этих мест не знал.
Вскоре в этом тумане я потерял Эрчела из вида и некоторое время шатался по болоту в бесцельных поисках, пока тихий крик какого-то невидимого зверя не привлёк меня, словно маяк. В этом непривычном крике смешивались скрежещущее шипение и утробный рык, звучавшие всё громче, и к ним присоединялся хор других нестройных звуков. Источник открылся, когда ветер снова развеял туман: на полузатопленном трупе сидела большая птица. Я таких никогда не видел — размером с орла, но без капли величия. Как и у Эрчела из сна, голова птицы покачивалась на удлинённой шее, а блестящие выпученные глаза с мрачным голодом смотрели на меня над клювом, покрытым пятнами крови и похожим на колючий тесак. Клюв раскрылся, и птица издала очередной уродливый крик, который эхом повторили многочисленные глотки в округе.
— Говорят, их называют стервятниками, — сообщил мне Эрчел. Его глаза блестели от наслаждения при виде моего ужаса и отвращения.
Осматриваясь по сторонам, я увидел, что птицы заполонили всё болото, куда хватало взгляда — сотни, а то и тысячи размахивали крыльями и постоянно трясли головами, а потом раскрывали клювы и добавляли свои голоса в общий хор. Им было о чём петь, ибо этим тварям досталось огромное количество падали. Птиц здесь было много, а трупов — ещё больше. Они лежали, частично погрузившись в болотную воду. Одни были солдатами, и их доспехи тускло блестели на приглушённом солнце. Другие были керлами, и среди них лежали дети и старики. Тут и там я замечал яркие цвета аристократической одежды. Все умерли насильственным путём, и болото покраснело от крови, капающей из их многочисленных ран.
— Вот, Элвин, — сказал Эрчел, пронзительно хихикнув. — Вот что ты натворил…
Из моего горла вырвался крик, и я, высоко подняв меч, бросился на него, чтобы зарубить. Но, как это часто бывает во снах, из моих действий ничего не вышло. Эрчел исчез, и клинок встретил воздух.
— Понимаешь, ты спас её.
Я крутанулся и увидел, что он, ухмыляясь, пригнулся за моей спиной. Его лицо исказилось в той же злобной радости, которую я видел, когда он принимался пытать живое существо.
— Ты спас Воскресшую мученицу, — протянул он, и в его голосе появились напевные интонации. — И наполнил мир трупами…
Я обеими руками поднял меч до груди, намереваясь проткнуть ухмыляющемуся негодяю один из его блестящих, немигающих глаз. И снова, он ускользнул в никуда, стоило мне ударить, и опять захихикал у меня за спиной.
— И чего, по-твоему, ты добился? — спросил он, пародируя искреннее любопытство. Он стоял в воде рядом со стервятником — тот клевал труп, на котором сидел. — Ты и правда воображал, что мир станет лучше, если ты её в нём оставишь?
— Заткнись! — прохрипел я, направляясь в его сторону.
— Неужели ты ничему не научился у восходящей Сильды? — поинтересовался Эрчел. Длинная шея подняла его голову на неестественную высоту, бровь осуждающе изогнулась. — Она устыдилась бы, глядя на тебя сейчас…
Я бросился на него, необузданно зарычав от ярости, замахнувшись мечом так, чтобы срубить голову с этой змеиной шеи. Вместо этого я свалился в болотную воду, и тяжёлые доспехи потянули меня ко дну. Вспыхнула паника, и я забился, отбросив меч и пытаясь цепляться за поверхность. Когда я снова вдохнул воздух, то увидел, что Эрчел парит надо мной, а стервятник сидит на его плече. Небо над ним потемнело от взлетевших птиц, сбившихся в густую, кружащуюся массу.
— Мои друзья не прикончат тебя немедленно, — мрачно пообещал мне Эрчел, а потом широко ухмыльнулся, — пока мне не посчастливится посмотреть, как они склюют тебе яйца начисто. Думаю, ты будешь кричать так же громко, как кричал я.
Большая птица на его плече каркнула, расправила крылья и прыгнула ко мне. Длинные лапы вытянулись и сжались на моей голове, снова погрузив меня в болото. Я тонул, а когти не разжимались, кромсая сталь доспехов, словно бумагу, клюв терзал кожу под ними, впивался в плоть, тянул, тянул…
— Элвин!
Я махнул рукой, чтобы схватить клюв, впившийся мне в предплечье, а вместо этого ладонь сомкнулась на мягком человеческом запястье. Резкий крик прервал сон, водоворот красной воды рассеялся, открыв хмурое лицо Эйн. Я на секунду уставился в её озадаченные глаза, ощутив ласку зимней прохлады, а чувства заполняли знакомые запахи и звуки лагеря на рассвете.
— Снова видел сны? — спросила Эйн, со значением глядя на мою руку, всё ещё сжимавшую её запястье.
— Прости, — промямлил я, разжимая хватку. Сдвинув кучу шкур и разных тряпок, составлявших мою постель, я уселся и провёл рукой по взъерошенным волосам. Голову переполняла пульсирующая боль, которая встречала меня постоянно с тех пор, как я полностью пришёл в себя двумя неделями ранее — такое наследие оставил мне сэр Алтус Левалль, убитый и неоплакиваемый рыцарь-командующий роты Короны. Есть многое в его характере, за что его можно было бы укорять, но вот силу его рук оспорить невозможно.
