог, сидеть на бревнышке тоже было неудобно, и больно ногу. А в седле — ровно младенцу в люльке.
Полковник приложил трубку к глазу, повел ее слева направо. Диспозицию изучая. За рощицей лениво закурились дымки — «казаки кулеш варят». Видно еще, как от засадного места коноводы уводят лошадей в лес, а вдоль бывшего ручейка разбегаются люди, ложатся и исчезают. Только над свежей траншеей нет-нет да пыхнет дымок от трубки, чуть видный в чистом осеннем воздухе. Где хоронится Буслай со своими, где Алешка? — не видно и недогадливо. Пусто и тихо. Лишь от казацкого «бивака» донесет порой ленивый стук топора да обрывок озорной песни.
Князь сунул трубку в карман, достал фляжку, сделал добрый глоток.
— И где теперь Волох? Где его черти носят?
Заруцкой усмехнулся, по-княжески тронул ус.
— Волоха, ваша светлость, если что, и черти с фонарями не отыщут.
День между тем разгорался. Теплело. Солнце уже высоко взобралось. Не по-летнему, но тоже хорошо, в полнеба. Издалека донесло слабый, быстро заглохший петушиный крик.
Князь сердито покачал головой.
— Вот и Волох отыскался. Не иначе — охотится. Вернется — вздую.
— Отбрешется, ваша светлость. Соврет, что его в лоб ядром ударило и он в беспамятстве с дороги сбился.
Князь устал. Биться в поле много легче, чем ждать. «Война кончится, — думал князь, — Лешку женю. На хорошей. Может, внучат дождусь. Бабка ихняя остепенится, нянчить станет. Ольку — французскую неглиже — замуж не отдам, пущай в девках старится. От баб да от девок одна лихость в жизни случается. Жалеть их надо». — Такая непоследовательность в мыслях старика просто определялась. Совсем не о том ему думалось. — «Мне б дознаться, кто ж такой на полный полк неполный батальон послал? Ведь на погибель. Дознаюсь — вздую».
— Ваше благородие! Пылят!
— Что? — очнулся полковник.
— Пылят, ваше благородие! Дозорные скачут! Знать, неприятель близко.
— Оно и славно! — взбодрился князь. — Хуже нет, когда гость запаздывает.
По дороге, нещадно понужая коней, мчались двое всадников. Пыль за ними, высоко не поднимаясь, стелилась низко и ровно, не торопясь ложиться на место. Заруцкой вылетел на дорогу, заворотил всадников к часовне. Осадили, спрыгнули на землю. Гусары сразу приняли взмыленных лошадей, принялись водить в поводу, чтобы остыли.
— Идут, ваше благородие!
— Много?
— Не считали. Однако на всех хватит.
Другой, отламывая сбившуюся шпору, добавил:
— Генерал с ними. Оченно важный. Карета богатая, шестериком, с конвоем кирасир.
— Орудия?
— Как и говорено — три пушки.
— Славно! Корнет, давайте сигнал!
Заруцкой отошел в сторону и выстрелил из пистолета в воздух. Спустя малое время из рощицы вышел человек, поднял руку. Из ствола его пистолета пыхнуло дымком, погодя чуть донесся звук выстрела.
— Что ж, — сказал полковник. — Встречаем.
За рощей гуще заклубились дымы костров. Даже казалось, что потянуло оттуда запашком пригоревшей каши.
Укрылись за часовней, всматривались вдаль, за взгорок. Показалась колонна. В авангарде — конные, следом тяжело груженные фуры, опять кирасиры, большая карета — возле нее бегут две борзых; орудия со всем припасом, наконец, пехота, над которой мерно покачивались и сверкали штыки.
— Идут, — процедил сквозь усы полковник и смачно выругался.
— Идут и идут, — проговорил Заруцкой. — Эвон уже где, а конца не видно.
— Боязно атаковать, поручик?
— Никак нет, господин полковник. Атаковать не боязно, боязно баталию проиграть.
Полковник опять выругался в том смысле, что не видать супостату победы. Гусары позади него одобрительно посмеялись: мол, ловок командир на едкое слово.
А колонна шла и шла.
— Ваше благородие, — с беспокойством проговорил Заруцкой, — нешто не исполнил наказа сволочь Шульц?
— А вот сейчас и узнаем. Смотри, поручик.
Колонна замедлила ход, растеклась вширь, на взгорок въехали орудия.
— Пошло дело.
В самом деле, пошло. Канониры, заворачивали лошадей, снимали пушки с передков, устанавливали. Все делали сноровисто, умело, быстро.
— Свежий полк, — заметил полковник. — Стойко будет биться. Что, поручик, может, не станем нападать, а? Кто ж знал, что он такой силой идет?
— Кто-то знал, — вздохнул Заруцкой. — А пропустить врага нам не годится. — Заруцкой после войны хорошо жить собирался, а на войне, коли надо, жизнь отдаст.
— Тож и я полагаю. Честь свою на жизнь менять не пристало.
Французы открыли огонь. Первые ядра упали с недолетом, на болотистый лужок, взметнув черные фонтаны то ли земли, то ли жидкой грязи. Второй залп ушел за рощу, перемахнув «бивак». Третий упал точно. Летней грозой раскатилась канонада. Щедро жгли порох французы. Взгорок густо окутался белым дымом; озарялся вспышками огня при выстрелах. За рощей падали ядра, сметая пики, визжала картечь. Там тоже уже что-то дымилось и клубилось. Поднялась над ней туча всполошенных ворон. Стая кружила, сметалась словно ветром черным облаком в сторону, но не уходила вовсе в леса. Умная птица знала — после такого грохота и дыма останется много поживы, не на один день.
— Заруцкой! — окликнул князь. — Пришли, голубчик, нашего артиллериста.
— Я здесь, господин полковник.
— Скажи-ка мне, капитан, сколько французу положено на орудие зарядных ящиков на походе?
— В конной артиллерии, господин полковник, два. Семьдесят ядер и семьдесят картечей по тридцать пуль в стакане.
— А сколько они уже выстрелили, считал?
— Так точно! Сейчас обедняют.
И точно — неожиданно пала тишина. Только со стороны противника слышались резкие крики да истошно хрипло галдела воронья стая. Беспорядочный людской гомон сменился четкими словами команды. Со взгорка ринулась вниз тяжелая конница, большим числом. По дороге она вытянулась в линию, охватила лужок и лавой пошла на рощицу, стремясь захватить разгромленный стан противника и довершить дело, добивая раненых и собирая добычу.
Да не тут-то было! Влетели в болото. Забились кони, замесили грязь, залились испуганным ржаньем. Иные всадники не удержались в седлах, иные, бросив лошадей, рванулись обратно к дороге. Тут-то их и встретили стрелки. Залпами, почти невидимые, из укрытия.
— Славно! — обрадовался князь.
Смешались французы, но быстро оправились, залегли, хоронясь за коней, начали отстреливаться, а на выручку им уже спешил со взгорка пехотный полк, выставив штыки.
— Капитан! — скомандовал князь. — Выкатить орудие! Живо!
Капитан Морозов, уже немолодой, но живой и ловкий, едва орудие оказывается на позиции, становится рядом, поднимает над головой обнаженную саблю.
— Наводи, братцы. Картечью… Пали!
Пушка подпрыгивает и откатывается, полыхнув огнем и оглушив грохотом.
— Наводи, братцы. Пали!
От наступающего полка отделяется арьергардная рота, делает полуоборот и движется на орудие. А полк продолжает угрожающе спускаться к роще.