— Помазанная Леди? — лицо женщины мгновенно утратило суровость, и, посмотрев на Уилхема, она заговорила почтительнее и тише: — Она здесь?
— Здесь. И, в качестве хранителя замка Уолверн, в её власти отправлять правосудие.
— Слышал, мразь? — госпожа Джалайна хищнически ухмыльнулась, снова наклоняясь к тощему коротышке. — Я-то собиралась вырвать тебе глаза, как вырвала твоему другу. А теперь, пожалуй, оставлю тебя Воскресшей мученице.
Упоминание о Воскресшей мученице наконец пронзило его молчаливость, и он отпрянул от неё со стоном, в котором смешались отвращение и отчаяние.
— Вот именно, — насмехалась Джалайна, наклоняясь ближе. — Она вырвет твою душу, а тело предаст огню…
— Вы ранены, — сказал я, и подошёл к ней, вежливо, но твёрдо встав между ней и пленником, и указал на порез на её лбу. — Мастер Флетчман вон там с радостью зашьёт его, прежде чем мы отправимся.
Она посмотрела на меня, удивлённо моргнув, и мой спокойный тон, казалось, встревожил её, а не успокоил. Тогда на неё опустилась тяжесть всего перенесённого, и она поникла, издав первый всхлип, что я от неё слышал.
— Не волнуйтесь, — сказал я, жестом подзывая Флетчмана, чтобы тот увёл её. — Он о вас позаботится. Нет руки твёрже, когда речь заходит о зашивании ран.
Когда мстительная женщина ушла, я присел возле вожака-пленника, поприветствовав его улыбкой.
— Не заблуждайся, говноед, — сказал я ему. — Ты труп, и если б дело было за мной, быстрая смерть тебе бы не светила. Но решать Леди. Впрочем, отсюда до замка немало миль. — Я многозначительно посмотрел на сгорбившуюся и плачущую госпожу Джалайну, которую уводил Флетчман. — И, думаю, эта женщина довольно скоро вернётся к своим жестоким порывам. Если надеешься взглянуть на Порталы нетронутыми глазами, то лучше отвечай на мои вопросы, понял?
Он посмотрел на меня, разинув рот, а потом медленно кивнул.
— Хорошо, — сказал я и дёрнул головой в сторону других пленников. — Ты с этими — откуда?
Он снова сглотнул перед ответом, и на его тощей шее качнулся кадык.
— Лалстор, — хрипло проскрежетал он.
— Лалстор, — повторил я, выискивая в памяти это название. — Это ведь в добрых тридцати милях отсюда. Немалый путь вы проделали ради убийства, а?
Он сгорбился, содрогаясь и кашляя. Я подумал, что его сейчас стошнит, как часто бывает, когда трусы оказываются перед неизбежной смертью, но потом понял, что он пытается выдавить ответ:
— Н-не… убийство. — Проговорил он, наконец, и встретился со мной взглядом, в котором впервые мелькнул вызов. — Очищение.
— Очищение? — Я поджал губы, придвигаясь ближе. — Так значит, ваша миссия заключалась в том, чтобы очистить эту землю от ненавистных правоверных?
— Не… «право». — Он опять содрогнулся, прежде чем заговорил: — «Лже». От ереси, которая марает эту землю и отделяет нас от Серафилей. С-слишком долго герцог позволял вашим паломникам загрязнять нас своими фальшивыми святилищами.
— Отличные слова. Догадываюсь, что не твои. Где ты их узнал?
Он снова опустил голову, сжал губы в тонкую линию и не разжимал, даже когда я отвесил ему пощёчину.
— Кто сказал тебе эту чушь? — Никакого ответа. Очередная пощёчина. — Лорд Рулгарт? Это он тебя сюда отправил?
Пленник чуть приподнял голову, и я увидел ухмылку на его губах.
— Рулгарт Колсар и вся его семейка — шавки, — прошипел он. — Рабы Алгатинетов. Наш герцог запятнал себя с северной шлюхой и унижается перед вашим фальшивым Ковенантом.
Вздохнув, я отвернулся от него и посмотрел на Уилхема.
— Фанатичная мразь, это точно, — сказал я. — Но, как по мне, вряд ли повод для войны.
Уилхем скривился и потянул за верёвку, поднимая пленника на ноги.
— Война уже здесь, еретик! — прорычал мне алундиец и споткнулся, когда Уилхем потащил его прочь. — Это лишь первый уголёк в пламени, которое всех вас поглотит!
— Возможно, — согласно кивнул я. — Вот только ты этого не увидишь.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
По нашему возвращению в замок Эвадина приказала больше не наносить пленникам никаких увечий. Вместо этого она заточила их в темницу под башней. Согласно обычаю, она отправила Верховую Гвардию объявить о предстоящем судебном процессе над преступниками по обвинениям в убийствах и разорении собственности Ковенанта. Мы с Уилхемом отговаривали её от этого, утверждая, что это разозлит местных, а то и вовсе приведёт к открытому насилию. А ещё наверняка распространится весть, что Воскресшая мученица с севера собирается вешать алундийцев, и это добавит жару в и без того уже кипящий котёл.
— Да, — согласилась она, задумчиво нахмурив лоб. — Я именно на это и надеюсь.
