Проявлялся характер Пальмова и в уроках живописи: «Речь своеобразная, резкая, но без всякого крика. Преподаватель строгий, но какой-то „свой“, не страшный, домашний.
— Что ты положил эту краску? Разве это цвет? Это дизентерия, детский понос!
Он брал палитру, смешивал краски и уверенно клал мазки. Шел к другому.
— Неудачная композиция. Развал! Кишиневский погром!
Брал черную краску и выправлял „погром“ на что-то связное. Шел дальше.
— Да что ты своей работы боишься?! Пусть она тебя боится!
И опять резко выправлял работу, после чего у студента действительно робость перед работой проходила»[810].
Любовь Антонова вспоминала пальмовские уроки натюрморта: «Тут все шло в ход — железные обрезки, фанера, стекло, дерево, картон, бумага, кусочки материи. Занятно получалось у А. Кислякова, Изаксона Саши, Курбатова Миши, у многих ничего не получалось»[811]. Она же писала о том, как Пальмов «мудрил над портретами своей жены, используя кроме масляных красок фактуру-фольгу, серебряные бумажки от чая, паклю и цветные лоскуты»[812].
Андрей Кисляков. Середина 1920-х. Мстёрский художественный музей
Михаил Курбатов. Автопортрет. Август 1926. Бумага, карандаш. Архив Татьяны Некрасовой, Москва
Подобно другим художникам коммуны, Виктор Никандрович обладал талантом влюблять в себя учеников и тем самым обращал некоторых из них в свою веру. Лев Баскин говорил о Пальмове: «Он… и внешне художник, и замечательный человек… Я о нем не знал, откуда он появился. Но у меня первое впечатление такое — он мне понравился, и я ему понравился. Я ему разрисовывал тарелку красками, и это ему нравилось, и он поддерживал меня. Я его любил. <…> Он и поддерживал, и толчок дал хороший по рисунку, по цвету»[813]. Такие, как Лев Баскин, целиком захваченные обаянием Пальмова, с интересом прислушивались к нему. Прочие же, имея прививку реализма, образцом стиля считали совсем другую живопись.
Несмотря на художническую и личностную убедительность Пальмова, весомость его аргументов, привитое с детства трудно было разрушить «направлением». Советский исследователь истории мстёрских художественно-промышленных учебных заведений Г. И. Чернов замечает, что «преподаватель-художник Пальмов был ярым футуристом и стремился насаждать его [футуризм] в техникуме»[814]. В стенограмме встречи журналистов «Комсомольской правды» с бывшими коммунарами есть одно темное место, затрагивающее отношение учеников к Пальмову. Его можно понять таким образом, что некоторые, наиболее авторитетные из них (Александр Изаксон, Михаил Курбатов), не принимали программу Виктора Никандровича. Характерна в этом смысле история конфликта Пальмова с Андреем Кисляковым, которого все за несомненный талант считали главным обещанием коммуны[815]. Выходец из семьи потомственных мстёрских ремесленников, воспитанный Модоровым и Калачёвым в родной им академической традиции, Кисляков встретил в штыки напористую подачу Пальмовым своего взгляда на станковую картину как на разбитое корыто искусства живописи. Вероятно, и другой будущий художник Анатолий Шепелюк тогда же получил в Мстёре прививку от формализма, написав позднее в автобиографии, что «ненавидел формалистические установки»[816]. Интересно, что новым веяниям в первую очередь противостояли те, кто технически был вполне способен их освоить.
Виктор Пальмов. 1912. Фото было подарено на память кому-то из воспитанников Мстёры. Мстёрский художественный музей; дар Марии Модоровой, конец 1970-х
Пальмова, человека сильного и харизматичного, оппозиция не смущала. Через головы старожилов опытной станции он обращался к их младшим товарищам и к новичкам, командированным Вхутемасом. Суть, которую Виктор Никандрович пытался донести до сознания своих студентов в Мстёре, мы можем понять из его статьи «Про мои работы», опубликованной на Украине уже после смерти мастера[817]. При этом надо принять во внимание, что три-четыре года, отделяющие время написания статьи[818] от периода работы ее автора в Мстёрском техникуме, смягчили общую позицию Пальмова, сделали его формулировки менее острыми.
