Мои намерения ясно читались по лицу, поскольку он выпрямился, укоризненно нахмурившись.
— Вы действительно совершите убийство во имя своей лжемученицы, Писарь? — спросил он строгим и требовательным голосом, без той дрожи, какую ожидаешь от человека, готового встретить свой конец.
— Я совершал и худшее, ваше сиятельство. — Моя рука сжалась на рясе Дюрейля, оттаскивая его от раненой лошади. К его чести, он не стал умолять, пока я вёл его к широкому стволу ближайшего тиса. — Сожалею, — сказал я, поднимая меч на уровень его груди для быстрого чистого удара через рёбра, — но у меня нет времени выслушать ваше завещание. Но, если хотите, позволю сказать несколько слов.
— Вы служите женщине со злыми намерениями, — заявил он, с вызовом глядя мне в глаза. — Вот мои слова. Если вы заботитесь о своей душе, то прислушаетесь к ним.
— Оставьте ваши заботы своей душе, — ответил я, занося меч назад.
— Элвин!
От голоса Эвадины я замер, яростный неумолимый приказ вмиг рассеял мою ярость. С ошеломляющей внезапностью я увидел эту картину словно другими глазами: получивший повышение керл собирается убить главного светящего Ковенанта Мучеников. Я был посвящён в рыцари, завоевал благосклонность Короны и прославился на всё королевство, но ничто из этого не спасло бы меня от последствий настолько ужасного греха.
Повернувшись, я увидел, как она слезает со спины Улстана с окровавленным мечом в руке. Она подошла ко мне с тревогой, сияющей во влажных глазах, её пальцы скользнули по синякам на моём лице.
— Я видела, — прошептала она. — Серафили позволили мне спасти тебя.
— Женщина, ты не видела ничего, кроме своих заблуждений! — проговорил Дюрейль, вынудив Эвадину медленно перевести на него свой взгляд. — Неужели ты не замечаешь? — крикнул он. — Неужели не понимаешь, что ты всего лишь сумасшедшая, которая разрушает это королевство, этот Ковенант?
— Я прощаю вам ваши заблуждения, светящий, — ответила Эвадина спокойным голосом. — Потому что знаю: душе, ослеплённой жадностью и властью, наверное, трудно принять свои собственные проступки.
Дюрейль прорычал:
— Всё что я сделал, я делал ради Ковенанта, и ради людей этих земель. Я здесь единственный настоящий служитель Серафилей.
— И убийц нанимали по желанию Серафилей, да? — спросил я, отчего Эвадина повернулась ко мне, приподняв бровь. — Те люди с соверенами на дороге на юг, — объяснил я, сурово глядя на светящего. — Арнабус любезно просветил меня. Вам следовало бы тщательнее подходить к выбору сообщников, ваше сиятельство.
— Я не утверждаю, что моя душа чиста, — бросил в ответ Дюрейль. — Но я запятнал её ради всеобщего блага.
— Нет, — сказала Эвадина, качая головой. Она отвела от меня руку и положила ладонь ему на голову. Светящий вздрогнул, словно её прикосновение обжигало. — Нет, брат мой, это не так, — тихо сказала ему Эвадина, скорее с сожалением, чем с осуждением. — Но всё равно, я благодарю тебя за твой грех, ибо теперь воспринимаю свой путь ещё яснее, чем когда-либо прежде. Теперь я вижу, что единственный способ для воцарения мира в этом королевстве — это объединить Корону и Ковенант. Но оба уже прогнили, и нет надежды на спасение. Поэтому объединение должно свершиться другими средствами, мною. В этом моя миссия, к этому меня направляли: я должна стать Восходящей королевой.
Она нежно провела рукой по лбу Дюрейля, отошла назад и вскрыла его горло одним надрезом меча. Кровь падающего светящего хлынула потоком, окатив нас обоих. Чудовищность её преступления должна была потрясти меня, даже напугать. И всё же, в те несколько секунд это казалось правильным — скорее актом неизбежной необходимости, нежели убийством. Поэтому, когда Эвадина, бросив краткий взгляд на дёргавшийся труп, придвинулась ко мне, обхватив руками мою шею и притянув к себе, я не стал изображать нерешительность и ответил на поцелуй. В этот миг я не мог сопротивляться ей, как не мог противиться лавине, которая однажды протащила меня по горе. Несмотря на то, что она сделала, несмотря на кровь, которую я чувствовал, когда наши губы соединились, теперь я принадлежал ей. Но даже тогда, даже когда мы, спотыкаясь, отошли от нашей жертвы, когда она сняла с себя доспехи, а я — рваную одежду, даже когда мы лежали на земле, сплетясь воедино в крови и поте, я обнаружил, что моя память — предательница.
«Ты лжец», выкрикнул я историку в его башне, и всё-таки не услышал никакого обмана, когда он повторил мне то, что уже сказал. И хотя я знал, что ещё увижу его, чтобы рассказать больше о своём завещании более молодому ему, для него это была наша последняя встреча. Я различал в нём необходимость поделиться последней правдой, которой тогда я отказался поверить, и отказывался верить даже теперь, хотя она меня изводила: «Эвадина служит Малицитам».