— Череп, очевидно, проломлен одним или двумя сильными ударами, — сказал он. — Нередкое повреждение среди рыцарей и солдат. Кости зажили, но в процессе образовали выступы снаружи и внутри черепа, отсюда и боли. Они будут с тобой до конца твоих дней. С годами боль будет усиливаться, и может даже тебя убить. Это одна из многих причин, по которым вокруг так мало старых рыцарей. — Он просто излагал факты и, судя по тону, не испытывал никакого сочувствия. Мне бы разозлиться, но я вдруг почувствовал признательность за этот честный вердикт без прикрас.
— Значит мне понадобится больше этого, — сказал я, поднимая бутылочку.
— Понадобится. — Он передал мне маленький кусочек сложенного пергамента. — здесь перечислены ингредиенты, а смешать их может любой приличный лекарь или аптекарь.
— А может ли какое-либо… хирургическое вмешательство это излечить? — спросил я, когда он начал складывать свои инструменты. — Я читал о подобном…
— Хирурги — сплошь мясники и шарлатаны, — чопорно ответил он. — В твоём случае их лучше избегать, если только не хочешь провести остаток лет мямлящим дурачком. Мозги плохо реагируют, когда их тыкают или царапают. Предлагаю приспособиться к обстоятельствам и постараться в этой беде сохранить, что можно. — Он взял свой рюкзак и направился к двери моей комнаты, встал около неё и неохотно проговорил: — Если боль станет непереносимой, то пять капель принесут безболезненный конец. Всего хорошего.
Той ночью мы встали лагерем на возвышенности посреди первой за несколько дней полосы леса. Хотя она была не больше нескольких акров, вид деревьев неожиданно вызвал ностальгию по Шейвинским лесам, которая становилась только острее от того, что нас ждало впереди. Лоскуты полей там выглядели более беспорядочно, живых изгородей было меньше, и взгляду открывалась череда широких безликих равнин.
— Привыкай, — посоветовал Уилхем, печально разглядывая знакомый ему ландшафт. — По большей части южные земли — это заросшие кустарником равнины, иногда горы или скалистые долины. Радуйся, что идём не летом, а то днями напролёт задыхались бы от пыли.
Закончив помогать Уилхему с тренировкой Верховой роты и проверив записи Эйн в журнале, я устроился у костра и продолжил изучать «Путешествия по Пустошам» Улфина. На мой взгляд, сочинял опозоренный писарь грубо, но занимательно, а его описания получились милосердно короткими и не слишком вычурными. А ещё он отличался освежающей честностью, особенно в части своих недостатков. Описание его позора и изгнания из Куравеля изобиловало намёками на слабость к шлюхам, игральным костям и интоксикантам, и, похоже, всё это не вызывало у него ни малейшего чувства вины или стыда. Впрочем, это явно был труд пожилой души, поскольку его пронизывал мрачный тон старика, который о многом жалеет. Улфин подробно описывал свои многочисленные долги, и личные, и финансовые, которые тяготили его в последние годы. Однако я с удивлением узнал, что сильнее всего он сожалел о том, что никогда не сможет вернуться в Каэритские Пустоши.
«Там такая красота», писал он. «Так чудесно. Всё, что мне рассказывали о каэритах, оказалось ложью, а правду, которую я хотел о них донести, встречали пренебрежительно или равнодушно. Мы называем их земли Пустошами, и в этом есть правда, ибо когда-то они были великими, и всё это давно обратилось в руины. Но там они построили нечто новое, ещё лучше, и созданное из сердца и души, а не только из камня».
— Что это? — спросила Эйн, выходя с Эймондом из мрака. Бывший послушник опустил голову в ответ на мой суровый взгляд, быстро дошёл до своей постели и занялся чисткой снаряжения. — Кто такой Улфин? — настаивала Эйн, усаживаясь на своё одеяло, после чего скрестила ноги и уставилась на корешок книги.
— Похоже, он был довольно проницательным человеком, — ответил я. — И эту проницательность, видимо, по большей части игнорировали.
— Можно я почитаю, когда ты закончишь? — Аппетит Эйн к чтению значительно усилился, когда умение укоренилось в мозгах, и стал таким же неутолимым, как её страсть к песням. Вечерами она обыскивала лагерь и пыталась обменять на книги те немногие монеты или безделушки, что у неё имелись — обычно безуспешно, поскольку читатели в наших рядах встречались редко. В отсутствие альтернатив получше она принялась изучать стопки ротных журналов, раздражающе радуясь всякий раз, как находила мои редкие ошибки в подсчётах.
— Если хочешь, — сказал я и нахмурился, поскольку пульсирующая боль принялась за свою еженощную пытку, и слова перед глазами начали расплываться. Вздохнув, я отложил книгу и потянулся к бутылочке с лекарством.
— Ты слишком много этого принимаешь, — сказала Эйн, неодобрительно посмотрев на меня. — Уилхем то же самое сказал Леди.
Я посмотрел на Уилхема, который чистил ножны меча тряпкой, старательно избегая встречаться со мной взглядом.
— Так и сказал?
— Да. — Эйн наклонила голову и посмотрела на меня поверх носа, что я расценил как попытку скопировать властность Эвадины. — Ты должен выбросить это и следовать примеру мучеников. Уж они-то знали цену страданиям.