— А я уже не вижу снов, — сказала мне Эйн. — С тех пор, как меня благословила капитан.
— Это… хорошо, — ответил я, оглядываясь в поисках маленькой зелёной бутылочки, которая нынче редко оказывалась вдалеке от меня.
— Надо, чтобы она и тебя благословила, — продолжала Эйн. — Тогда и ты не будешь видеть сны. О чём ты видел сон?
«О человеке, которому ты недавно отрезала яйца». Я сдержал резкий ответ, прежде чем он успел слететь с моих губ. Как бы Эйн ни раздражала, она не заслуживала столь сурового напоминания о её прежней природе. Хотя я видел, что она сделала с лордом обмена Фаринсаля после похищения Эвадины, и после этого уже сомневался, точно ли она полностью исцелилась от прежних наклонностей. Поэтому я спросил:
— Ты слышала когда-нибудь о стервятниках?
— Нет. — Она моргнула пустыми глазами и пожала плечами. — А что это?
— Видимо, большие, уродливые птицы, которые пожирают трупы.
Я вздохнул от облегчения, увидев зелёную бутылочку в нише под свёрнутым одеялом, служившим мне подушкой. Просящий Делрик называл содержимое бутылочки «обманным эликсиром» из-за его способности скрывать боль безо всякого лечебного эффекта. Обманный или нет, я был бесконечно признателен за скорость, с которой горький, маслянистый настой убирал пульсацию в моей голове. Очнувшись от долгого сна, вызванного побоями, первым я увидел лицо Делрика, и в его выражении заметил тревожный оттенок удивления. Он некоторое время тщательно прощупывал мою голову своими ловкими пальцами, то и дело ворчал, когда они натыкались на разные рубцы и шишки, и одна вызвала его особенный интерес.
— Этот гад проломил мне череп? — поинтересовался я, когда его пальцы замерли.
— Да, — быстро и честно ответил он. — Но, похоже, заживает. — С этими словами он передал мне зелёную бутылочку с инструкциями, что нужно возвращаться к нему каждый день на осмотр головы. А ещё мне следовало немедленно его отыскать, если из носа или из ушей пойдёт кровь.
— Уроки, — сказала Эйн, передвигая ранец с плеча на колени. — У меня тут новые чернила и пергамент.
Я скривился и ещё раз отхлебнул из бутылочки, прежде чем вернуть пробку на место. Делрик предупреждал, что если не буду осторожен, то избыточное употребление сделает меня рабом этой штуки, хотя я и так каждый день сопротивлялся желанию выпить столько, сколько язык сможет вытерпеть.
— Откуда? — спросил я, возвращая бутылочку на место под подушкой.
— Те люди из Амбрисайда принесли сегодня утром новые запасы. И привели новую партию новобранцев. Я всех пересчитала. — Она сунула руку в ранец и вытащила обрывок пергамента, исписанный аккуратными пометками с числами. — Вместе одна тысяча, одна сотня и восемьдесят два.
«Ещё не армия», подумал я. «Но через месяц другой — вполне». Эта мысль подняла неудобные вопросы касательно неизбежной реакции герцога Эльбина и, ещё важнее, короля Томаса на перспективу того, что такого огромное количество ярых последователей Воскресшей мученицы соберётся в Шейвинских лесах. На самом деле я удивлялся каждый день, когда разведчики не докладывали о вторжении каких-нибудь солдат Короны или герцога.
— Уроки, — повторила Эйн, настойчиво тыкая мне в плечо. Последующие дни, проведённые в обучении её грамоте и умению считать, показали, что она, пожалуй, слишком усердный ученик. Многие керлы считали чтение и письмо чем-то вроде магического искусства, известного лишь священникам или хорошо образованным аристократам. Поначалу Эйн не слишком от них отличалась, рассматривая буквы, которые я заставлял её копировать, хмуро, озадаченно и с подозрительностью. Однако это быстро сменилось радостным пониманием, как только она уловила основную мысль, что эти абстрактные каракули представляют собой составные части звуков, которые можно слить в слова. Её рука оставалась неловкой, а буквы — неровными, но читала она уже удивительно бегло, не тянула гласные и не спотыкалась, как это было у меня на первых уроках.
— Мы ещё не закончили первое откровение мученика Стеваноса, — напомнила она, доставая свиток из ранца. Обучая её, я взял на вооружение подход восходящей Сильды — цитировал главное священное писание Ковенанта и заставлял Эйн записывать, исправляя в процессе правописание и грамматику. — Мы захватили только кусочек, где он сопротивлялся похотливым искушениям малицитской блудницы Денишы.
Эйн развернула свиток, сияя от предвкушения, и я задумался о том, насколько причудливый клубок противоречий она собой представляет. Во многих отношениях она оставалась бесхитростным ребёнком, невинным и доверчивым, словно младенец, вынужденный искать путь в водоворотах той неразберихи, которая и составляет этот мир. Но ещё она была и серийной убийцей, которая не чувствовала вины за свои преступления. Её приверженность Эвадине — Помазанному Капитану и Воскресшей мученице — была как всегда яростной, и она демонстрировала рвение к таким шокирующим элементам знаний Ковенанта, которые я находил тревожными, особенно после моего сна.
— Пожалуй, сегодня попробуем кое-что другое, — сказал я, и потянулся к сапогам.