«После небольших трудностей (о них не стоит писать) попал я в Зачмон, пока руков<одителем> изо. И намечают по комсомольской линии помогать вожатому… В Москве окончательно. Уже хожу рисовать академически проработ<анную> натуру в студию АХР. Плата — 60 руб<лей> в год. Вступительные 15 заплатил уже, заработал у Калачёва на случайном заказе (диаграммы). Студия не удовлетворяет и не дает лишнего, но я не унываю (с моим общим образованием куда сунешься?)[974]. Но беда не в этом, беда в безденежье. Студия АХР самая дешевая — студия Кардовского… вдвое дороже.
Пока я у Калачёва столуюсь и сплю в конурке, где дрова и картошка соседки-генеральши. Сволочь, сначала гордыбачилась передо мной: полено положить иль меня. Сейчас буду спать в канцелярии Зачмона, потом перейду к „ребятам“. Живу и устраиваюсь только благодаря Калачёву[975]. <…>
Мишка Розов, Симка Гурьянов, Абрамов все еще в Москве… Когда я приехал, Мишка совсем упадал, под трамвай ластился, но неожиданно парнишка из Дома III Интернационала[976], разжалобившись на его долю горькую… рассказывал мамаше про Мишку горького, а та служит в институте Ботаническом. Профессорам нужна зарисовка различ<ных> инфузорий, так вот, Мишка инфузории, в микроскоп смотря, рисует. Еле выдержал экзамен: все с живописной точки зрения подходил. <…>
Гурьяша… на улице смотрит на витрины беспечно, с любопытством восьмигодовалого [ребенка]. Испытал… 20 должностей, сейчас агентом по закупкам в тресте хлебозаготовок. Видел я его раз, рассказал кучу небылиц, впечатление оставил хорошее — легко человек может жить, не ноет… Абраша позитивы раскрашивает: 30 коп<еек> за штуку.
Калачёв и многие другие пессимизму фактами нагнали — злыми фактами! Это про власть, и настоящее состояние, и действия партии. Рабочие на нэпов кулаки сучат, второй революцией грозят. Моменты уличного воздействия — с лету это я понимаю. Подучиться бы, понять бы, разобраться бы — да время нет. Стоишь в стороне, пришибленный, безответный, только клюют факты окаянные прямо в голову и под носом в Москве. Ближе с секретарем сойдусь, он парень знающий, глядишь, в следующем письме другое [напишу], а может, хуже страху нагонит»[977].
Житейскую неустроенность, неумение жить усугубляло смятение от мутного потока реальности. Открывшаяся действительность еще меньше соотносилась с представлениями бывших коммунаров о ней, чем идеальные образы Мстёрской коммуны на миниатюрах художника Николая Шишакова, походили на документальные фотографии ее прозаических будней. Размышляя о сложном периоде адаптации, Анатолий Мольков находит для него простое русское слово — «мытарства». Компрессионную травму от высадки из идеальных сфер на суровую поверхность жизни нужно было вылечить. Легче сделать это удавалось тем, кто сразу после Мстёры попадал в профессиональную среду. В очередном письме Изаксону в середине сентября 1926 года Мольков сообщал: «Здесь в Москве сейчас весь выпуск Мстёрского техникума, сдают экзамены в Вхутемас. Результатов пока нет»[978].
Высшее художественное училище в то время переживало очередной кризис, который вскоре завершился реорганизацией училища во Вхутеин. Мстеряне при поступлении не пользовались формальными преференциями, заявленными при открытии техникума. Однако, судя по их воспоминаниям, Мстёра оставалась в Москве и в Ленинграде узнаваемой маркой, облегчавшей путь к высшему образованию.
