[1119] была прервана приказом Комитета по делам искусств. Шепелюка прикомандировали к бригаде художников, готовивших для Всемирной выставки в Нью-Йорке гигантскую диораму «Апофеоз народов СССР»[1120].
Накануне войны Анатолий Шепелюк получил место преподавателя в Московском художественно-учительском институте. Как ни готовились к войне, как ни ждали, но пришла она все-таки к каждому внезапно — посреди будничных хлопот или праздника.
Арка между жилыми домами 3А и 3Б на Большой Садовой улице, Москва. 1941. Архитекторы Александр Изаксон, Андрей Ростковский
Яр-Кравченко вспоминал, как, приехав из Ленинграда в Москву сдавать картину, он 21 июня 1941 года отмечал с друзьями свое тридцатилетие: «Веселые, с песней мы шли по улицам ночной Москвы. Не забыть ту мягкую, теплую, летнюю ночь, буйный ливень, листву, изнемогающую под крупными каплями… Взяв машину, мы поехали на дачу к моему товарищу художнику Анатолию Шепелюку. С каким удовольствием в последождевой свежести мы садились за стол на веранде. Природа, умытая дождем, под лучами восходящего солнца казалась особенно прекрасной. Легкий ветерок колыхал белоснежную свеженакрахмаленную скатерть. Был провозглашен тост за первые часы моего четвертого десятилетия, но поднятые руки застыли… Радио сообщило, что началась война…»[1121]
Пути эвакуации привели Шепелюка в Иваново. А в самом конце войны он вместе с Федором Модоровым и Николаем Сычёвым занимался организацией Владимирского областного отделения Союза художников, став его первым председателем. Эта работа снова свела его с Мстёрой, с местами юности[1122].
Характерно, что многие бывшие коммунары восприняли борьбу с фашизмом как личную войну. Среди погибших в самом начале были те, кто когда-то по воле судьбы оказался у истоков коммуны, — архитектор Александр Изаксон и писатель Юрий Беклемишев (Крымов).
Лейтенанта Изаксона, командира саперного взвода, убили под Киевом в июле 1941 года. У него была бронь, но, явившись на призывной пункт в первый же день войны, отец четырех детей скрыл ее. Александр Яковлевич успел написать с фронта своей жене (и однокласснице по школе-коммуне Татьяне Демидовой): «Им нельзя победить, иначе ни нам с тобой, ни нашим детям жизни не будет — это я говорю тебе и повторяю себе»… Имя Саши Изаксона — легенды мстёрской коммуны и одного из ее лидеров — неоднократно встречается на страницах воспоминаний друзей. Яркий человек, он, кажется, целиком вырос из своего мстёрского детства, с его атмосферой идеализма, творчества и гражданственности.
Прокопий Добрынин. Начало 1930-х. Научный архив Российской академии художеств, Санкт-Петербург
Александр Изаксон на Всесоюзном съезде архитекторов. Июнь 1941. Архив Татьяны Демидовой, Москва
Майор Крымов, как и Изаксон, ушел на фронт добровольцем и тоже долго числился пропавшим без вести в 1941 году на Украине. Позже выяснилось, что он погиб в ночном бою в Киевском котле. Крестьяне полтавской деревни, на околице которой Крымов принял свой последний бой, сохранили его документы и неотправленное письмо жене, написанное за несколько часов до смерти. В строчках этого письма при полном сознании безвыходности положения — неподдельное спокойствие и достоинство человека знающего, за что он готов умереть. Когда в начале 1944 года стали известны подробности героической гибели писателя, Е. А. Калачёв, помнивший Юру Беклемишева маленьким мальчиком, написал по фотографии из книги его акварельный портрет.
В списках пропавших без вести в первый же месяц войны оказался старший сын К. И. Мазина Леонид.
В августе 1941-го на Карельском фронте, защищая Кандалакшский заповедник, где он работал, пал в бою еще один мстёрский доброволец, командир стрелкового взвода и ученый-натуралист «божьей милостью» Владимир Модестов — сын Михаила Модестова.
Николай Штамм (крайний справа) среди студентов Скульптурного и Керамического факультетов Вхутеина на специализированной скульптурной пропедевтике на основном отделении. 1927–1928
Вверху, крайний слева: И. Андреев
Пули немецкого снайпера под Ленинградом в 1943 году оборвали жизнь старшины Александра Фомичёва, мстёрского художника-миниатюриста, которого Федор Модоров считал одним из самых даровитых воспитанников школы-коммуны[1123]. Тяжелое ранение при форсировании Вислы, когда война уже неумолимо катилась на запад, получил командир стрелкового взвода Александр Богданов. Это случилось в тех самых местах, где в 1915 году погиб его отец… Все детство и юность мстёрские мальчики искали приключений и подвигов. И когда судьба позвала их к подвигу в зрелом, сознательном возрасте, они не отступили.
