Во Владимире в октябре 1930 года постановлением «тройки» расстреляли несколько человек по обвинению в контрреволюции. Среди них оказались сотрудники Педагогического техникума и их родственники. Через десять дней после казни учащихся и педагогов собрали на митинг. Произносились гневные речи. Припомнили, что казненный сторож Фёдоров называл студентов господами. Несчастная жена одного из расстрелянных, Цветкова, имела мужество публично подвергнуть сомнению справедливость приговора… Митинг вынес резолюцию: «Мы, студенты, преподаватели и техслужащие педтехникума… отвечаем на этот грязный, подлый контрреволюционный акт сплочением своих рядов вокруг ВКП(б) и проявим максимум усилий в строительстве нашей страны… Кроме этого, в ответ контрреволюционной вооруженной подготовке — отвечаем строительством советских дирижаблей. <…> Одобряем решение партийной ячейки об увольнении с педработы и исключение из профсоюза Поливанову и Цветкову как людей, имеющих непосредственную родственную связь с лицами, принадлежащими к контрреволюционной организации. Одновременно протестуем против выступления Цветковой, которая определенно признает неправильность действий Коллегии ГПУ в отношении расстрела ее мужа Цветкова. Это клеветническое выступление направлено на меч пролетарской диктатуры ОГПУ»[961]. В резолюции было подчеркнуто, что демарш «встретил в массе присутствующих дружеский (так в тексте. — Примеч. автора) отпор…»[962]
Несмотря на то, что к концу нашу историю привела «целесообразность», а не драматические или трагические обстоятельства, на которые оказался столь щедрым прошлый век, ее финал, кажется, сродни экзистенциальным и культурным разрывам этого столетия. «Мстёрский эксперимент» был прекращен внезапно, в расцвете полноты и разнообразия его жизни. Так же вдруг обрывается и текст воспоминаний бывших коммунаров из владимирского архива, к сожалению, книгой не ставший. Сохранившееся оглавление их полной ненайденной версии дает представление о лакунах в знаниях о коммуне. Вот только некоторые названия этих непрочитанных глав: «Художественный вкус», «Школьные изделия в Париже», «Гурьянов или Мейерхольд», «Наш кумир», «Эстетика и жизнь», «Отчетная выставка», «У А. В. Луначарского», «Учитель рисования»[963]. Сама рукопись называется «Повесть о светлой юности». В том, что юность десятков молодых людей, выпавшая на труднейшее для страны время, всю жизнь вспоминалась ими светло, заслуга нескольких художников и их коллег-педагогов.
Впрочем, дело Мстёрской коммуны не пропало, оно продлилось в ее учениках. Первые из них покинули свою суровую alma mater еще летом 1926 года. К этим выпускникам техникума обратился со страниц июньского номера журнала «Искусство» Валериан Федорович Карманов: «Вам, раздетым, разутым, воспитанным в жалких, холодных интернатах, обученным в тощих кабинетах, неудовлетворенным, стремящимся, — мой привет!..
Вам, взлелеянным пеной революционной волны, закаленным нуждой, на скамье познавшим жизнь, — шире дорогу…
Будьте стойки в заветах вождя, тверды на службе тем, кто вскормил вас потом и кровью, чтобы вручить смене знамя великой борьбы.
С непоколебимой верой ступайте на жизненный путь…
Духа не угасайте!»[964]
Напутствие не осталось без ответа. Мы находим его почти через сорок лет в строчках коллективного письма бывших мстёрских коммунаров, адресованного основателю и первому руководителю мастерских Федору Модорову: «Прошли долгие годы, мы все постарели, поседели, но воспоминание о днях юности и дружной жизни в Мстёрской коммуне всегда маячит в наших сердцах, как яркий непотухающий огонек.
Все, кто учился и жил в коммуне, нашли свой путь в жизни. Многие стали художниками, архитекторами, инженерами, конструкторами, военными, педагогами и другими специалистами, но никто звание коммунара не опорочил»[965].
Анатолий Мольков. Середина 1920-х. Мстёрский художественный музей
Александр Изаксон. 1926. Архив Татьяны Демидовой, Москва
Бывшие воспитанники коммуны согласно утверждали выдающуюся роль «мстёрских университетов» в подготовке своих питомцев к выходу в большой мир. Характерен в этом смысле ретроспективный взгляд художницы Веры Гурковской, которая подчеркивает, что в начале самостоятельной жизни каждый смог оценить, насколько оснащенными, приспособленными выходили из Мстёры ее выпускники[966]. Выводу, сделанному с высоты прожитых лет, дружно вторят и другие мемуаристы. Нет смысла не доверять их хору. Но стоит помнить и о вполне понятной аберрации зрения, преодолевающего толстую линзу времени.