«После увлечения футуризмом, который разрушил все, чему меня до этого учили, — писал Пальмов, — я оказался перед „разбитым корытом“ станковой картины. Станковая картина, практически исчерпав все традиционные способы воздействия (сюжет и вещь), пришла теперь к абстракции и дальше — к экспериментальности и как таковая оторвалась от многообразия повседневной общественной жизни. Отсюда появилась потребность найти то реальное, что связывало бы ее с существующей действительностью. Этой реальностью для меня стал цвет. <…>
Преподаватели и студенты Мстёрского техникума. Зима 1924–1925. Владимиро-Суздальский музей-заповедник. Нижний ряд, слева направо: Н. Овчинников, Е. Зеленцова, Л. Баскин (пятый слева), В. Пальмов (в центре), Н. Вишняков; стоят: М. Модестов (с сигаретой) и Д. Кулаков. Стоят, слева направо: М. Модорова, В. Гурковская (в шапке-ушанке), за ними: О. Богословская, Т. Лашина (в шляпке), З. Гурьянова, Ф. Лашин (в черной шапке); в центре: А. Пасхина (с муфтой), С. Светлов (перед Пасхиной); справа, на заднем плане: Н. Рождественский (в очках). Атрибуция автора
Теперь, после разрушения старого понимания живописи, мое отношение к красочному материалу, с помощью которого художник организует цвет в картине, изменилось. Зачем уничтожать и портить чудесный цветовой материал, который дают краски, добытые из тюбы.
И я решил заняться вместо живописи цветописью.
Я поставил перед собой задачу обрабатывать цвет, а не перерабатывать его в иллюзорную действительность»[819].
В этих строчках, пожалуй, ключ к пониманию конфликта Пальмова с Андреем Кисляковым и другими старожилами Мстёрской коммуны. Пальмов говорит о самоценности «материала», о его «обработке» с целью выявления присущих ему выразительных возможностей, раскрывающих их в конечном счете как специфический язык данного вида искусства. Заключая свои объяснения в статье, Пальмов пишет: «Я не отрицаю идеологического воздействия станковой картины, а лишь меняю способ этого воздействия — с предметно-сюжетно-иллюзорного на цветовой». Похоже, именно на этом «перекрестке» разных «способов воздействия» пути наставника и ученика разошлись. Впрочем, этот спор, кроме эмоционального столкновения взглядов, по воспоминаниям его очевидцев, имел и некие художественные последствия. Пальмов, безусловно, действовал на своего юного оппонента как серьезнейший раздражитель, которому Кисляков хотел отвечать прежде всего в формах живописи. Результатом явились запомнившиеся многим необычные работы Кислякова, пытавшегося соединить традиции мстёрского письма с элементами нового искусства[820].
Принято считать, что в период, предшествующий переезду на Украину, Пальмов практически не писал. Воспоминания коммунаров опровергают это[821], но судьба произведений, созданных в Мстёре, остается неизвестной. В рассказе Баскина о Пальмове на встрече в редакции «Комсомольской правды» сквозит мотив вынужденности расставания с ним: «Почему мы отказались от него — не знаю», — говорит Баскин[822].
Из Мстёры Виктор Пальмов уехал в ноябре 1925 года[823], получив должность профессора, а затем декана живописного факультета Киевского художественного института. Лидер левого марша покинул коммуну, но ритм заданного им движения не угас.
Глава 8Конструкторы прекрасных вещей
Вид экспозиции выставки Общества молодых художников (Обмоху), Москва. Май — июнь 1921
Сергей Светлов с товарищами по мастерской без руководителя I СГХМ. Москва. 1920.
Сидят, слева направо: Л. Жарова, К. Козлова, С. Светлов; стоят, слева направо: Н. Прусаков, неизвестный, Н. Меншутин, П. Жуков, Г. Александров, И. Мистрюк, А. Наумов
Когда Виктор Пальмов только появился в Мстёре, там, вероятно, уже работал один авангардный художник — Сергей Яковлевич Светлов[824]. В Мстёру он переехал из Переславля-Залесского, где вместе с О. Л. Делла-Вос-Кардовской[825] с 1921 года преподавал рисунок и живопись в художественно-промышленных мастерских, возглавлял их учебную часть[826]. Это была маленькая школа, не чета мстёрской, которую все время сотрясали отнюдь не творческие скандалы[827]. Переславцы заглядывались на успешный опыт соседей по губернии, использовали их программы и учебные планы[828].
Ровесник XX века, Светлов начал преподавать совсем юным, имея за плечами СЦХПУ[829] и Первые Свомас[830]. Его товарищами по Строгановскому училищу были Александр Лабас[831], Василий Комардёнков[832]