.
— Это дело рук Эвадины? — спросил я, оторвав, наконец, взгляд от Томаса и посмотрев на Эрчела. Он стоял, и лениво дёргал подбородок убитого воина, развлекаясь тем, как рот трупа открывается и закрывается в пародии на речь.
— Элвин совсем перепугался, — высоким ребячьим голосом проговорил Эрчел, шевеля подбородком трупа в соответствии со своими словами. — Потому что Элвин глупый, легковерный еблан, который и впрямь думает, что его лжемученица собирается сделать когда-нибудь Завещание Сильды законом этих земель.
Мой гнев заново вскипел, и я снова бросился к нему, собираясь на этот раз срубить ему голову, почувствует он это или нет. Но прежде чем я до него добрался, на поле подул такой сильный и холодный ветер, что я остановился.
— Знай, что на самом деле это начинается здесь, — на этот раз серьёзным голосом сказал Эрчел, хоть и неохотно, как раб, принуждённый исполнять неприятную обязанность.
— Что и где начинается?
Он рассмеялся, и презрения в этом звуке слышалось не меньше, чем жалости.
— Безумная баба, из которой ты сделал мученицу, ошибается не во всём, Элвин. Второй Бич грядёт, и здесь… — он дёрнул головой в сторону королевского трупа Томаса, — … его начало.
Тогда буря подула с новой силой, и её неумолимый ледяной напор заставил меня пригнуться ниже. Снег летел густым шквалом, быстро превратив Эрчела в смутную тень.
— Её видения реальны, Элвин! — крикнул он через хлещущие завывания ветра. — Но она видит ложь, которую считает правдой! Она уже потерялась в этой лжи! Для неё уже слишком поздно! Со временем тебе придётся это принять! Но…
Удар ветра свалил меня на колени, и его сила послала ледяную волну через всё моё тело. Я содрогнулся, чувствуя, как этот сон ускользает, но всё равно изо всех сил старался расслышать прощальные слова Эрчела.
— … для тебя ещё не поздно…
— Зейтет дьен ухл?
Голоса. Слова. Смутные, далёкие. Эхом доносящиеся через мир мягко движущихся облаков.
— Эйла Таерит.
Голоса зазвучали громче. Любопытные, ритмичные, пронзительные. Я хотел, чтобы они убрались. Хотел снова заснуть, потеряться в этих мягких вздымающихся облаках, потому что они согревали и укутывали, словно одеяло, которое давала мне одна шлюха морозными ночами давным-давно…
— Ай, Ишличен! — что-то маленькое и твёрдое ткнуло мне в спину. — Лихл зейтет?
Тычок повторился, на этот раз сильно до боли, разворошив моё чудесное одеяло и вызвав приток холода, который охватил меня, словно морозный кулак гиганта-садиста. Я завопил и задёргался, пока совсем не очнулся, и не почувствовал, как с моей головы упал снег, а потом заморгал затуманенными глазами, глядя на два вертикальных пятна поблизости. От быстрого моргания пятна превратились в две маленькие фигуры в шкурах, смотревшие на меня широко раскрытыми, перепуганными глазами. Я снова дёрнулся от накатившего холода, отчего одна из фигур выронила палку, которой меня тыкала.
— Погодите… — прохрипел я, видя, как пара обменялась паническими взглядами. Я содрогнулся от натуги, освобождая руку из закрывавшего её снега и льда, и помахал им, отчего они, разумеется, развернулись и побежали. Я застонал и в отчаянии осел, а звук их маленьких ног, топающих по снегу, стихал вдали.
Я провёл какое-то время лицом вниз и стонал в ответ на разные болячки, которые деловито давали о себе знать по мере того, как телу возвращалась чувствительность. Жгучая боль на лбу и подбородке сообщила мне, что я получил несколько новых шрамов, которые придадут шарма моему и без того потрёпанному внешнему виду. Жжение и ломота в рёбрах говорили о том, что грудная клетка претерпела существенное давление и повторяющиеся удары. Однако больше всего беспокоили меня ноги, поскольку они оставались совершенно онемевшими.
Я покрутился, осматривая всё мутным взглядом под аккомпанемент мучительных криков, и понял, что закопан по пояс в высоком сугробе из снега и льда. Каскад так же наполовину поглотил несколько деревьев, и, болезненно выгибая шею, я увидел неподалёку лес. Окрашенные бело-розовым ярусы сосновых веток поднимались высоко вверх над темнотой, в которую вели следы двоих детей, которых я чуть раньше напугал. Их крики эхом разносились среди деревьев, и наверняка привлекут компанию взрослых. Их язык, хоть и непонятный, казался знакомым. Явно лавина, вызванная вредоносным Отрубом, вынесла меня на чужую сторону границы, которую не захотела бы пересекать ни одна здравомыслящая душа.
Стиснув зубы, я вонзил пальцы в снег и попытался вытащить себя из державшей меня насыпи. Однако, лишённый помощи отказавших ног и охваченный болью, я смог выбраться лишь на пару дюймов, прежде чем рухнул без сил. Холод в совокупности с истощением даёт любопытный эффект — они соединяются и вызывают весьма неприятное внутреннее нарастание жа́ра. Какое-то время я лежал на месте и по-настоящему потел от ненормальной лихорадки, горевшей внутри меня. Потом она стихла, оставив после себя коварно-соблазнительное послесвечение. Я снова обнаружил, что разум возвращается к шлюшьему одеялу из далёкого прошлого — оно было таким мягким, и никогда в жизни я не спал лучше.
