– Фура, ты тоже была ко мне добра. Прости за крики.
Я начала осознавать, что она собирается сделать.
– Нет!
– Цыц! Залезай в дыру, пока не поздно. Я тебя крепко-накрепко запечатаю. Просидишь там хотя бы день, если сможешь – два, а потом вылезай. Босы к тому времени уже не будет.
– Нет, – повторила я, но на этот раз мягче. – Ты не должна этого делать, Гарваль. Ты все еще можешь вернуться домой.
– Нет у меня дома, Фура. Череп разбил меня, как яйцо. Что сломано, то уже не исправить. Даже Ракамор это знал. Он просто притворялся, когда говорил, что в конце концов они вернут меня домой. Это не принесло бы мне ничего хорошего.
Я осторожно забралась в дыру, дрожа при мысли о том, что меня там запрут, что мне придется оставаться внутри очень долго.
– Я этого никогда не забуду.
– Дело не в том, чтобы забыть меня. Дело в том, чтобы запомнить Босу Сеннен. Если мне когда-нибудь представится случай всадить ей нож в горло, я это сделаю. Но скорее всего, такого не произойдет. А вот ты… – Она сделала паузу, оценивая меня, как будто в последний момент усомнилась в собственном выводе. – Ты будешь помнить. Я знаю, что будешь.
Я была в дыре. По обе стороны от меня простиралось свободное пространство, уходящее в темноту. Пришлось высоко подтянуть колени, чтобы поместиться в щели. Мне уже было неудобно, а ведь я провела внутри всего несколько секунд.
Гарваль потянулась вперед и взяла меня за руку.
– Поехали, – сказала она, прежде чем наши пальцы отцепились друг от друга. – Сейчас я тебя запечатаю. Удачи, Фура.
– Удачи, Гарваль. Когда найдешь мою сестру… ты ведь скажешь ей, что со мной все в порядке?
– Конечно.
– И что я никогда ее не забуду. Я найду способ ее вернуть.
– Так и сделаю.
Гарваль вернула панель на место. Я увидела очерченный светом прямоугольник, кончики ее пальцев по краям панели, а потом наступила тьма.
Часть вторая. Джастрабарск
Глава 7
Голоса приближались и удалялись. Ботинки и кулаки стучали по металлу. Я слышала крики, призывы, один или два раза – вопли ярости или боли, которые резко обрывались. В убежище с каждым часом становилось все неуютнее, но корабль всегда был скрипучей и ворчливой посудиной: стоило мне повернуться – легко могла бы издать звук, который выдал бы мое местоположение. Я не шевелилась. И дело было не в том, что мне хватило силы воли сохранять неподвижность: просто по моим жилам бежал страх, который сковал меня по рукам и ногам, словно какой-нибудь парализующий препарат доктора Морсенькса. Мой подбородок дрожал, сердце бешено колотилось, но все остальное было как камень. Проходили часы; боль оттого, что мне пришлось туда втиснуться, становилась сильнее и острее, однако боязнь пошевелиться всегда ее побеждала, как будто эти двое играли в какую-то игру, пытаясь узнать, кто кого одолеет.
Я говорю «часы», но без механизма, измеряющего ход времени, трудно сказать наверняка, как долго это длилось, а мой собственный пульс был ненадежным, как хронометр с испорченной пружиной. Я вспомнила о скуке долгих, унылых уроков и послеобеденных занятий. Когда мне казалось, что прошел час, на самом деле проходило десять минут. Гарваль сказала, что следует выждать два дня, если я сумею, но я начала задаваться вопросом, смогу ли просидеть в укрытии хотя бы малую долю этого времени.
Когда на корабле раздавались шумы, было плохо, но я хотя бы знала, что захватчики еще на борту, еще бродят по коридорам, распахивают двери и простукивают панели, кричат и орут друг на друга. Я понимала, что слышу разные языки, акценты и говоры, не разобрав ни единого внятного слова, как будто выслушала урок о мирах и местах, про которые не знала и даже помыслить не могла.
Но когда все стихло, стало еще хуже.
Прошел час, а потом, наверное, еще один, и не было слышно ничего, кроме обычных на корабле звуков дерева и металла, скрипучих и жалобных. А потом даже они начали стихать, промежутки между ними становились все длиннее. Я подумала, что захватчики, быть может, ушли. И поскольку мой страх начал сдавать позиции в битве с дискомфортом, я постепенно поменяла позу; пальцы на руках и ногах покалывало по мере того, как кровеносные сосуды и нервы распрямлялись. Сама того не желая, я прижалась спиной к какому-то выступу на наружной стене корабля, и там что-то сдвинулось, вздрогнуло; металлический звук понесся во все стороны от меня, словно жестяное хихиканье. Я снова оцепенела.
Послышался голос. Где-то далеко, я не разобрала ни слова, но он был одним из тех, которые я слышала раньше, – и меня охватила железная уверенность в том, что команда Босы все еще на борту.
Через минуту или две я почувствовала движение в коридоре рядом с моим укрытием. Кто-то ударил кулаком по панели. Выругался. Другой голос выдал череду слов – то ли огрызнулся, то ли кому-то пригрозил.
Я сидела так неподвижно, что дыхаль в моих легких начала оседать, как пыль в комнате, куда никто не заходит.
Затем голоса и движение удалились, и снова наступила тишина.
