— Старая сторожевая башня под перевалом Альпина, ваш светлости, — сказал он, качая головой на каждом слове. — Но у нах там соглядатаи на тропах. И душилы. — Тут его горло будто по своей воле сжалось, голос оборвался, и с потрескавшихся губ слетел сухой скрипучий кашель. На щеках над его усами виднелись отметины, как у человека, который неделями жил под открытым небом, на таком холодном воздухе, который оставляет перманентные шрамы на коже. Он постоянно дрожал, несмотря на то, что был одет в вонючую овчину. «Напуган до усрачки», решил я, читая глаза мужика и находя, что страха там больше, чем стыда.
— Выпей-ка, приятель, — сказал ему лорд Элберт, толкнув по столу кружку, до краёв полную эля. Мы сидели одни в этой каменной лачуге, которую местные называли постоялым двором. Она стояла посреди кучки лачуг поменьше у подножия гор, господствовавших на южной границе Алундии. Чтобы добраться сюда, потребовалось тяжёлое восьмидневное путешествие из виноградных земель на западе. Несколько недель мы провели среди замёрзших виноградников в бесплодных поисках лорда Рулгарта, когда из Хайсала прибыл гонец с письмом от принцессы Леаноры. Нам предписывалось отправиться на юг, где, как я знал, у Леаноры имелся один из её многочисленных шпионов — человек с полезной историей. По прибытии мы обнаружили одинокого дрожащего парня, единственного постояльца этого двора, поскольку деревня лишилась большего количества своих жителей, когда из-за хаоса войны запасы еды сильно сократились. Хозяина гостиницы выгнали на вечер в хлев, и любые уши, которым бы захотелось подслушать этот разговор, отгораживал плотный кордон королевских солдат.
— Душилы? — подсказал я, когда алундиец отхлебнул приличный глоток эля.
— Ну, знаете, потрошары и ножари, — ответил он, качая пивной пеной на чахлых усах. — Те, кто убивают, когда нужно.
— Значит, разбойники, — сказал я. — Как и ты. Вроде как странная компания для высокородного аристократа.
— Лорд Рулгарт не из тех, кто судит человека за прошлое. — В его взгляде снова расцвёл стыд, и он поднял кружку для очередного ещё более долгого глотка.
— Нет, не напивайся, — сказал я, протянул руку через стол и убрал кружку от его губ. Разбойник полыхнул страхом и отпрянул от меня, сгорбившись так, что мне стало ясно: ещё чуть-чуть, и он бросится к двери. Далеко бы он не убежал, даже если бы до неё добрался, но, если он собирался рассказать нам правду, то она шла бы легче от менее перепуганной души.
— Как тебя называют? — спросил я, убирая руку. Не было смысла спрашивать настоящее имя, которое он, наверное, не использовал годами.
— О́труб, — представился он, натужно блеснув в ухмылке жёлтыми зубами, и пропустил грязные пальцы через бакенбарды. — Из-за них, ясно? А не потому что я мясницким ножом орудую или вроде того, хотя многие в банде его светлости с такими ходят, точняк.
— А ты и правда кажешься мне миролюбивым человеком, — сказал Элберт, и мужик от облегчения расплылся в ухмылке. Меня он явно боялся больше, чем рыцаря. Во мне он видел одного из своих, поскольку мантию разбойника сложно сбросить, и её без труда замечают те, кто сам такую носит. А Элберта он считал всего лишь весёлым придурковатым аристократом, которого легко можно обмануть. Из этого я заключил, что Отрубу проницательности не хватает настолько же, насколько жадности у него в избытке.
За несколько недель до этого нас позвали в ещё менее примечательную деревню на западе с обещанием точных сведений касательно местоположения Рулгарта. Элберт терпеливо и добродушно выслушал очевидно выдуманную историю информатора, а потом задал один уместный вопрос: «Какого цвета глаза у лорда Рулгарта?». Вышло так, что информатор угадал верно: голубые. Но это явно была догадка, за которую он заплатил поркой и пожизненным приговором на Рудники.
А вот Отрубу гадать не пришлось.
— Кто-то называет их голубыми, — быстро ответил он на бесстрастно заданный вопрос Элберта. — Но я бы сказал, что они скорее сероватые, как море в пасмурный день, милорд. — Он рыгнул и разочарованно уставился на свою почти опустевшую кружку. — Я был моряком в своё время. И хотел бы снова стать.
— Говори правду, — сказал ему Элберт, забирая его кружку, и поднялся, чтобы подставить её к крану бочонка в углу, — и тебе хватит монет, чтобы купить свой корабль. Будут назвать тебя капитан Отруб. — Он вернулся к столу и поставил кружку, положив большую руку негодяю на плечо. — Здорово было бы, да?
— Здорово. — Отруб снова покачал головой и схватил кружку. Его руки всё ещё дрожали сильнее, чем следовало.
— Этот гад лжёт, — сказал я, встав на ноги и доставая кинжал из ножен на поясе. Отруб пытался встать, но внезапно тяжёлая рука Элберта удержала его на месте. — Рулгарт Колсар, Алундийский Волк, — насмешливо прорычал я, — стал бы дышать вонью отбросов вроде тебя? — Я бросился вперёд и схватил его за грязную и влажную овчину. — Ты считаешь меня каким-то знатножопым полудурком?
— Тихо, тихо, — умиротворяюще попрекнул меня Элберт, не давая Отрубу подняться, в то время как кончик моего кинжала приближался к его глазу. — Наверняка капитан Отруб может подтвердить правоту своих слов. — Он по-дружески пихнул разбойника по плечу. — Так ведь, капитан?
