В 1922 году В. К. Иванов переехал в Москву, где организовал и возглавил Опытную школу трудового воспитания при Центральном доме коммунистического воспитания рабочей молодежи[639]. С 1923 года он стал членом опытно-исследовательской подсекции ГУСа[640]. Работу в Мстёре Владимир Кириллович совмещал со своими прежними обязанностями в столице. Понятно, что его назначение явилось плодом компромисса, и он мог отдавать мстерянам только часть своего времени, бывая наездами. Это не способствовало установлению непосредственных контактов с детьми, которые чаще всего наблюдали нового заведующего издалека. Судя по воспоминаниям, фигура Иванова коммунарам, привыкшим к моторному и демократичному Федору Модорову, была непонятна. К тому же его внешний облик старорежимного барина плохо сочетался со стилистикой и духом коммуны. Однако этот выбор оказался совсем неплохим в условиях, когда школа и мастерские нуждались в реабилитации по всем основным линиям своей жизнедеятельности[641].
В то время как Иванов осуществлял просвещенное и компетентное кураторство стратегических вопросов[642], ежедневной жизнью учебного комплекса принялся руководить Василий Александрович Соловьёв[643]. С июня 1922 года он преподавал в школе физику. Деятельный, искренне болеющий за дело и внимательный к его деталям, Соловьёв быстро нашел общий язык с детьми, приступив к возрождению коммуны, что называется, на земле. Руководителем мастерских (или, точнее, того, что от них осталось) Иванов утвердил Л. П. Зверева. При этом в разных документах его должность называется то директор техникума, то организатор техникума.
Несмотря на выводы В. Л. Храковского в пользу мастерских, план возрождения некоторое время оставался под вопросом. Зверев вынужден был потратить немало сил, чтобы развеять сомнения в первую очередь в Главпрофобре. Среди негативных последствий отказа от идеи техникума он числил «ущерб чисто морального свойства, состоящий в подрыве доверия населения к культурным начинаниям в области художественно-промышленной школы. Уже теперь, — писал Зверев московскому руководству, — заметно ослабление связи с населением, благодаря целому ряду быстрых перемен и преобразований в этой области, при которых население не успевало увидеть результатов культивирования его ремесел. Если не будет доведена до конца организация техникума, доверия… уже нельзя будет воссоздать, а оно и без того завоевывается с трудом благодаря значительной его косности»[644]. Зверев указывал на бессмысленность существования опытно-показательной школы вне кооперации с техникумом. Тем более что 1923 год должен был стать годом первого школьного выпуска и, значит, вместе с мастерскими Холуя, Палеха, Вязников обеспечить Мстёре приток студентов-первокурсников. «Больно было бы разрушить идею в самый момент ее осуществления, только благодаря стихийному бедствию, которого последствия хотя и велики, но вполне поправимы»[645], — заключал Зверев.
Василий Соловьёв. Мстёра. 1920-е. Архив Мстёрского института лаковой миниатюрной живописи им. Ф. А. Модорова
Михаил Модестов. Мстёра. 1927. Государственный архив Владимирской области
Как ни остро стояла задача скорейшей ликвидации последствий пожара, приоритетом все же стал поиск взаимопонимания между взрослыми и детьми, встраивание беспризорников в существующую систему отношений. Надо отдать должное педагогам, которые не впали в истерику, не изменили себе, а начали заново создавать детский коллектив. Ставка была сделана на то, чтобы поднимать маленького человека из его «руин», создавать вокруг него разнообразные точки опоры, культивируя любой мало-мальский успех, новые интересы, чувство перспективы. «Казалось бы, — писал в своей статье И. Зюзюкин, — этой дикой, необузданной толпой могли управлять только брутальные типы с железными нервами. Но Наркомпрос присылал во Мстёру, словно назло обстоятельствам, одних „очкариков“»[646]. Среди них были и художники, люди с большим педагогическим и житейским опытом, выпускники Строгановского училища — москвичи по рождению Михаил Владимирович Модестов и Федор Иванович Лашин.