Не могу сказать, сколько времени прошло, прежде чем она сделалась плотной и я поверила, что непрошеные гости наконец-то ушли. Но я не совершила ошибку, доверившись ощущениям слишком быстро. Я хранила неподвижность и, когда дискомфорт и боль скопились внутри меня твердым, горячим узлом, вообразила, как проталкиваю этот узел сквозь кожу, как он выплывает наружу и парит рядом со мной, словно сердитая звездочка, – так мне было чуть проще держаться. Но к тому времени, как все закончилось, меня окружало множество сердитых звездочек.
Наверное, так прошло шесть часов. Потом еще шесть. Поначалу я не могла спать из-за дискомфорта и страха, но потом слишком устала, чтобы сопротивляться сну. Не могу сказать, дремала ли я несколько минут или несколько часов. Знаю только, что почти полная тишина и темнота остались неизменными, и я наконец поверила, что действительно осталась одна.
Боса Сеннен взяла, что хотела.
Боса Сеннен ушла.
Я двигалась тихо. Когда наконец осмелилась коснуться панели, то просунула пальцы в щели, и сдвинула ее в сторону с величайшей осторожностью, и зажмурилась от тусклого света лозы, озарявшего коридор. Затем панель выскользнула из моих пальцев и поплыла к другой стороне коридора. Попыталась ее схватить, но не успела. Она с грохотом ударилась о стену.
Я затаила дыхание. Снова прятаться было бессмысленно. Если меня услышали, то найдут, как Паладин всегда находил меня и Адрану, если мы втягивали его в свои игры. Но после нескольких минут ожидания я начала осознавать, что корабль действительно пуст.
После этого отправилась на камбуз, где в последний раз видела остальных.
Могу вам рассказать о том, как мне следовало бы отреагировать, когда я нашла трупы, какой смелой мне хотелось быть – вести себя с достоинством, хранить самообладание из уважения к павшим товарищам, – или о том, что произошло на самом деле, не упуская из вида рвоту, потоки слез и жалость к себе.
Дело в том, что, начиная выцарапывать эти строчки – густыми красными чернилами на грубом пергаменте, – я поклялась писать о реальных событиях, а не о том, чего бы я желала. Вырисовывать буквы и слова и так достаточно трудно: мои пальцы к такой работе не привыкли, и я не хочу тратить время на что-то другое, кроме непреложной истины, какой я ее вижу. Этот документ не станет «Истинным и точным свидетельством Арафуры Несс», если я не буду откровенной, – значит, такой мне и следует быть.
В общем, полагаю, лучше придерживаться фактов.
То, что на камбузе были трупы, не было главным потрясением. Я такого ожидала. И не думала, что Боса утруждает себя избавлением от останков после того, как убивает людей, как будто прибирая за собой.
Еще я ожидала – и, наверное, надеялась, – что не найду среди мертвецов ни Адрану, ни Гарваль. Дело не в том, что я эгоистично не желала увидеть их мертвыми или что мне не нравилась мысль о моей сестре, которая в отчаянии покончила с собой, – просто то, что их там не было, означало, что их забрали. А раз так, то Боса Сеннен – по крайней мере, на какое-то время – поверила в ложь Гарваль.
Нет, хуже всего было то, что она сделала с этими людьми.
Казарей, Мэттис, Трисиль и Хиртшал умерли вне корабля еще до того, как Боса ступила на борт. Не скажу, что им повезло: того, что случилось с Трисиль и Хиртшалом, никому не пожелаешь, – но, по крайней мере, им не пришлось столкнуться лицом к лицу с Босой, когда она их убивала. А вот на долю Жюскерель и Триглава такой удачи не выпало. Обоих прикончили выстрелами из арбалетов: у Жюскерель болт торчал выше грудины, пронзив мягкую часть скафандра, а у Триглава – из горла. Все стены были в кровавых звездочках и кратерах, и еще больше крови просто плавало вокруг клейкими красными сгустками. Эти следы были достаточной уликой, свидетельствующей о том, что члены экипажа мертвы. Их тела окоченели, глаза были широко открыты, но глядели в пустоту. На корабле было холодно, и я впервые этому порадовалась, потому что холод уберег их от слишком быстрого разложения.
Следующей была Прозор, которую избили чем-то тяжелым. Боса ударила ее по черепу тупым предметом – наверное, прикладом арбалета. Рана выглядела узлом из запекшейся крови и волос, а когда я к ней прикоснулась, то почувствовала, как она поддается, словно обои на прогнившей стене.
Мы с Прозор не были особенно близки. Но я все же коснулась ее руки и пожелала покоя, а потом повернулась к Ракамору.
С ним дела обстояли хуже всего.
Болт был примерно в два раза длиннее указательного пальца и вошел в открытый рот капитана, направленный под таким углом, что проник сквозь нёбо прямиком в черепную коробку. Он, должно быть, двигался с большой скоростью, так как наполовину вышел из затылка, прежде чем остановиться. Глаза Ракамора все еще были открыты, и казалось, что они закатились обратно в глазницы, как будто он пытался увидеть ущерб, нанесенный болтом.
Я сказала себе, что такой выстрел, пронзающий драгоценные структуры мозга – тонкую архитектуру височной доли и гиппокампа, – мог повлечь за собой лишь мгновенную смерть. Сознание Ракамора должно было захлопнуться, как дверь за разгневанным посетителем. Ведь не было никакого шанса, что он почувствовал боль, не так ли?