— А я знаю цену приличному сну по ночам. — Я показательно отхлебнул из бутылочки, заткнул её пробкой и убрал в карман штанов. Когда какая-то идея укоренялась в голове Эйн, её сложно было оттуда убрать, и я бы не поручился, что она не попробует украсть лекарство, пока я сплю.
— Сегодня она говорила о страдании, — ещё настойчивее продолжала Эйн, когда я улёгся, повернулся на бок и натянул одеяло на голову. — Ты бы и сам знал, если бы пришёл послушать.
Желание рявкнуть на неё, чтобы она умолкла, быстро разгорелось, а потом стихло в моей груди. Я решил, что это эффекты лекарства, поскольку его способность снимать боль так же неизменно успокаивала и мой гнев.
— Что она говорила? — спросил я.
Последовало короткое молчание, а значит, она насупилась. Это снова мне напомнило, что я разговариваю с девушкой, которая во многих отношениях тяготеет к детству.
— Сказала, что оно неизбежно, — пробормотала наконец Эйн. — Что никакая жизнь не может быть прожита без страдания, и потому мы должны встречать его, как учителя.
— Мудрые и ценные слова, как всегда. — Пока я говорил, мой голос стих до шёпота, поскольку, как только лекарство начинало действовать, всегда быстро накатывал сон.
— Моим учителем была мать. Она многому меня научила…
Одним из преимуществ снадобья королевского лекаря оказалась способность защитить дремлющий разум от снов, во всяком случае, по большей части. На мою беду той ночью снадобью это не удалось, и уж конечно меня поджидал Эрчел.
— Где ты был? — спросил он без особого интереса, сидя на краю колодца в подземелье. Немного оглядевшись, я понял, что узнаю́ это место.
— Ты помнишь, — пробормотал Эрчел, бросив камень в колодец. — Хотя, как я припоминаю, тебе никогда не хватало смелости подходить так близко.
— Тебе тоже, — крикнул я в ответ. Воспоминания об этом месте вызвали детскую враждебность, поскольку это был один из наших мальчишеских страхов. — Я предлагал тебе целый шек, и ты всё равно не заглянул в колодец, — добавил я, разглядывая многочисленные тени подземелья. Оно несколько отличалось от моих воспоминаний — потолок ниже, и колодец шире, а его глубины скрыты под завесой непроницаемого мрака.
— Призраки Жуткого Схрона не любят, когда их беспокоят, — с ухмылкой напомнил мне Эрчел. — Так нам говорили, помнишь? Но мы же не могли держаться отсюда подальше, да? Какие же дети извращённые существа.
Жуткий Схрон представлял собой старые развалины в северо-восточной части Шейвинского леса, разрушенные много лет назад в какой-то забытой войне аристократов. Когда банда Декина оказывалась в этих краях, щенков неизбежно тянуло в это место, поскольку их манила ужасная, но неодолимая возможность мельком увидеть одного из призраков, которые, по слухам, до сих пор населяли это место, особенно колодец. Моя колкость была правдивой, поскольку Эрчел слишком боялся заглянуть туда, когда мы тут бывали. А теперь же он спокойно тянулся недрогнувшей рукой в тёмное отверстие.
— У них нынче появилась компания, — сказал он, размахивая рукой над чернотой, — у тех старых призраков. — Он закряхтел и вывернул кость, вырванную, судя по длине, из бедра. — Кузина Рейчил, — сказал он, поворачивая кость туда-сюда, словно обладал способностью опознать свисавшие с неё хрящи и сухожилия. — Никогда мне не нравилась. Мучила меня, когда мы были маленькими. Как-то раз я показал ей свой хуй, так она рассмеялась и с тех пор называла меня «Болт с напёрсток». — С этими словами он швырнул кость обратно в колодец. — Надо было самому убить эту суку.
Он повернулся ко мне, и меня поразило, как изменилось его лицо. В прошлый раз он был раздутой, искажённой версией живого себя, а теперь выглядел более по-человечески, но всё же несомненно мёртвым. Его кожа обвисла, посерела и вокруг глаз потемнела почти до черноты. А ещё на его губах не осталось и следа ухмылки, только изгиб насмешки, как у человека, который терпит неприятную компанию.
— Лорайн утопила там трупы, — сказал он, дёрнув рукой в сторону колодца. Тут я заметил, что его ногти стали зеленовато-жёлтыми и торчали из отступающей плоти на пальцах, словно чахлые, корявые колючки. — Понимаешь, Элвин, всё случилось на расстоянии броска камня отсюда. Там она и перерезала моих родных.
— Или исполнила приговор, которого они заслуживали. — Я улыбнулся в ответ на его суровый взгляд. — Всё зависит от того, как на это посмотреть.
— Знаешь, она не разбиралась. Банда ублюдков её мужа поубивала всех, до кого у них только руки дотянулись, даже тех, кто не принимал участия в том, что случилось на Моховой Мельнице.
— Но только не тебя.
Ярость стёрлась с мёртвого лица Эрчела, и он снова посмотрел на колодец.
— Хватило ума упасть и не шевелиться. А потом повезло, что меня завалили мои мёртвые кузены. И я лежал, пока продолжалась резня. Чувствовал вкус их крови, Элвин. Кровь моих родных… — Некоторое время он грустно молчал, созерцая пустоту глубин колодца.