Модестов[647] начал работать в Мстёре незадолго до поразивших ее драматических событий. Он переехал из Владимира, где служил заведующим отделом художественного образования Губпрофобра[648]. По должности в последнее время он был куратором Мстёрских мастерских; хорошо знал всю историю их развития, участвуя в периодических собраниях, которые там проводились еще в качестве представителя владимирских Свомас. Модестов тяготился ролью чиновника, стремясь к практической деятельности. До Германской войны он работал в Москве на ювелирной фабрике[649], потом в Пермском крае[650] — художником земских ремесленных мастерских. Создавал эскизы мебели для кустарей и преподавал рисование[651]. Во Владимире характерное для начала 1920-х годов брожение художественных сил влекло его то к заведыванию Кустарным музеем, то к бюрократическим будням в совнархозе, а забота о хлебе насущном заставляла совмещать это с педагогической работой в студии гарнизонного клуба и владимирских Свомас[652].
Будучи по специальности «художником по кустарной промышленности в земстве», он имел универсальную подготовку: в Мстёре в разное время вел деревообделочное отделение, а также текстильное и вышивальное отделения по классу композиции, рисунка и технологии материалов. Здесь он воспитал ценные кадры творческих работников для текстильной промышленности[653]. Бывшие студенты вспоминали, что Модестов настойчиво предлагал использовать древнюю традицию белокаменной резьбы, с которой знакомил их на экскурсиях во Владимир и Суздаль, в мотивах набоечных рисунков. Предпочитая приглушенные тона, советовал избегать кричащих красок. А композиции Модестова вызывали ассоциации с его мелодичной, красивой игрой на гитаре — «спокойной и несколько монотонной»[654].
Разносторонне одаренный, Михаил Владимирович органично влился в ряды коммуны. Скоро без Модестова ее жизнь уже трудно было представить. Прекрасно зная музыку, он руководил хором. С его легкой руки на качественно иной уровень поднялась местная традиция самодеятельной журналистики, организовался кустарно-краеведческий музей[655]… О Модестове говорили, что он «владел душой учащихся»[656]. Деловой авторитет педагога подтверждается ролью главы квалификационной (экзаменационной) комиссии техникума и фактического руководителя учебного заведения под занавес его истории[657].
Быстро пришелся к «мстёрскому двору» и Федор Иванович Лашин[658]. До 1919 года он был преподавателем, а затем директором известной Петровской ремесленной школы в Тотьме. Школа снискала линией традиционной игрушки этому северному городку славу «русского Нюрнберга»[659]. После революции власти бросили ее на произвол судьбы, и Лашин нашел свое новое место в Мстёре, возглавив всю техническую часть мастерских. Он вывел работу мастерских из полосы затянувшегося кризиса, вызванного пожаром 1922 года. Его опыт и квалификация в какой-то степени смогли компенсировать так и не восполненные материальные потери.
Федор Лашин. 1900-е. Объединенный музей Тотьмы
Коммунар Павел Кениг вспоминал о Лашине: «Он хорошо знал чеканку, гравирование, штамповку и многое другое. Я сделал под его руководством штампы для изготовления пряжек для мужских ремней. Как я их сделал на нашем убогом оборудовании, до сих пор не пойму, но пряжки получились настоящие, „как фабричные“ — высшая похвала Федора Ивановича… Лашин был многознающий, мудрый человек. Беседовать с ним было и честью, и наслаждением. Он был талантливый актер и режиссер. Под его режисссурой мы поставили „На дне“ Горького — на уровне хорошего провинциального театра. Сам он блестяще играл Сатина. Когда-то он работал вместе с Врубелем над керамическим панно для гостиницы „Метрополь“. Он был для нас живой эстафетой из славного прошлого в загадочное будущее»[660]. Несмотря на строгость и требовательность, Лашин являл собой объект всеобщей любви и поклонения: ученики видели, что он вкладывал всю свою душу и знания в работу.
Для того чтобы вернуться к состоянию относительного равновесия, мстерянам понадобилось около двух лет. По совпадению к 1924 году слово «коммуна» исчезает из названия образовательной структуры (но не из обиходного употребления), то есть именно тогда, когда ее коллектив снова обрел слитность, единство и силу первых лет своего существования. Эти качества имели вполне ощутимое энергетическое выражение. Неслучайно бывшие воспитанники даже спустя десятилетия продолжали называть себя коммунарами и в общении органично воспроизводили тип поведения, восходящий к временам их юности, основанный на дружбе, взаимопомощи, убежденности, что чужой беды не бывает.
Федор Лашин. Панорама «Старик и старуха у разбитого корыта». Начало XX века. Дерево, краски, резьба, роспись. Художественно-педагогический музей игрушки им. Н. Д. Бартрама, Сергиев Посад