Мерный хруст придавливаемого снега резко вернул меня к бодрствованию, я вздёрнул голову и увидел пару сапог из лисьей шкуры, приближавшихся целенаправленным шагом. Из последних сил я напряг руки и предпринял ещё одну отчаянную попытку убежать, но, видимо, как ни извивайся, как ни бранись, мне было не освободиться, поскольку ноги стали двумя кусками бесполезного льда.
— Готов? — с сильным акцентом спросил голос сердитого взрослого мужчины. Я видел, как лисьи сапоги остановились в нескольких дюймах от моего лица и понял, что этот человек, наверное, какое-то время следил за моими бесцельными усилиями.
Я ничего не сказал, а мой разум лихорадочно перебирал каждое слово, каждый факт, обрывок или слух из всех, что я когда-либо узнал про каэритов. Как часто бывает, когда накрывает паника, ничего не приходило на ум, и мне оставалось только осторожно и раздражённо хмуриться, когда человек в лисьих сапогах присел передо мной на корточки. Его широкое лицо с тяжёлым подбородком заросло чёрной бородой. Смуглую кожу усеивали красные отметины, характерные для его народа. Они покрывали весь лоб до самых светло-зелёных глаз. Я бы счёл его приятным на вид, если бы не мрачно нахмуренный от негодования лоб. Ясно было, что визитёров он не жалует, и об этом так же свидетельствовал изогнутый нож в его руке, в котором я опознал нож для свежевания, причём, недавно использованный, поскольку, хоть клинок и был чист, но рукоять и рука, державшая её, были обильно забрызганы засохшей кровью.
Именно от вида крови в моей голове что-то сместилось — единственное слово, накарябанное другим идиотом, оказавшимся в похожих обстоятельствах.
— Эспета! — от страха практически крикнул я. И чтобы продемонстрировать понимание, я поднял ладони вверх, широко разведя пальцы. — Открытые руки, — добавил я с полной надежд улыбкой.
В ответ негодующий взгляд зеленоглазого мужчины немного смягчился, хотя и не настолько, как мне бы хотелось. Если уж на то пошло, его лицо теперь выражало по большей части мрачное веселье. Я раздумывал, откуда эта весёлость — от моего произношения, или от абсурдного домысла, что он придерживается этого предположительно священного обычая. Оказалось, то ли этот человек не очень-то почитал традиции, какими бы священными они ни были, то ли Улфин ошибся в описании этого аспекта культуры каэритов.
— Руки ишличен никогда не открыты, — сказал мне зеленоглазый на ломаном альбермайнском, крепко ухватил меня за волосы и поднял мою голову, выставив горло. — Зачем открывать мои?
Другое слово слетело с моих губ, как только лезвие коснулось кожи, и вот оно-то принесло желаемый эффект:
— Доэнлишь!
Он помедлил, и я почувствовал, как ужалило остриё клинка, и небольшая струйка крови жарко капнула на кожу. Но куда важнее была дрожь, которую я ощутил в руке, державшей мои волосы.
— Доэнлишь, — повторил я, стараясь говорить тихо, чтобы от движений горла лезвие не вонзилось глубже. — Я… её друг. Она… благословила меня. — Не совсем правдивое, но и не совсем ложное описание моей связи с Ведьмой в Мешке, но этот неприветливый тип не мог о таком знать. Он знал только то, что я произнёс имя, обладавшее очевидной властью.
Каэрит ещё пару ударов сердца держал меня, то ли от нерешительности, то ли от жестокости, а потом отпустил, сердито фыркнув.
— Ишличен друг Доэнлишь, — с презрительной подозрительностью прорычал он, хотя я почувствовал, что он просто вслух проговорил свои мысли. Он смотрел на меня, пока я слабо вытирал кровь с шеи, а потом присел, грубо схватил меня за руки и потянул. Хотя этот мужчина явно обладал немалой силой, но ему потребовалось несколько попыток, чтобы вытащить меня из сугроба. Высвободив, он отпустил меня и нетерпеливо махнул ножом:
— Вставай!
Я попытался подчиниться, но понял, что ноги по-прежнему не слушаются. Мне удалось подняться лишь на четвереньки, отчего по всем моим напряжённым мышцам прошли мучительные импульсы, и тогда я рухнул бесполезной грудой. Каэрит осыпал меня потоком слов, которые я счёл отборной бранью на его языке, а потом с явной неохотой зашагал вокруг. Не требовалось особой проницательности для понимания, что он раздумывает, не оставить ли меня здесь.
— Доэнлишь, — сказал я, извернувшись на земле, чтобы посмотреть на него, — она проклянёт вас, если не поможете мне.
В ответ на это утверждение на его лбу появилась морщина, а губы изогнулись — выражение такое, словно я сказал нечто абсурдное и в той же мере тревожное. Ещё немного молча подумав, он вздохнул, наклонился, взял меня за голени и потащил по снегу. Он не особенно заботился о препятствиях на дальнейшем пути, и я несколько раз болезненно сталкивался со стволами деревьев, упавшими ветками и скрытыми под снегом камнями. К счастью, возродившаяся вспышка истощения вскоре избавила меня от неудобств, и я уплыл обратно в беспамятство под голос каэрита, выкрикнувшего нечто на своём языке.