– Только поглядите, какой бардак оставил после себя Ракамор, – проворчал кто-то, указывая на груду инструментов и режущего оборудования возле одной из дверей.
– Они собирались вернуться, – сказала я. – Рэк хотел спуститься сюда раз восемь или девять, таков был план. А потом на нас напала Боса. Они едва успели добраться до катера.
– Мы благодарны им за то, что они были первыми, – произнес Джастрабарск, уперев руки в бока и оценивая мусор, оставшийся после предыдущей экспедиции. – И за щедрое пополнение нашего инвентаря. Сколько осталось времени?
– Двенадцать часов одиннадцать минут, – сказала Прозор, а потом прибавила, поддразнивая его: – Ну что, капитан, поджилки еще не трясутся?
– Они трясутся всякий раз, когда я вижу шарльер. Вот почему я до сих пор жив. Мне не обязательно любить эти места, чтобы получать от них честную прибыль. – Затем он постучал кулаком по макушке своего шлема. – На трещальнике какой-то шум помех. Ну, наверное, это ерунда.
Но стоило войти в главный тайник с добычей, как потянулась длинная вереница всевозможных мелких поломок в скафандрах. Трещальник, с помощью которого мы переговаривались, отказал первым, но этим дело не закончилось. Фонари начали мигать. Клапаны рециркуляции – заедать. Моя перчатка затвердела до такой степени, что я едва могла шевелить пальцами.
Я уже слышала такие истории от Мэттиса и остальных. Все это было частью нормального порядка вещей: внутри шарльеров вещи имели обыкновение ломаться, и наша экспедиция не стала исключением. Вот почему никто из космоплавателей изначально не доверял слишком сложным системам. Чем меньше полагаешься на что-нибудь, тем меньше проблем, когда оно откажет. И по той же причине, невзирая ни на какие ауспиции, как правило, было неразумно проводить внутри шарльера слишком много времени.
– В таких местах не любят посетителей, – раздался голос Прозор сквозь визг испорченного трещальника. – Но если все происходит медленно и постепенно, как сейчас, это обычно не слишком серьезно.
– А если оно ускорится?
– Радуйся, что чтецы костей слишком ценны, чтобы посылать их в шарльеры.
Остальные восприняли развитие событий спокойно, следя за скоростью распада, сверяя ее с расчетами Лофтлинга, но не позволяя ей менять их планы. Они такого ожидали и, как к тяжести наших шагов в шахте, относились к этому феномену как к утомительному, но неизбежному аспекту ремесла.
Мэттис взломал два соединенных между собой хранилища, которые Лофтлинг не заметил. Отряд Рэка проделал обратный путь к катеру лишь один раз, так что большая часть сокровищ все еще ждала, когда их заберут: они лежали повсюду беспорядочными грудами, блестели и сбивали с толку, и почти ничего из увиденного я даже не надеялась узнать. Я таращилась на них в изумленном оцепенении, зачарованная многоцветьем, виденным ранее лишь в мечтах, а также цветами, которые даже не приходили мне на ум. Таких форм, текстур и материалов я никогда в жизни не видела, и все это громоздилось вокруг в безумном хаосе, словно мириады игрушек в комнате самого избалованного из всех детей, которые когда-либо жили за все десять миллионов лет существования Собрания.
Я посмотрела на добычу, а потом – на нас восьмерых и подумала о том, сколько мы сумеем вынести обратно по лестнице. Шутка космических масштабов. Можно было посетить эту комнату сотню раз, и все равно в ней осталось бы слишком много всего.
Но оценщики уже рылись в добыче, сортируя вещи и раскладывая в кучи поменьше, презрительно отбрасывая то или иное сокровище в сторону, как будто оно не заслуживало даже беглого взгляда.
– Все, что находится в этих хранилищах, имеет для кого-то определенную ценность, – сказал Джастрабарск. – Но не обязательно для нас. Мы берем то, что можем легко унести и выгодно продать в одном из миров. Тяжело понимать, что ты не в силах забрать все. Еще тяжелее, когда часы тикают. Для этого и нужны оценщики. Они делают трудный выбор вместо меня.
Мы пробыли в хранилищах три часа, а потом пришло время подниматься обратно по лестнице. Каждый должен был нести свою долю бремени. Скафандры были снабжены сетями, корзинами, ящиками и переметными сумками, которые теперь полнились добычей. От такого груза я едва могла двигаться, а моя доля была далеко не такой громоздкой, как у Джастрабарска. Первый поворот восходящей лестницы отнял у меня все силы. Но мы отдохнули и продолжили подъем, и постепенно я уловила бессмысленный ритм: надо было сосредоточиться на ступеньке впереди, запрещая себе думать про тысячу таких же, что маячили за нею.
Если наш вес и уменьшался по мере удаления от поглотителя, я от этого не ощутила никакой пользы. На самом деле приходилось прилагать все больше усилий, потому что мышцы уставали сильнее. Время от времени мы останавливались, и, когда я немного воспряла духом, Джастрабарск спросил по скрипучему, прерывистому трещальнику, не хочу ли я, чтобы кто-то забрал у меня ношу.
– Твоя доля не пострадает, Арафура. Ты и так достаточно хорошо справилась для новичка.
– Со мной все в порядке, – сказала я, тяжело дыша.
