Мстёрский опыт произвел тем большее впечатление на членов комиссии, что они знали не понаслышке, каких усилий стоила созидательная деятельность в условиях растерзанной войной и разрухой страны. Обозревая итоги первого этапа реформы, Давид Штеренберг подчеркивал, что «эта организационная работа чрезвычайно трудна и невероятно сложна при отсутствии хороших инструкторов, как мастеров, так и художников, с одной стороны, а с другой, при отсутствии материалов и машин»[442]. Типичной была ситуация, при которой открытые на бумаге учебные заведения месяцами не могли приступить к нормальной деятельности, не находя для этого сил и средств.
В Мстёре масштабная, законченная форма возникла в удивительно короткие сроки. «Все это, — говорилось в докладе комиссии о результатах работы Модорова и его соратников, — добыто в каких-то два года и из полуразрушенных зданий с голыми стенами и зияющими отверстиями превращено в цветущий фабричный городок».
Особо подчеркивалось, что «такой успех обусловлен не просьбами и ходатайствами, а наглядным доказательством полезности всех начинаний школы как перед лицом населения, так и перед местными… губернскими и уездными советскими органами».
Итоговый вывод доклада определял Мстёрскую школу-коммуну как «решающую педагогическую проблему в художественно-промышленном уклоне… во всероссийском масштабе»[443].
Стоит ли удивляться, что она не только осталась на государственном обеспечении, но и вошла в ограниченное число учебных заведений художественной направленности (18 из 74), которые непосредственно управлялись из центра, наряду с Витебским художественным практическим институтом, Вхутемасом, Петроградским практическим художественным институтом (бывшая Академия художеств), Высшими художественными мастерскими барона Штиглица[444].
Буквально через несколько дней после отъезда ревизоров во Владимирский губисполком пришло письмо за подписью завотделом художественного образования Главпрофобра НКП Давида Штеренберга[445]. Губернские чиновники извещались, что Мстёрский техникум и «Опытная станция-коммуна» остаются на полном государственном снабжении. При этом Охобр ставил их в известность о планах мстерян развивать хозрасчетные начала в деятельности техникума «путем организации магазина-выставки, кооператива производственного, потребительского и торгового характера». Штеренберг обращал внимание местных властей на необходимость поддержки этих начинаний, со своей стороны, субсидиями и материалами. «Мстёрский техникум по всей работе и оборудованию считается одним из лучших, — заключал свое письмо Давид Штеренберг, — и было бы нежелательно, если его работа не пойдет так, как шла до настоящего времени»[446].
Обращение из Москвы было инспирировано Модоровым, нуждавшимся в упрочении своих позиций в отношениях с губернской властью, и закрепляло результаты недавней проверки. Оперативность, с которой пришла запрошенная помощь, свидетельствовала о том, что его слышали, ценили, что коммуникация между Мстёрой и центром была надежной и эффективной.
Незаметно миновавшие для Модорова три года работы походили на плавание в утлом челне по изменчивому морю. Приходилось ловить ветер в паруса и одновременно следить за тем, чтобы убрать их, когда внезапно, превращаясь в ураган, он грозил потопить суденышко. Время, переживаемое страной, не сулило покоя, а Модоров, судя по всему, покоя тогда и не искал… Весь следующий 1922 год его ковчег штормило от очередного начинания Наркомпроса — окрепшего плана заставить школы и мастерские самим зарабатывать себе на жизнь.
Новая инициатива центра развивалась на фоне окончательно заблудившейся линии возрождения художественной промышленности. Намеченая Ольгой Розановой и продолженная Иваном Аверинцевым в тесной связи с построением системы образования, она потерялась в бесконечной смене вех, борьбе ведомств и кадровой свистопляске. Вместо того, чтобы получать ожидаемую помощь государства, отрасль оказалась на положении Золушки. Стремительная деградация планов ее развития заставила Аверинцева, удаленного от дел, но не переставшего болеть за проблему сердцем, обратиться к Совнаркому с докладной запиской[447]. В ней автору пришлось напомнить, что до революции Россия ежегодно поставляла на экспортный рынок кустарной продукции «почти на миллиард золотом», что этот потенциал никуда не исчез. Неудачу реформы Аверинцев объяснял кризисом финансирования, не позволившим создать «настоящих художественно-производственных ячеек». Путь спасения он видел в максимальной концентрации всех ресурсов в форме треста, подчиненного Наркомпросу и объединяющего функции стимулирования производства с организацией сбыта продукции. Разумеется, для этого был необходим «отпуск правительственной ссуды»… Нечего и говорить, что план Аверинцева во всем расходился с вектором новой экономической политики. Бюджет страны кардинально сокращал расходы, поощряя хозрасчет, предпринимательство даже в тех областях, которые не могли существовать без поддержки государства.
