– Ну, ясное дело, ведь Великому Джону не всегда удаваться одерживать верх над своим хозяином. Бывать и такое, что Великий Джон слишком заноситься и тогда спотыкаться…
Вдруг Бесс вспомнила, как она в предыдущий раз рассказывала историю о Великом Джоне и среди ее слушателей был тот новый раб, Леон, и что он потом наговорил ей, обвиняя ее в подстрекательстве к мятежу и все такое. Не поэтому ли она решила на этот раз рассказать о Великом Джоне историю совершенно другого рода?
Она выбросила эту мысль из головы и начала:
– Великий Джон много-много дней таскать воду с реки в господский дом в том плохом поместье, где он быть рабом. И всякий раз, когда он нести воду, он ворчать: мол, я устать таскать воду каждый день. И вот однажды Джон приходить по воду к реке, а там на бревне сидеть черепаха. Джон заворчать, а черепаха поднимать голову, посмотреть на него и вдруг говорить: «Великий Джон, что-то ты слишком много болтать».
Ясное дело, – продолжала стряпуха, – Великий Джон не хотеть думать, что черепаха с ним разговаривать, вот он и притвориться, будто не слышать ничего. Но всякий раз с того дня, как он приходить к реке с ведрами, черепаха сидеть на бревне. Джон твердить свое: «Я устать таскать воду каждый день». А черепаха твердить свое: «Великий Джон, ты слишком много болтать».
Вот Великий Джон бросать свои ведра и бежать в господский дом; там он говорить своему масса, что на реке сидеть черепаха и разговаривать с ним. Масса смеяться и смеяться, мол, ты, Джон, в уме повредиться. Но Джон повторять одно: «Черепаха разговаривать». Он хотеть, чтобы масса идти и сам смотреть.
В конце концов масса сказать: «Я пойти. Но, – сказать он Джону, – если эта черепаха не говорить, тогда я – то есть, значит, масса – давать Джону хорошую взбучку». И они идти вместе к реке. Ясное дело, черепаха сидеть на бревне, голову прятать под панцирь, только глазки, как бусинки, глядеть. Джон и велеть черепахе: «Ты говорить масса, что ты мне говорить». А черепаха-то и молчок! Джон просить и так, и этак, чтоб она заговорить. А черепаха молчок да молчок! Тут масса вести Джона в сарай и хорошенько выпороть его. И говорить: «За то, что ты мне наврать, носить тебе воду каждый день».
Назавтра Джон идти к реке с ведрами. Черепаха сидеть на бревне, голова торчать. Джон не обращать на нее внимания, а только бормотать: «Наверное, мне почудиться. Всякий дурак знать, что черепаха не уметь говорить. А мне из-за этой черепахи всю спину раскровенить!»
Тут-то черепаха поднимать голову и говорить: «Великий Джон, разве я не сказать тебе, что ты слишком много болтать?»
Бесс рассмеялась рокочущим смехом, дети тоже рассмеялись, хлопая в ладоши. Бесс встала.
– Пора, детки, вам спать. Кыш отсюда!
Подождав, пока детвора нехотя разбрелась, Бесс подошла к Ханне, все еще сидевшей, обхватив колени. Когда рассказ Бесс закончился, молодая женщина только слабо улыбнулась – и все.
Миссис Ханна ждала ребенка.
Она сказала об этом Бесс перед самым Рождеством. Обняла стряпуху, поцеловала в щеку и сказала, сияя:
– Это ребенок Майкла! Это будет Вернер, дитя любви!
Бесс сочла необходимым сказать что-то предостерегающее:
– А ты уверена, что маста Майкл возвращаться к тебе, золотко? Если он не возвращаться и не жениться на тебе, дитя быть незаконное. Белые люди этого не одобрить.
Ханна ответила с уверенностью:
– Майкл вернется. Я знаю, что вернется! Он любит меня, я уверена, что любит! Доказательство этого я ношу мод сердцем!
Бесс хотела было заметить, что носить под сердцем дитя какого-то мужчины еще не означает быть любимой этим мужчиной, но промолчала.
Ханна опять обняла ее.
– На этот раз мы великолепно отпразднуем Рождество в «Малверне», у нас будет весело! Не так, как в прошлый раз, сразу после смерти Малкольма.
И действительно, Рождество они провели весело. Сияющая Ханна щедро одарила каждого, кто жил на плантации, – мужчин, женщин и детей, а устроенное для них рождественское пиршество было просто великолепно. Ханна даже подумала дать рождественский бал, но Бесс и Андре в конце концов отговорили ее от этой затеи.
Но время шло, вестей от Майкла Вернера не было, никто даже не знал, где он находится, и мало-помалу Ханной овладело угрюмое настроение, и она впала в уныние.
Однажды Бесс видела, как она тихо плакала.
– Я ошиблась, Бесс! Он не любит меня. Я просто была для него развлечением на одну ночь! Господи прости, но я жалею, что понесла от него!
Она принялась колотить себя кулаками по животу, а Бесс обняла ее и начала ласково приговаривать:
– Тише, детка, тише. Ты повредить себе или младенцу. И сама же о том пожалеть, поверь старой Бесс. Все быть хорошо, не надо убиваться.
Но хорошего было мало. Ханна все больше уходила в себя, и ничто из того, что делала или говорила Бесс, не могло приободрить ее.
И теперь Бесс ласково проговорила:
– Золотко, тебе пора спать. Леди в твоем положении должна быть дома в такую холодную ночь.
Ханна испуганно взглянула на нее.
