– Хочешь сказать, она нападет на другой корабль, чтобы забрать их череп?
– Таков путь Босы, – сказала Адрана. – Но сейчас это не имеет значения. С тобой все в порядке?
– Да… да, у нас тут все хорошо. Кажется, я не хочу спрашивать, как идут дела у тебя.
– Со мной все в порядке. Я просто делаю то, что она говорит, и этого достаточно – она не может причинять мне боль. Но Гарваль…
– Что с ней сделали? Ты должна мне рассказать. Она спасла мне жизнь, Адрана. Я хочу знать, что с ней случилось.
– Это препарат… Я тебе уже про него говорила. Он что-то делает с ее костями. Заставляет их срастаться.
– Срастаться, – повторила я, как будто слово было странным и чужим.
– В суставах. В любых местах, где одна кость соприкасается с другой. Пальцы. Предплечья. Голени и бедра. Шея и голова. Все происходит очень медленно, изменения изо дня в день незначительны. Но направление не меняется, и Гарваль все больше цепенеет. Ей становится все труднее дышать, потому что ребра сливаются в сплошную клетку, и легкие под ними не могут двигаться нормально. Она едва может говорить, потому что ее челюсть срослась с черепом. Она умрет, и очень скоро, но не раньше, чем Боса сделает из нее пример для остальных.
Мысль об этой пытке породила внутри меня кусочек льда, которому не суждено было растаять.
– Почему?
– Помнишь, Фура, как мы мельком увидели «Рассекающую ночь»? Штырь спереди и фигуру под ним? Я их рассмотрела лучше, когда меня забрали. Носовая фигура раньше была живой: его или ее запытали так же, как и Гарваль, превратили в однородную кость, завернутую в мясо и кожу. Время от времени Боса меняет фигуру – обычно когда хочет преподать урок на тему верности.
– Ох, Гарваль. И это после всего, что она сделала.
– Если бы у меня был способ избавить ее от этого, Фура, поверь – я бы так и поступила. Я знаю, что она сделала для тебя, и за такое никак нельзя отплатить.
– Может, действие препарата обратимо. Если Гарваль просто сумеет продержаться…
– До каких пор?
– Есть надежда. Мы с Прозор разработали план. Я же говорила, что мы придем за тобой, не так ли?
– А я велела тебе быть послушной сестренкой и отправиться домой.
– Есть шарльер, – продолжала я. – Он называется Клык. Тот самый, где Прозор потеряла Гитлоу, своего мужа. В общем, мы снова летим туда. Мы уже шесть дней в пути, так что будем на месте через двадцать один день. Через три недели. Боса к тебе прислушивается, верно? Она не стала бы держать при себе чтеца костей, если бы не обращала внимания на то, что он дает.
– Не понимаю, куда ты клонишь, Фура.
– Мы собираемся вскрыть этот шарльер. А потом появитесь вы и атакуете нас, как Боса сделала с капитаном Ракамором. Сперва ты должна убедиться, что вы успеете туда прибыть, но ведь говорят, что «Рассекающая ночь» быстра, не так ли?
– Прекрати, – сказала она. – Я не хочу это продолжать.
– Нет. Я больше не твоя примерная младшая сестрица. Я Фура Несс, у меня жестяная рука и светлячок, и я хочу увидеть шкуру Босы, вывернутую наизнанку.
К чести Адраны, она позволила мне высказаться.
– Мы летим к Клыку. И ты тоже. Каким угодно способом. Запиши эти координаты.
– Фура…
– Просто сделай, что говорю. – И я не успокоилась, пока она не записала цифры, которые я уже вызубрила, и не повторила их мне. – Можешь скормить Босе любую ложь, какую понадобится. Мы усердно водим за нос капитана Труско, так что ты можешь сделать то же самое с Босой. Скажи, что кое-что разнюхала. Некий корабль наткнулся на известную по слухам добычу, и он так и просит, чтобы на него напали. Ни брони, ни оружия, а команда и толстобрюхий капитан не поймут, что запахло жареным, пока их не укусишь за задницу. И самое приятное: в конечном итоге вы получите симпатичный череп.
– Она поймет.
– Нет, если все правильно подать. Не вздумай бросаться к Босе с сияющими глазами и рассказами про лакомый трофей. Вбрасывай сведения вскользь, вперемешку с чем-то еще, и пусть она сама принимает решение. Что она и сделает.
– А потом что?
– Остальное сделает Боса. Она не накинется на нас, пока мы не выйдем из шарльера, потому что таковы ее привычки. Это избавляет от необходимости заходить внутрь, верно?
– Ты уже прошла через такое испытание один раз, Фура. Почему ты снова навлекаешь это на себя?
– Потому что я усвоила урок. Потому что мы будем готовы. Потому что я пообещала Гарваль не забывать про ее поступок. Сделай это ради меня, Адрана. Сделай это ради нас.
Черепа прервали связь без всякого предупреждения. Они иногда это делали, если что-то расхолаживалось в мигальной начинке, и оно всегда раздражало, тем более что не было никакой гарантии восстановления контакта. Я все равно собиралась попробовать, решив, что хуже не будет, и тут кто-то принялся колотить в дверь комнаты костей.
Я отключилась, повесила оборудование на стенку, действуя методично и правильно, гордясь своей странной профессией.
Крутанула колесо. За дверью маячило изможденное лицо Сурт.