Мысли тех, кто работал в тылу, тоже были подчинены борьбе. События вносили коррективы в отношение к своему делу и к искусству других. Насколько непосредственно проявляла себя такая связь, хорошо видно из письма Николая Штамма, адресованного им из самаркандской эвакуации в ноябре 1942 года Илье Слониму. В нем через заочную полемику с корифеями — Саррой Лебедевой[1124], своим учителем Александром Матвеевым[1125], художником Павлом Кузнецовым[1126] — Штамм разворачивает взгляд на изобразительное искусство, очевидно, корректируемый войной. «Никогда не поздно сказать себе, что искусство — это не кокетничание, не игра, не самолюбование, — пишет молодой скульптор, — а суровое и ответственное дело, на котором лежат Великие общественные функции, которые не только устраняют вопросы формы, а расширяют и углубляют ее понимание. Все-таки самая сложная вещь, была и остается, — это выразить через свою личную тему то время, в которое приходится жить. У нас есть славные боевые традиции такого искусства, достаточно вспомнить имена Сурикова, Иванова и т. д., которые знали, что только через реалистические средства можно выразить общественно интересную тему. Нам нужно думать об этом и почаще заталкивать палку в муравейник нашего художественного благополучия… Ты знаешь, — продолжает Штамм, — мне говорили, что, когда человек попадает на фронт, он не знает, на что он способен… Я думаю, что область искусства — тоже фронт и многие из нас не знают тех сил, которые таятся в них»[1127].
Николай Штамм. Студенческие работы на основном отделении скульптурного факультета Вхутеина. 1927. Научный архив Российской академии художеств, Санкт-Петербург
Анатолий Антропов. Студенческая работа на основном отделении скульптурного факультета Вхутеина. 1927. Научный архив Российской академии художеств, Санкт-Петербург
Прокопий Добрынин. Конкурсный проект памятника А. С. Пушкину для Стрелки Васильевского острова, Ленинграде. 1938. Тонированный гипс. Государственный музей городской скульптуры, Санкт-Петербург
Война потребовала напряжения всех сил, но не смогла убить тягу к творчеству. Напротив, ее запредельная жестокость обостряла потребность в созидании. Беглые карандашные наброски, сделанные наспех в окопе или блиндаже, врачевали раны, нанесенные годами разрушений и бедствий. На фронте бывшие мстёрские коммунары помогали родине не только штыком, но и профессиональным умением. Служебная роль искусства, о которой так хлопотало время их детства и отрочества получила в условиях войны свое естественное измерение. Константин Занцев писал с передовой своему учителю Ф. А. Модорову: «Работаю и по художеству, пишу портреты вождей, лозунги, плакаты о зверствах фашистов… Федор Александрович, я доработался до того, что нечем стало работать, нет красок и кистей, — лозунг нечем написать… Теперь придется обратиться к вам за помощью, через вас нельзя ли будет достать хотя каких-либо красок?..»[1128]
Николай Штамм. Студенческая работа на скульптурном факультете Вхутеина. 1930. Семейный архив Алексея Ханина, Москва. Публикуется впервые
Сам Модоров в первые месяцы войны перевез семью в Мстёру и сначала там искал применения своим силам: писал портреты бойцов частей, находившихся поблизости на формировании, организовал бригаду из старых товарищей, мстёрских художников, с которыми по примеру московских и ленинградских коллег создавал сатирические «Окна ТАСС», курсировавшие по городам области. С марта 1942 года он работал на Калининском фронте; взаимодействовал с центральными штабами партизанского движения на Украине и в Белоруссии[1129]. Написал десятки портретов партизан… Возвращаясь в московскую квартиру после прифронтовых командировок, в почтовом ящике неизменно находил письма учеников. Были среди них треугольники с отметками военной цензуры от Андрея Кислякова.
Михаил Копейкин. Портрет Анатолия Шепелюка. 1935. Бумага, карандаш. Местонахождение неизвестно
Евгений Калачёв. Портрет Юрия Беклемишева (Крымова). 1944. Бумага, акварель. Российский государственный архив литературы и искусства
Александр Богданов. Эскиз плаката «Воздушная тревога» для станции метро «Маяковская», Москва. 1941. Бумага, карандаш, тушь. Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево»
Жизнь на войне многое упростила, создала масштаб, в котором тонули прошлые проблемы и переживания. Однако и ей не удалось сделать размышления мятущегося художника о собственном пути к искусству менее напряженными. Пожалуй, смертельная борьба лишь обострила их, придав им новое направление: «У живописца стихия труда с красками профессорски изучена, — делился Кисляков своими думами. — Но не изучено и трудно поддается описанию художника, борющего