– Что? Ах да… забавная история, Бесс. – И молодая женщина как-то неуверенно улыбнулась.
Стряпуха помогла ей подняться, и всю дорогу, пока они шли по крытому переходу из кухни в господский дом и вверх по лестнице, Ханна опиралась на ее руку. В спальне Бесс помогла ей улечься.
«Она совсем как старуха, – мрачно думала негритянка, – ей еще и двадцати нет, а она вести себя как женщина, которая постареть раньше времени». Вся живость Ханны исчезла. Даже в те ужасные дни в «Чаше и роге» она была оживленнее.
Бесс надеялась, что вот-вот произойдет нечто такое, от чего хозяйка снова станет той Ханной, которую она знала прежде.
Когда Бесс подтянула одеяло, укрыв Ханну до подбородка, та уже спала. Старая негритянка пошуровала в камине, подложила дров. Потом наклонилась, вздохнув, и коснулась лба молодой женщины.
– Спать как следует, золотко, и пусть утром быть что-то хорошее.
Бесс вышла из комнаты; когда она была на середине лестницы, в парадную дверь сильно постучали и громко прокричали что-то неразборчивое. Из столовой выглянула Дженни, глаза у нее были широко раскрыты.
Бесс жестом велела ей вернуться.
– Не беспокоиться, девушка. Я сама открыть дверь. Понятия не иметь, кто бы это быть так поздно.
Продолжая ворчать, стряпуха вразвалку подошла к дверям и широко их распахнула.
Перед ней стоял Сайлас Квинт – покачиваясь, с багровым от холода лицом. Нос у него был розово-красный, изо рта разило ромом.
– Это вы! – Бесс скорчила гримасу. – Что вы здесь делать? Миссис Ханна приказать, гнать вас, если вы появляться в «Малверне».
– Ханна – сучка, – пробормотал он. – Мне нужно ее видеть.
– Не сметь обзывать эту детку! – прогремела Бесс. – Ступать отсюда, или я позвать Джон, и он вас прогнать!
И она захлопнула дверь у него перед носом.
Сайлас Квинт выругался. Он постоял, покачиваясь, немного поразмышлял, не постучать ли еще разок.
Потом побрел прочь. Да, повернуть прочь – в то время как эта проклятая шлюха спит в прекрасной постели, ест вкусную пищу, а он, Квинт, вынужден выклянчивать еду и выпивку… а если не удастся ничего выклянчить, то и красть.
Вновь и вновь он возвращался в «Малверн» скрытно от всех, поджидая, когда подвернется удобный случай встретиться с Ханной, потребовать с нее то, что ему причитается. Но теперь она больше не ездит верхом. Сидит дома, и он не может до нее добраться.
Квинт брел, спотыкаясь, по подъездной дорожке к дубу, возле которого оставил лошадь. Приезжать в «Малверн» снова и снова стало его навязчивой идеей. Он даже приобрел лошадь, пообещав заплатить за нее, когда ему отдадут долг. То была жалкая животина, и Квинт подозревал, что хозяин конюшни был только рад избавиться от нее, лишь бы не кормить. Однако кляча давала возможность ездить в «Малверн» и обратно.
Он попытался сесть в седло, но промахнулся и растянулся на земле. Сидел и чертыхался, грозя кулаком господскому дому, и чуть не плакал.
– Чтоб твоей душонке угодить в преисподнюю, Ханна Маккембридж!
– Маккембридж? Ханна Маккембридж? – раздался низкий хриплый голос у него за спиной. Чья-то рука схватила его, сильные пальцы впились в плечо.
– Что?.. – Квинт оглянулся. Было так темно, что он различил только очертания человека, стоящего сзади. – Вы кто такой будете?
– Хозяйка «Малверна» – она быть раньше Ханна Маккембридж? – Пальцы еще сильнее сжали его плечо.
– Да, черт бы ее побрал! Маккембридж – это была фамилия ее матери, когда эта чертова баба вышла за меня! – И Квинт попытался сбросить с плеча чужую руку. – А кто вы будете-то и на что вам знать про Ханну?
Человек вздрогнул и убрал руку.
– Простите, масса. Я не иметь плохой мысли. Просто услышать фамилию Маккембридж и совсем ума решиться.
Человек протянул Квинту руку, помогая встать. Тот вгляделся.
– Это что же? Да ведь это ниггер! Как ты посмел хватать меня?
Негр чуть не упал на колени.
– Простить меня, масса. Вы не говорить миссис?
В голове Квинта, затуманенной ромом, кое-что прояснилось. Он все еще возмущался, что чернокожий посмел к нему прикоснуться; однако в этом было что-то странное. И быстро, чтобы не упустить подвернувшуюся возможность, Квинт проговорил как можно более внушительно:
– Как тебя зовут, парень?
– Леон. Я Леон, масса. Я раб с этой плантации.
– Леон, вот как? А я Сайлас Квинт. Давай-ка расскажи мне кое-что… – И Квинт по-приятельски обнял раба за плечи. Вовсе не в его правилах было запанибрата держаться с чернокожим, но хитрый Квинт почуял, что здесь есть чем поживиться, и твердо решил не упускать случая. К тому же вокруг не было никого, и его никто не видел. А в молодости он частенько спал с девушкой-рабыней и получал от этого немалое удовольствие. Он почувствовал, как Леон отпрянул от его прикосновения.
Негр действительно был напуган до потери всякого разумения – но не оттого, что прикоснулся к белому, в этом Квинт был уверен. Он почти чувствовал исходящий от раба запах страха.