Художник Валерий Алфеевский, абитуриент того же 1926 года, вспоминал, что «Вхутеин… являл картину чрезвычайно пеструю и совершенно неповторимую как по методам обучения и программе, так и по преподавательскому составу»[979]. Во второй половине 1920-х годов студентами Вхутемаса-Вхутеина стали мстёрские выпускники: Сергей Кибирев[980], Михаил Курбатов[981], Валентина Барабаш[982], Николай Вишняков[983], Лев Баскин[984], Николай Боровко[985], Николай Штамм[986], Павел Кениг[987], Мария Модорова[988], Петр Кожевников[989], Клавдия Харитонова[990], Прокопий Добрынин[991], Андрей Кисляков[992], Григорий Филипповский[993], Н. Богословский[994], Юлия Максимова[995], Анатолий Шепелюк[996], Мария Шуйкина[997], Георгий Бучнев[998], Александр Богданов, Петр Пошвенчук. После очередного преобразования Вхутеина в 1930 году в институтах Москвы и Ленинграда, развившихся из его факультетов, получали творческие профессии Анатолий Антропов[999], Александр Изаксон[1000], Борис Корин[1001], Соломон Либстер[1002], Алексей Медведев[1003], Леонид Модоров[1004]…
Юлия Максимова. 1925. Государственный архив Владимирской области
Николай Боровко. 1927. Государственный архив Владимирской области
Валентина Барабаш (Григорьева). 1924. Государственный архив Владимирской области
Клавдия Харитонова (Климова). Середина 1920-х. Мстёрский художественный музей
Петр Пошвенчук. 1923. Архив Мстёрского института лаковой миниатюрной живописи им. Ф. А. Модорова
Николай Вишняков.1927. Государственный архив Владимирской области
Лекции читали в основном на Мясницкой, в бывшем помещении Училища живописи, ваяния и зодчества. Здесь же были и студенческие общежития с нищим, полуголодным бытом[1005]. Дни эйфории и эмоционального подъема нередко сменялись у их обитателей упадком, депрессией, которая удобно укладывалась в социально подготовленное русло так называемой есенинщины. Не одна бедная жизнь и гримасы нэпа приводили к разочарованиям, но и максимализм, завышенные требования к себе, неумение справиться с потоком впечатлений. Многие студенты, поступившие по профсоюзным путевкам, и рабфаковцы с трудом осиливали учебную программу. Мстерян эта проблема, как правило, не касалась. Несмотря на всю новизну обстановки, учеба во Вхутеине была для них, говоря современным языком, лишь расширением файла. Например, большинство сильно затруднялось на Основном отделении постижением предметов «Пространство», «Объем» и «Цвет», изучавшихся наряду с рисунком и живописью как самостоятельные дисциплины. Мстеряне знали этот абстрактный методологический подход еще по техникуму.
Знакомым был и студенческий быт[1006]. Привычные его тяготы искупались впечатлениями, которые выходцы из Мстёры умели ценить. Тут Москва давала, по сравнению с провинцией, целое море возможностей. Под рукой была богатейшая институтская библиотека; в музеи вхутеиновцы ходили почти ежедневно, как в учебные аудитории. В одних залах их привлекали классические голландцы и французы, в других — Сезанн, в третьих — Венецианов, Федотов и Суриков… Напряженная художественная жизнь огромного города с обилием разнообразных выставок быстро расширяла эстетический кругозор молодых людей. О театрах теперь можно было не только спорить. Мало того что театральные залы столицы оказались особо гостеприимны к молодым художникам, закулисье блестящего, таинственного мира нередко давало им заработок. Михаил Курбатов[1007], Клавдия Харитонова[1008] и Мария Модорова вспоминали о своем скромном вкладе в оформление спектаклей в Государственном театре имени В. Э. Мейерхольда. Происходило это по инициативе В. П. Киселёва, старавшегося поддержать в Москве бывших воспитанников. С особенным чувством соучастия наблюдали они потом за зрелищем. Их старший товарищ вхутемасовец Константин Дорохов писал: «Мы ходим чуть ли не каждый день к Мейерхольду — это наш театр, созвучен нашим настроениям, волнует нас, и после него все кажется пресным, серым, натуралистичным. Совсем юные М. Бабанова, И. Ильинский, З. Райх, здесь же М. Царёв, Н. Охлопков, М. Жаров, Э. Гарин, В. Яхонтов и другие… Двери театра для нас всегда широко открыты. Зачетная книжка вхутемасовца в знакомом всем коричневом переплете имеет магическое действие — с нею нас везде пропускают, будь это вечер Маяковского или маленький театр „Семперантэ“ на Малой Дмитровке»[1009].
Мария Модорова (крайняя слева) с подругами по Вхутеину. После 1926. Семейный архив Андрея Соловьева, Москва
Студенты Вхутеина. После 1926. Семейный архив Андрея Соловьева, Москва