Конь со всадником соскользнули по склону прямо во двор, мост за ними поднялся, и рыцарь провёл последние мгновения своей жизни, бесплодно размахивая мечом в сторону ближайших солдат. Видя, как по бокам коня течёт кровь по меньшей мере от дюжины болтов, пронзивших его доспехи, я крикнул, чтобы всадника оставили в покое. Я удивился, какой властью уже обладал к этому моменту, поскольку солдаты Ковенанта послушно отошли, расчистив круг, в котором умирающий алундиец всё махал мечом, пока из-за потери крови не вывалился из седла. Он лежал на брусчатке, задыхаясь и кашляя, пока, наконец, не замер. Я заметил, что на его шлеме не было искусного орнамента, как у лорда Мерика, но он всё равно отлично сделан, с коническим забралом, обеспечивавшим лучшую защиту, чем мой. А ещё, похоже, его конь вообще не получил повреждений.
Из этой вылазки не вернулись трое верховых гвардейцев, а ещё двое получили серьёзные раны и попали на попечение просящему Делрику. По всей видимости, эта атака заставила понервничать наших вергундийских мучителей, поскольку, хоть их преследования и не прекратились, ночные визиты стали менее частыми. А ещё они теперь старались пускать стрелы с максимального расстояния, доступного для их луков из рога, и потому выстрелы стали намного менее точными. Я почти ожидал, что вылазка поднимет у наших осаждающих более агрессивный настрой, но кольцо костров, усеивающих холмы, оставалось неизменным, дни проходили за днями, а на равнине не появлялось никаких отрядов с лестницами. А ещё на раздражающе близком холме с плоской верхушкой по-прежнему не было никаких признаков осадных машин.
Я всё так же занимался своими обычными делами — обучал Эйн, вёл ротные журналы, тренировался с Эймондом и остальными гвардейцами. А ещё, при любой возможности, проводил время со своим новым конём. Этот зверь во многих отношениях производил лучшее впечатление, чем Ярик. Его шкура была по большей части белой, кроме пепельно-серых бабок, и потому я назвал его Черностоп. Чем больше я узнавал его характер, тем больше понимал, что имя Сноб подошло бы ему лучше, поскольку надменности ему было не занимать. Кто-то сочтёт абсурдным желание приписывать себе способность оценивать лошадей человеческими мерками, но я по-прежнему уверен, что Черностопу было свойственно предубеждение по отношению к людям керлского происхождения.
— Вот, держи, — сказал я как-то утром, протягивая горсть овса к его морде, а он в ответ только фыркнул. И ещё продемонстрировал особое презрение, поняв голову и отводя глаза. И только когда я поставил мешок овса на пол конюшни и отошёл, он соизволил поесть. Мои подозрения подтвердились, когда позднее я увидел, как он с радостью ест каштан из ладони Уилхема. Но всё же Черностоп разрешал мне себя оседлать и проехаться на нём по двору раз в несколько дней. Другое дело — останется ли он таким же податливым и во время битвы.
— Давай, — пробормотал я наутро шестого после вылазки дня, протягивая морковку к его губам. Мало кто из лошадей может удержаться от морковки, но Черностоп, похоже, намеревался считаться одним из таких. — Ешь, упрямая свинота, — настаивал я, пытаясь запихнуть лакомство в его непокорный рот; безрезультатно.
Тогда я принялся сам есть морковь, многозначительно причмокивая, а Черностоп отвернулся, демонстрируя равнодушие, и тут снаружи раздался шум поднятой тревоги. Рота предпочитала барабаны, а не горны, и те зазвучали настойчивой двойной дробью, призывавшей всех строиться.
— Ой, да как хочешь, — сказал я Черностопу, бросив недоеденную морковь ему в кормушку. — В любом случае у тебя скоро будет новый наездник.
Увидев, что подняли вымпел роты, который теперь развевался под королевским штандартом на башне, я побежал на холм. Эвадина, Уилхем и Суэйн уже стояли на башне, когда я туда поднялся, и все смотрели на восточную равнину.
— По крайней мере, теперь мы знаем, чего ждал лорд Рулгарт, — сказала Эвадина. С одного взгляда на воинство, собравшееся на равнине, мне стало ясно, что эти силы куда больше той численности, которую мы приписали ранее лорд-констеблю. Глядя на армию противника, всегда нелегко определить точную численность, поскольку разум в такие времена стремится к преувеличению. Передо мной развернулась впечатляющая военная сила, расставленная в шахматном порядке: ровные шеренги воинов, менее стройные колонны Присягнувших, нестройные кучки лучников и скачущие по флангам рыцари. В центре всего этого располагался небольшой контингент верховых аристократов под развевающимся знаменем: чёрный медведь самого герцога Алундии.
— Пожалуй, тысяч десять? — предположил Уилхем.
— Больше, — проворчал Суэйн, и добавил с плохо скрываемыми нотками горечи в голосе: — В других-то местах им заняться нечем…
Сложно было упрекнуть его за такие слова. Лорд Рулгарт не начинал штурм наших стен и не сооружал осадных машин по одной простой причине: в этом не было необходимости, ведь его брат направлялся сюда со всей мощью алундийской армии. Герцог смог привести все свои силы к нашему порогу, а это значит, что никакое королевское войско не угрожает его границам. Рота Ковенанта совершенно одна в этом предприятии.