– Что такое?
Она как-то странно уставилась на меня:
– Ты разве не слышала?
– Нет, я ничего не слышала.
– Гатинг мертв. Он кричал и бился так, что разбудил всех до самого Тревенца-Рич. Ты точно ничего не слышала?
– Я бы прибежала на звук, верно? – сказала я, закрывая за собой дверь.
Мне сразу стало понятно, что это дело рук Прозор. Возможно, у Гатинга были и другие враги: он не производил впечатления человека, который заводит много друзей, – но именно Прозор Гатинг удостоил ехидного замечания на камбузе, и подоплека замечания касалась меня.
В тот момент никто как будто не придал этому значения, но чтобы разбередить их любопытство, хватило бы еще одной-двух фраз. На «Королеве» появилась Прозор, потом я, и внезапно Труско помчался к Клыку, словно ужаленный…
Нет, это заняло бы совсем мало времени. Значит, Гатинг должен был уйти. В принципе, у меня с этим не было больших проблем. А вот способ решения задачки оказался не из простых.
Он умер в своей каюте, и там собрались все. У него был гамак, как и у остальных, и он все еще там лежал. Но его позу никто не назвал бы спокойной. Гатинг выглядел так, словно через него пропустили электричество – или, точнее, все еще пропускали, заставляя нервы и мышцы сжиматься так, что он весь напрягся и выгнулся дугой, вскинул руки к лицу, без толку скрючив пальцы. Но это было не электричество. Мы могли к нему прикасаться, и на теле не нашлось никаких следов ожога, как и на одежде и постели. Его лицо было не из тех, какие я могла бы вскоре забыть. Челюсти разинуты, словно он продолжал кричать, глаза открыты так широко, будто веки растянули невидимые снасти. Можно было разглядеть внутреннюю часть глазных яблок, и мне это совсем не понравилось. Никто не хочет знать, как все устроено у нас в глазницах.
– По-моему, похоже на яд, – сказал Дрозна, прикусывая нижнюю губу и размышляя над этой сценой.
– Он ел только вместе с нами, – возразила Страмбли. – Или то, что приготовил себе сам. От кого-то из нас не взял бы даже стакан воды, если бы сгорал в огне.
– У него такой вид, словно он и впрямь был в огне, – сказала Сурт. – Как его искорежило… Только вот он не обгорел.
– Он был жив, когда вы сюда вошли? – спросил Труско, застегивая верхние пуговицы рубашки: его, видимо, вытащили из каюты неожиданно. – Бился в конвульсиях, кричал и так далее?
– Вы сами слышали, капитан, – ответила Страмбли. – Кричи он еще громче, у нас бы от звука пластины обшивки повылетали.
– Взгляните на его руки, – сказал Тиндуф, указывая кончиком трубки. – Как будто он пытался что-то вырвать из своего горла. Мне кажется, Дрозна прав. Это все-таки яд.
– Это не мог быть яд, – возразила Прозор. – Яд трудно использовать на корабле. От него не так просто избавиться, и есть риск отравить того, кого не надо.
Дрозна пристально посмотрел на нее:
– Ты что же, размышляла над тем, как его отравить?
– Не больше, чем вы все, – парировала Прозор.
– Фура?
– Он мне не нравился, – сказала я, стараясь держаться как можно ближе к истине. – И я совру, если скажу, что сейчас пролью по нему хоть слезинку. Мы же ему все не нравились, верно?
– У него был такой… характер. Но убийство есть убийство, и я не могу допустить подобное. Кроме того, вряд ли мне нужно напоминать кому-то из вас, что он был нашим оценщиком. Нашим единственным оценщиком.
Я взглянула на Прозор. Она благоразумно промолчала.
– Взгляните, – сказала Сурт с дрожью в голосе. – У него что-то застряло в горле. Что-то вылезает у него из горла.
– Назад, – рявкнул Труско. – Все назад.
Для такого мне приказ капитана не требовался. Я и так достаточно испугалась. Рот Гатинга был разинут до такой степени, что мы видели гортань у него за языком. И что-то ползло из глотки, пузырясь на свету. Что-то молочное, серебристое, и оно как будто подымалось по его пищеводу неспешными шагами, то и дело вытягивая впереди себя усики, как вор, пробирающийся по дымоходу.
– Щипцы, – скомандовала Прозор. – Быстро. Пока оно не вылезло.
– Что это такое? – спросил Труско, в то время как Страмбли бросилась искать что-нибудь, отвечающее требованиям Прозор.
– Не знаю, – ответила она. – Но оно живое и находится внутри его, и, десять к одному, именно оно и заставило его вопить. Чего мы не хотим, так это того, чтобы оно выбралось наружу и еще кому-то навредило. Поторопитесь!
Страмбли вернулась через тридцать секунд, но казалось, что прошли минуты. Молочная тварь почти подобралась к губам Гатинга. Остальная его часть была неподвижна, так что это не был какой-то желудочный прилив, поднимающийся изнутри. Это было больше похоже на существо, которое проникло в него и теперь намеревалось выбраться обратно.
Прозор взяла щипцы. Они оказались с длинными ручками, и это было хорошо. Одной рукой она чуть шире раздвинула челюсти Гатинга, а другой – погрузила щипцы внутрь. Немного потыкала ими туда-сюда, затем резко выдернула, прикусив губу от сосредоточенности. Раздался хлюпающий звук.