Любопытно, что она приказала хорошо ухаживать за пленниками, обработать их раны и дать нормальной еды. Для неё стало привычным ежедневно проводить много времени в общении с этими фанатиками. Сначала она говорила с ними поодиночке, а потом, по прошествии недель, их камеры отперли, чтобы они могли собираться вместе. Моё любопытство неизбежно привело меня к расследованию, и несколько вечеров я провёл на лестнице, слушая голоса, эхом доносившиеся снизу. К моему удивлению, я не услышал от Эвадины ни проповедей, ни запугивания, ни осуждения их грязных деяний. Вместо этого она расспрашивала их, и это был не допрос. Она спрашивала об их вере, и вопросы задавала с искренним любопытством, безо всякого презрения. Столь же удивительно было то, что и отвечали они ей в той же манере.
— Совершенство было достигнуто с Корбилом, миледи, — говорил их тощий вожак. Оказалось, он дубильщик, который забросил свою мастерскую в Лалсторе ради этого рокового похода. — Он видел разложение Ковенанта, всю ложь, что скрывала великую правду.
— И что это за правда, Этрих? — спросила его Эвадина.
— Что пример мучеников был дверью к благодати Серафилей. Но эта дверь веками оставалась открыта. Не требуется больше крови, чтобы держать её открытой. И не нужны священники, чтобы её охранять. Они просто сборщики податей, которые требуют богатств за дар, принадлежащий нам по праву.
— Но разве сам мученик Стеванос не говорил, что верный проход через Порталы требует труда многих жизней?
— Труда, да. Но не крови. А ортодоксальный Ковенант стал культом смерти.
Хоть я и не особенно набожен, но мой гнев нарастал от явного лицемерия того, что такой человек осуждает за что-либо других. Мне сильно захотелось спуститься по этой лестнице и хорошенько отпинать его, приговаривая: «А сам-то ты какой культ исповедуешь?». Впрочем, зная, что Эвадине такое наверняка не понравится, я сдержался.
Дни шли за днями, и тон этих собраний менялся. Теперь Эвадина говорила больше, а пленники — меньше, и слушали её всё внимательнее. Я и раньше видел, как она может одними словами сплести ловушку для сердец, но обычно это происходило с помощью проповедей. А здесь она вела себя более деликатно, то ли с помощью точного расчёта, то ли инстинкта, присущего людям, владеющим таким даром.
— Не стану лгать вам, братья, — услышал я, как она говорит им на последнем таком собрании, и её слова встретили обычным теперь молчаливым ожиданием. Они ловили каждое её слово, как самая верная паства. — Во многих отношениях я разделяю ваше недовольство Ковенантом, хотя и сижу здесь в сане стремящейся. Думаете, я не вижу их разложения? Думаете, я не смотрела прямо в глаза тем самым продажным священникам, которые заседают в Совете светящих, и не видела там лишь мелочность и зависть людей, жаждущих только золота и власти? Конечно, видела. И руки мои не чище ваших, ибо я сражалась, служа тому, что, как теперь знаю, было безумием. Посему я не могу вас судить, ибо эта обязанность лежит на Серафилях.
Я услышал снизу эхо рыданий и шарканье босых ног по камню — пленники неуютно заёрзали. Тогда тихим дрожащим голосом заговорил Этрих:
— А они… они пропустят нас через Порталы, миледи? Или наши души слишком черны?
— Нет настолько чёрной души, что её нельзя было бы очистить благодатью Серафилей, — ответила ему Эвадина. — Но такое очищение приходит только с искренним раскаянием. Когда предстанете перед ними, никакой лжи не должно остаться в ваших сердцах, никакого поверхностного оправдания ваших грехов. Я прошу тебя, будь сильным, брат. Когда придёт время, а придёт оно скоро, ты должен говорить от сердца и без лжи на твоих устах. Все, кто услышат ваш голос, должны узнать в нём правду. Вы способны на это?
Снова раздались всхлипы, к которым присоединились и другие. У меня вдруг похолодело в животе, и я встал и отвернулся. Меня никак не отпускало чувство, будто я стал свидетелем чего-то неправильного. Я знал, что эти люди не заслуживают милосердия, но меня возмущало то, как она привела их к покорному принятию своей судьбы. Может быть тому виной была моя разбойничья чувствительность, врождённый страх перед заключением и той судьбой, которая ждала приговорённых. Но я понимал, что всё гораздо глубже. Эвадина говорила о лжи Ковенанта, но паутина, которую она сплела вокруг этих заблудших негодяев, была соткана из неправды, даже если она того и не знала.
— Да, миледи! — в слезах яростно уверял её Этрих, когда я поднимался по ступеням, желая как можно скорее избавится от его гулких жалобных всхлипов. — Да услышат Серафили мои мольбы, и даруют мне милосердие…
Вырвавшись на солнечный свет, я глубоко вдохнул. Благодаря ежедневным дозам лекарского эликсира пульсация в голове обычно казалась приглушённой, хоть никуда и не пропала, но сейчас участившийся пульс сделал её более раздражающей. Чтобы хоть как-то отвлечь внимание, я осматривал внешнюю сторожевую башню под насыпью, позволив себе некоторое удовлетворение от того, что увидел. Рота по-прежнему спала под парусиной во дворе, но у нас хватало досок, чтобы начать сооружать казармы и конюшни. Внешняя стена теперь выглядела неровно. Многочисленные грузовые стрелы, верёвки, шкивы и неровные зубцы на стенах — всё это производило впечатление ветхости, но тем не менее я видел улучшение по сравнению с развалинами, встретившими нас несколько недель назад. Сержант-касте