В феврале мстеряне получили указание представить проект функционирования своих учебных заведений в условиях «самоснабжения»[448]. Предполагалось, что таким образом львиную долю средств они смогут добыть сами. Одной рукой Модоров с Калачёвым выполняли директиву руководства, а другой — создавали пояснительную записку к проекту, призванную объяснить, почему он невыполним. «С момента начала своего существования (с декабря 1918 года) и по сие время, — говорилось в документе, — мастерские были заняты, исключительно, учебной деятельностью. В течение трех последних лет шла беспрерывно организационная работа по расширению их и улучшению оборудования, и лишь с января 1922 года, с переходом во вновь отремонтированное здание, отделы техникума получили возможность достаточно сносного существования как учебные лаборатории художественно-промышленных специальностей. <…>
Постановление Совета опытных учреждений Наркомпроса застает нас в тот момент, когда мы лишь собирались закрепить свои 3-летние завоевания и ценные достижения (признанные и комиссией по обследованию) и вступить в полосу нормальной, здоровой школьной обстановки»[449].
Мстеряне пытались убедить московских чиновников, что быстрое превращение учебного заведения в маленькую фабрику — без целенаправленной материальной поддержки — невозможно. Вместе с тем понимая, что плетью обуха не перешибешь, начали готовиться к жизни на принципах самоснабжения. Сметы каждой мастерской дают представление о той номенклатуре изделий, которая казалась им реалистичной при развертывании товарного производства. Называются театральные декорации, верхняя одежда, дамское белье, шапочки, сумочки, декоративная вышивка, металлическая посуда, салфетницы, зеркала, полочки, табачницы, ручки для зонтов и тростей, кнопки для обуви, брошки и заколки, котлы, сковороды, печные дверцы, колуны, шестерни для молотилок[450]…
Слабым местом Мстёрских мастерских с самого начала и на протяжении всех трех лет оставался столярный отдел. Это объяснялось главным образом тем, что туда никак не удавалось найти руководителя. Методическую помощь художников Наркомпроса в отсутствие системной работы не к чему было приложить. Между тем лесной мстёрский край изобиловал сырьем и умелыми руками плотников, столяров, резчиков. В момент, когда мастерские поставили перед необходимостью подчинить учебные функции производственным, Модоров увидел в деревообработке свой ближайший ресурс, замыслив построить ни много ни мало лесопильный завод. Желая организовать дело широко и правильно, он обратился за помощью к специалисту Вхутемаса Балтазару Томсону[451]. Томсон был не художником, а инженером, профессором машиноведения деревообделочного факультета и его деканом. В самом конце октября 1922 года он приехал в Мстёру, чтобы все осмотреть на месте. Увиденное произвело на него такое впечатление, что он не ограничился рекомендациями, которые ожидал от него Модоров, а отправил в Наркомпрос пространную докладную записку. В ней он отдавал должное Модорову как «первоклассному администратору» и выражал уверенность, что Мстёрский техникум будет естественным и лучшим поставщиком студентов для Вхутемаса. «У меня создалось впечатление, — писал Томсон, — что я видел и имел честь принимать живое участие в чем-то выдающемся и в своем роде первом во всем мире»[452].
Эти слова были написаны за два дня до события, которое открыло в истории Мстёрской коммуны период тяжелых испытаний, а в жизни ее создателя знаменовало судьбоносный зигзаг.
Александр Богданов. Пейзаж. Мстёра. 1924–1925. Бумага, тушь. Собрание Анастасии Богдановой, Москва
Прежде чем заглянуть за драматический поворот, оставим на время «Сельскую академию» в поре ее расцвета, чтобы совершить экскурсию во Владимир. Древний город тоже затронула художественная революция. Она шла там тернистой дорогой, не обнаруживая пересечений с происходившим в Мстёре. Федор Модоров, занимаясь развитием мстёрских Свомас на окраине Владимирской губернии, ощущал себя центром всех процессов, запущенных отделом ИЗО Наркомпроса и называл свои мастерские губернскими. Но владимирский извод этой революции не только оттеняет историю «мстёрского ковчега», но и даёт возможность расширить ее поля. Роднит владимирский сюжет с мстёрским почти полная неизвестность его деталей, непроясненность действующих лиц. Это еще одно белое пятно на карте событий художественной реформы начала 1920-х годов