— Что это? — спросил я, когда взгляд упал на то, что поначалу я принял за обоз, направлявшийся к задней части алундийского войска. Когда он подъехал, я различил, что на самом деле это один длинный фургон — оригинальное изобретение со множеством колёс, запряжённое упряжкой из двенадцати лошадей-тяжеловозов. Фургон вёз нечто крупное и длинное, укрытое парусиной, хотя Уилхем быстро опознал, что под ней лежит.
— Так значит, мы всё-таки встретимся с машиной, — сказал он с натужной весёлостью. — Просто не с такой, какую ожидали.
Роты разделились, пропуская длинный фургон, который направился к центру воинства — погонщики остановили лошадей возле герцогского отряда. Извозчики спешно убрали полотна парусины, открыв длинный толстый ствол недавно срубленной и очень старой сосны, подвешенной на цепях к деревянной раме. На конце было прикреплено железное приспособление, напоминавшее голову барана, которую венчали огромные рога. Я сомневался, что наш подвесной мост, несмотря на всю крепость его конструкции, переживёт хотя бы один удар этой штуки, да и стены тоже.
Едва таран полностью открыли, крупный мужчина в ярко сияющих доспехах взял герцогское знамя и поехал вперёд. Когда рыцарь остановил коня перед передней шеренгой, армия хором приветственно закричала. Он поднял руку, взглянул на их ряды, и они погрузились в выжидательное молчание. Он не произносил речей, не увещевал и не ободрял, а только трижды вскинул знамя вверх, и войско с каждым взмахом выкрикивало в унисон:
— За свободу! За веру! За Алундию!
Штурм начался сразу же, как только Оберхарт Колсар, герцог Алундии, опустил знамя и развернул коня в сторону замка. Забрало его шлема было поднято, но я не мог различить черт его лица из-за расстояния, и к тому же отвлекала армия, готовившаяся к битве. У меня осталось впечатление о бородатом мужчине с суровым лицом, который, не мигая, вызывающе смотрел на башню, где стояла Помазанная Леди. Он оставался на месте, его армия струилась вокруг него, подняв лестницы над головами, а голоса повторяли всё тот же резкий крик:
— За свободу! За веру! За Алундию!
— Миледи, — проговорил я, повернувшись к Эвадине, и увидел, что её лицо застыло раздражающе спокойной маской, лишённой какого-либо интереса. Я стиснул зубы, чтобы не вылетело неблагоразумное ругательство, и заставил себя вежливо, хоть и кратко, попросить: — Будете так любезны, дайте, наконец, разрешение зажечь маяк.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Одно из самых необычных наблюдений человека, имеющего богатый военный опыт, заключается в том, что, столкнувшись с неизбежностью собственной смерти, люди зачастую говорят самые приземлённые вещи.
— Ох, дерьмище, — такие слова слетели с губ присягнувшего, стоявшего на лестнице, прямо перед тем, как мой меч опустился и разрубил его череп. Никаких последних презрительных заявлений. Ни выкриков имени возлюбленной, ни мольбы Серафилям принять его душу. Слова, которые этот несчастный пронесёт через Божественные Порталы в Вечное Царство сводились к «Ох, дерьмище». Выражение его лица прямо перед тем, как вонзился меч, тоже не отличалось глубиной: брови чуть приподнялись, и губы чуть скривились. Лицо человека, который потерял небольшую ставку, а не всё своё будущее. Но он потерял всё, и моя рука не дрогнула, нанося удар. Битва — это упражнение на выживание, а не на достижение славы, и желание цепляться за жизнь вычищает любые колебания перед смертельным ударом.
Моя немногословная жертва соскользнула с лестницы, словно кулёк с тряпьём, свалив двоих, карабкавшихся следом. Все трое приземлились в ров. Один из упавших быстро выбрался и побежал в укрытие из деревянных панелей, которые алундийцы выставили для защиты от наших арбалетов. Второму не так повезло — получив арбалетный болт в спину, он соскользнул обратно к человеку с раскроенным черепом, в растущий ковёр тел, устилающий дно рва.
— Поберегись, Писарь, — предупредил Суэйн, схватив меня за наплечник, и оттащил обратно за зубец стены, а в воздухе у моей головы просвистела вергундийская стрела.
Я благодарно кивнул и прислонился спиной к стене, чувствуя боль напряжённых мышц и тяжесть доспехов. Оказалось, что осадные сражения больше похожи на рутинный труд, чем на краткое, но ужасное исступление открытой битвы. Схватки повторялись вспышками всякий раз, как алундийскому контингенту удавалось поставить четыре-пять лестниц под углом, который перекрывал ров и позволял пройти на стены. Тогда вергундийские лучники и алундийские арбалетчики вскакивали из-за укрытий передвижных деревянных стенок и атаковали защитников, а их товарищи, пока в основном из присягнувших, взбирались по лестницам.
Каждая атака длилась час или больше, алундийцы одновременно атаковали две далёкие друг от друга секции стен. Несмотря на целый день сражения, ни одному алундийцу не удалось сделать больше пары шагов по стене, не пав жертвой смертоносной тактики Суэйна. Их лестницы неизбежно сбрасывали вниз или поджигали до окончания атаки, и выжившие присягнувшие возвращались на свои позиции по-разному выражая панику или пренебрежение. Мне это казалось кровавым и бессмысленным упражнением, особенно потому, что их командир не