Однако по мере того, как мы поднимались все выше, – а это заняло больше времени, чем хотелось Джастрабарску, – даже оценщики начали рыться в ящиках и сетях, то и дело выбрасывая тяжелые предметы в пустоту за краем лестницы. Мы рисковали, заглядывая туда и провожая взглядом отвергнутые штуковины, падающие в безвоздушные глубины.
– А не лучше ли оставить их на лестнице, пусть бы кто-то другой нашел? – спросила я. – Они же представляли какую-то ценность, раз мы донесли их так далеко.
Надо мной посмеялись.
Поломки в наших скафандрах продолжали накапливаться в быстром темпе, но это шло в предсказуемой прогрессии, и мои спутники не сильно беспокоились. Трещальник вышел из строя совсем: сперва он кое-как работал, если мы стояли почти шлем к шлему, а потом стало проще соприкасаться шлемами, полагаясь на передачу звука через металл и стекло. Фонари тускнели, и круг света, ползущий вместе с нами наверх, постоянно уменьшался.
Это было не так уж и плохо. Чем меньше нам было видно, тем менее очевидным был тот факт, что мы – крошечные существа, которые пробираются по внутренней стороне вертикальной шахты, карабкаясь по лестнице, кажущейся процарапанным на камнях рисунком. Я старалась держаться как можно ближе к наружной стене и, если у меня получалось, почти могла забыть, что по другую сторону нет никакой защиты от падения в пропасть.
И вот в конце концов, когда казалось, что на пути вверх мы преодолели в два раза большее расстояние, чем вниз, мы достигли вехи, отрезка в десять-двенадцать поврежденных ступеней: они обвалились на три четверти вследствие какого-то древнего катаклизма, так что нам пришлось идти гуськом, прижимаясь спиной к наружной стене. Когда мы спускались, этот участок вызвал у меня отвращение, но теперь я в некотором роде успокоилась, убедившись, что до поверхности осталось не так много.
К тому времени наши огни почти погасли. Именно в этот момент Прозор пристально посмотрела мне в лицо, и, хотя я была уверена, что мой собственный фонарь перестал работать еще за несколько поворотов до этого, на шлеме Прозор отразилось желто-зеленое свечение.
– Я так и думала, что ты от меня что-то скрыла, – сказала она, с лязгом прильнув своим шлемом к моему.
– Что я скрываю?
Но тут другие члены отряда тоже остановились. Все смотрели на меня и один за другим потянулись к тем немногим фонарям, что еще работали, чтобы погасить их. Мы стояли во тьме: маленькая группа исследователей на последнем витке спиральной лестницы.
Точнее, так бы и было, если бы из моего лицевого щитка не лился свет. Я посмотрела на каждого из них по очереди, увидела их широко раскрытые, потрясенные глаза за стеклами и решетками шлемов.
– В чем дело?
– Она подцепила светлячка, – проговорил Джастрабарск.
Глава 9
Ракамор был прав, когда говорил, что «Железная куртизанка» возвращается в Тревенца-Рич. Нам предстоял шестинедельный рейс на корабле не больше и не удобнее «Скорбящей Монетты» и с командой, которая оказалась многочисленнее и сварливее. Это должно было стать тяжелым испытанием, но после всего, что случилось в окрестностях шарльера, я встречала проблемы со смехом, как будто родилась для такой жизни. К нам с Прозор относились достаточно доброжелательно, и все равно мы прилагали все усилия к тому, чтобы никто не счел нас дармоедками, которым выпал шанс легко вернуться в цивилизацию. Наверное, это была гордость – и за нас самих, и за память о наших погибших друзьях. Увидев в последний раз брошенную «Монетту», от которой остался один скелет, и тела ее команды, закутанные в остатки парусов и преданные Пустоши, как им самим бы хотелось, мы обе заключили молчаливый договор: не подвести никого из них.
Мы обе готовили, и это восприняли хорошо: у них не было хорошего повара уже несколько рейсов, – однако камбузом дело не ограничивалось. Прозор уделяла много времени Квансеру, приводя его ауспиции в соответствие с действительностью, давая мудрые советы, основанные на опыте. Но если бы она пробовалась на эту работу, я бы узнала.
– Я покончила с этим, Фура, – сказала мне Прозор во время одной из поздних вахт, когда мы лежали рядом. – Я подумывала так поступить еще до того, как Боса снова откусила от нас кусок, но случившееся стало последней каплей. Я побывала в комнате костей и уболтала Рестромель, их костянщицу, чтобы она связалась с банками от моего имени; со всеми конторами, где я за все эти годы кое-чего припрятала. Я собираюсь обналичить эти вклады.
На борту «Куртизанки» было теплее, – может, потому, что команда у нее была более многочисленная или просто Джастрабарску так нравилось. Когда мы сидели в своей каюте, Прозор носила только нижнее белье: шортики и что-то вроде жилета. Обе вещи выглядели грязно-серыми, как всякая старая одежда, сколько ее ни стирай. Когда она отворачивалась от меня, открывались ее плечи и верхняя часть спины – и там, под лопатками, оказался шрам, подобного которому мне никогда раньше не приходилось видеть. Невозможно было разглядеть его целиком, только край, но увиденное заставило меня думать о кратере на лике мира, о разбросанных во все стороны обломках поверхности, похожих на растопыренные пальцы. Рубцы на коже были толстыми и блестящими. Я спросила себя: когда узнаю Прозор достаточно хорошо, чтобы полюбопытствовать, как она заполучила такую отметину?