Редкие документы середины 1920-х годов, синхронные обретению мстёрскими коммунарами их первого житейского опыта, как будто прямо говорят об ином: «Пожалуй, без особых оговорок можно сказать, что школа не научила жить, плохо рассказала нам о нашей незнакомке — жизни», — писал в начале 1926 года Анатолий Мольков своему другу Александру Изаксону[967]. Это не только его личная рефлексия, но и плоды наблюдения за группой мстёрских ребят, покинувших техникум и пытавшихся найти себя в Москве. Весной-летом 1925 года уже ходили настойчивые слухи о грядущем сокращении учреждений ОПУ Наркомпроса. На этом фоне некоторые мстеряне, глядя на ликвидацию как на вопрос уже решенный, не окончив образования, предпочли уехать в столицу.
Какой она им показалась? Насколько образ города совпал, например, с тем, как представлял себе его поэт Мстёрской коммуны Юрий Матвеев?
…Москва —
Это не пивная с котьём и не какая-нибудь
Поэтическая арийца,
Москва —
Бурлящий котел,
В котором
Революция варится.
Везде
Бьет в голову
Грохот,
Звон,
Треск,
Витрин сверкающее слово,
Вывесок
Объединенный трест.
По бокам
Кричат в уши
Буквы плакатных листов:
«Мастер Эмилий Рушер»,
«Мануфактура № 100».
На тротуаре топчутся вечно
Подошвы миллионных ног,
Кругом —
Этажей бесконечность,
Кругом —
Набат,
Кино.
В очередном письме из столицы Александр Мольков писал Изаксону: «В пятницу ко мне приходили мстёрские ребята Гурьянов, Абрамов и Розов. Они взяли удостоверение об окончании 2-го курса техникума и поехали пытать свое жизненное счастье… Имели надежду устроиться здесь по рекомендательным письмам, которые захватили с собой из Мстёры. Но не тут-то было! Везде отказывали. Спрашивали моего совета, как поступить, где выход?
Сергей Светлов (?). Иллюстрации к поэме Юрия Матвеева „Мир синеблузый“. Журнал „Искусство“. Май 1926. Мстёрский художественный музей. Атрибуция автора. Публикуется впервые
Я лично мог лишь посочувствовать их безвыходному положению и предложить сходить в ЦК РЛКСМ[969], где проситься, чтоб отправили на работу в деревню. Вопрос должен был разрешиться в течение 2 дней, т. к. у них не было на дальнейшее время ни хлеба, ни квартиры»[970].
К этому моменту и сам автор письма получил первые жизненные уроки, наблюдая нравы уездных вязниковских партийцев. Москва, куда он рвался за правдой революции, тоже, как выяснилось, не ждала его, распахнув объятия: «Быстрый поток горной реки, — по-домашнему философствует Мольков в очередном письме к Изаксону, — несет с собой груду камней. Они трутся друг об друга, катятся вперед, шлифуются и многие становятся хорошими. Бурлит, гремит и матушка Москва, грубые, холодные волны выбрасывают многих за борт действительной жизни. Часть из них приспосабливается к существованию, часть погибает. Давно хотелось мне в Москву, сейчас я здесь. Учусь я жить и стать не вредным. Надеюсь на лучший конец наших общих пониманий»[971].
«Общие понимания» — это идеалы Мстёрской коммуны, которые действительность испытывает на прочность в каждом из членов их братства. Вглядываясь в себя и в опыт другого, каждый размышляет о том, как они проходят этот экзамен. «Научился ли ты жить вне школы?» — спрашивает снова и снова Мольков Изаксона[972].
Мотивы разочарования перед несовпадением романтических образов с реальностью, едва прикрытое замешательство от идущих прибоем жизненных затруднений и одиночество сквозят в этих юношеских письмах. Их авторам кажется, что надеяться в новом мире они могут лишь на товарищей да еще на своих учителей.
«Я на ветру, — пишет Андрей Кисляков Изаксону ранней осенью 1925-го, — то есть ушел из техникума, проживаю несколько дней дома, жду, когда мне мать сошьет тужурку. А там — на линию железной дороги, без грошей, без опоры, но со „станциями“»[973]. Станциями Кисляков имел основания считать Сашу Изаксона и своего бывшего преподавателя живописи Е. А. Калачёва. Откликнувшись на этот сигнал бедствия, Изаксон, сотрудник учкома комсомола в Гусь-Хрустальном, помог другу устроиться на фабрику хрусталя, поближе к «художественной работе». Весной следующего года Кисляков приехал в Москву. В первом же его письме оттуда — характернейшая картина встречи столицей юных художников, воспитанных в далеком медвежьем углу на идеях верности искусству, заветах справедливости, равенства и братства.