— В-вы же писарь, да? — промямлил Отруб, пытаясь отпрянуть от меня, но королевский защитник крепко держал его. — Тот самый, который удержал замок Уолверн?
— И что с того? — спросил я, держа кинжал на волосок от его дёргавшегося глаза.
— Его светлость сказал, что надо было убить вас у реки. Сказал, что если бы он знал, что случится, то Кроухол в тот день покраснел бы от вашей крови, и от крови вашей суки-мученицы.
Я сдержал желание проткнуть его за оскорбление. Слова легко слетали с его губ, и я сомневался, что ему хватило бы ума их выдумать.
— Так и сказал? Тебе? — фыркнул я. — Да он бы с тобой и словом не обмолвился.
— Не мне, а своему племяннику, лорду Мерику. Иногда они говорили по ночам, ясно? Я подобрался поближе и нашёл местечко, где мог подслушивать.
— И о чём же они говорили по ночам?
— В основном планировали засады, набеги и убийства. — Глаза Отруба метнулись от меня к Элберту и обратно. — И о вас двоих. Он очень хочет убить вас обоих, и бесится оттого, что не может, особенно когда в горах зима лютует. — Я немного отклонился, не услышав лжи в потоке его слов. — Планируют остаться там до весны, ясно? По правде говоря, больше им податься некуда. На юге есть сочувствующие лорды и леди, которые предлагают укрытие, но его светлость не хочет рисковать в путешествии, поскольку местность там слишком ровная, а припасов чересчур мало. Так что он пробудет там до весны, милорды. Даю вам слово и клянусь всеми мучениками, какими только захотите.
— Как будто тебе не похер на мучеников, — проворчал я, хоть и с некоторым удовлетворением. Я ещё не слышал от этого человека явной лжи, и всё же нотка страха в его голосе заставила меня помедлить. Она по-прежнему туманила его лихорадочный взгляд, и я подумал, что её породило нечто более глубокое, чем угроза моего клинка.
— Есть что-то ещё, — выпустив овчину, проговорил я, схватил его за горло, удерживая на месте, и поднёс кинжал ещё ближе. — Ты знаешь таких, как я, — продолжил я, — а я знаю таких, как ты. Никакой больше лжи. Никаких больше тайн. Вываливай всё, или я скормлю тебе нахуй твой глаз.
Он засопел, пуская изо рта едкие пары, его тощая грудь вздымалась, а глаза влажно моргали. Когда он заговорил, слова доносились шёпотом, а в тоне звучало удивление от признания в грехе, о котором он не хотел, чтобы стало известно.
— Мой брат…
Я сжал руку на его шее.
— Что с ним?
— Я его убил. — Он, поперхнувшись, замолчал, и я почувствовал, как сжалось его горло, когда он сглотнул. Дальше его слова полились хныкающим потоком: — Я убил своего брата. Мы стояли в дозоре, и я сказал ему: «Пойдём, заберём те соверены, пока не отморозили яйца». Но он отказался, сказал, мол, мы должны его светлости за то, что он нас не повесил в тот раз, когда мы украли тех коз, и всё болтал, что от меня никакого толку, что я сраный трус, и потому-то мама и не любила меня. И тогда я убил его… — Слёзы залили его глаза, он плотно их зажмурил, от рыданий содрогаясь в моей руке всем своим тощим телом. — Я убил своего брата, — выдохнул он, когда я разжал руку и отступил назад. — Ткнул его в шею, да… Я убил своего брата…
Я дал ему выплакаться, и чуть наклонил голову, сигнализируя лорду Элберту отойти. Он послушно ретировался на табуретку возле пивного бочонка в углу, пока Отруб брал себя в руки. Это заняло раздражающе много времени, но я сдержался и не стал запугиванием приводить его в чувство. Вина́ — это странный яд, ибо она может как укрепить, так и ослабить. Этот человек встал на дорогу, с которой не мог свернуть, и опечатал свой выбор кровью родни. Если он примет это, то злодейская порода не оставит ему иного выбора, кроме как идти дальше по пути предательства. Так что я сидел и ждал, пока жадный хорёк изольёт свою печаль и вернётся к хнычущему подобию здравомыслия.
— Что ты сделал с телом? — спросил я спокойным и деловым тоном, как один разбойник другого.
— Сбросил с утёса. — Отруб удержался от новых рыданий и вытер ладонью сопли из-под носа. — С высокого и далеко от башни. Они не найдут.
— Но заметят, что ты исчез, — сказал я.
— Банда его светлости постоянно теряет людей, особенно в горах. Некоторые просто поедят и уходят домой, другие падают с уступов. Думаю, сотни четыре было, когда он повёл нас на юг. Когда я… уходил, оставалось около пяти десятков.
— Помимо брата, ты говорил кому-нибудь о своих намерениях?
— Блядь, нет. — Он хохотнул от абсурдности моего вопроса. — Последнего бедолагу, которого его светлость заподозрил в предательстве, привязали к дереву и вырезали ему язык. Там его и оставили, а кровь заливала ему рот, и прямо там замерзала.
Всё это было для меня похоже на правду. Поддерживать преданность даже самых верных бойцов посреди зимы будет нелегко, особенно после удручающей потери Хайсала и скверной судьбы герцогини Селины. По всей видимости, лорд Рулгарт пребывал в упадке и коротал дни, сидя в башне и планируя убийства, которые у него мало шансов совершить.