го шёпота. — Моя тётя и кузены мертвы из-за вас и вашей безумной малицитской суки.
От всплывших с неприятной ясностью воспоминаний о том, что я увидел той ночью в За́мке Герцога, всю мою весёлость как рукой сняло. А ещё его упоминание Эвадины, хоть и в оскорбительных терминах, всколыхнуло тревоги, которые медленно кипели с тех самых пор, как я очнулся в коровнике. И хотя я не сомневался, что она не попала под лавину, которая унесла меня, но больше всего меня беспокоил тот путь, на который её могла поставить видимость моей кончины. Она могла решить, что ей нужно отыскать моё тело, и это не кончилось бы ничем хорошим для неё и для любых каэритов, каких бы она ни встретила. Но ещё больше меня тревожило зловещее чувство, что утрата главного доверенного лица пробудит в ней гнев, который она до сих пор сдерживала. Удивительно, но её гнева я боялся больше, чем перспективы, что она подвергнет себя опасности.
— Вашей тёте были предложены справедливые условия капитуляции, — резко сказал я Мерику. Неприятные раздумья, которые он разжёг, ожесточили мой тон. — А она решила умереть от своей же руки, убив при этом и своих детей. По-моему, такой поступок делает её безумной сукой, так что избавьте меня от вашего негодования.
Его лицо покраснело, губы раздвинулись, чтобы исторгнуть новые вспыльчивые слова, от которых мы легко могли бы перейти к обмену ударами, если бы его не перебил лекарь.
Он появился из дома и, буркнув пару фраз Кулину, пошёл мыть руки в воде, которую мы подогрели.
— Говорит, жар… — каэрит покопался в памяти в поисках нужного слова, способного передать грубое произношение лекаря, — … глубокий. Говорит, болезнь от слишком большого холода и плохой еды. Он давать что-то, чтобы заснуть. — Лекарь подошёл к кожаной сумке, которую оставил у двери, и достал маленькую керамическую бутылочку. — Один глоток по утрам, если жар спадёт, — сказал Кулин, когда лекарь передал мне бутылочку.
— А если не спадёт?
Кулин передал мой вопрос, и лекарь приветливо пожал плечами, сказав одно слово, которое к этому времени я уже мог понять и без перевода:
— Зейтет. — Мёртв.
Я был бы завзятым лжецом, возлюбленный читатель, если бы не признался, как немалую часть той первой ночи лелеял надежду, что лорд Рулгарт Колсар не встретит рассвет. Я развлекал себя уборкой из дома всевозможного мусора, пока Мерик сидел подле дяди. Разбитый аристократ большую часть времени лежал без чувств, лишь иногда пробуждаясь, чтобы пробубнить бессвязную чушь или всплеснуть руками, почти комично пародируя фехтование невидимым мечом. Похоже, Рулгарт по-прежнему сражался в битвах, хотя и лишь в своих снах. Я сомневался, что они были приятными.
Похоже, предыдущий хозяин дома был из тех, кто склонен копить вещи небольшой практической ценности. Особую любовь он питал к камням странной формы, черепам животных и, по причинам, которых мне никогда не разгадать, к сосновым шишкам. Они, аккуратно расставленные, заполняли целый угол этого однокомнатного жилища от пола до потолка. Зная, что они хорошо горят, я их оставил, а остальное выбросил. Как раз, когда я начал выбрасывать черепа животных в ближайшую листву, снова появилась охотница.
Она вышла из-за ствола большой ивы, макавшей заиндевелые ветви в ручье всего в дюжине шагов от меня. На меня произвело впечатление и немного раздосадовало, что я не заметил её приближения. Страхи немного утихли, когда я увидел, что её лук в чехле, а нож остался в ножнах. Когда она подошла ближе, её лицо выдавало осторожность, но ещё и твёрдую решимость. С учётом того, что она пришла не убивать, я не мог угадать цель её визита, и потому ничего не сказал, когда она остановилась в нескольких шагах.
— Лилат, — сказала она, после того, как мы некоторое время неловко играли в гляделки, и указала на череп в моих руках. Это был лисий, и, судя по его размерам, зверь был несколько меньше своих северных родственников, но с бо́льшими ушами.
— Лиса, — сказал я, поднимая череп. — Хочешь его?
Она сосредоточенно нахмурилась, потом снова указала на череп и повторила:
— Лилат, — а потом прижала руку к своей груди. — Лилат.
— А-а, — понял я. — Это твоё имя. Как и у неё. — Я покрутил череп и перевёл взгляд на охотницу. — Должен сказать, подходит.
Она некоторое время нерешительно покусывала губу, а потом, немало меня встревожив, потянулась к ножу на поясе. Умиротворяюще подняв руку, увидев, что я осторожно шагнул назад, она подняла нож, схватила себя другой рукой за запястье и трясла, пока нож не выпал. Сначала я удивился, а потом понял, что она изображает трюк, которым я обезоружил её позавчера.
Она, присев, подняла нож, потом повторила представление, а потом снова подняла и протянула мне со словами:
— Эйлича.
— Хочешь, чтобы я показал тебе, как сделал это? — спросил я.
Она нахмурилась, сдерживая досаду, а потом снова подняла нож и настойчиво проговорила:
— Эйлича.
— Оплата натурой, дорогуша, — сказал я, не взяв нож. Вместо этого я отбросил лисий череп в кусты и поднял руки к груди. — Кролик, — сказал я, слегка подпрыгнув. На миг мне показалось, что я увидел, как на её губах мелькнула удивлённая улыбка, а потом охотница снова нахмурилась. Указав на лук, я изобразил, как натягиваю его и пускаю стрелу. — Ты приносишь кролика. Я учу. — Я взялся за своё запястье и потряс его. — Ты приносишь кролика, а потом эйлича.
Тут стало ещё яснее, насколько точно подходит имя этой женщине, когда она в последний раз негодующе бросила на меня хищный взгляд, развернулась и ушла прочь. Я ожидал, что больше её не увижу, но она вернулась на следующее утро со свежеубитым оленем. После этого у меня не было ни одного голодного дня за всё время проживания у каэритов, которое, с высоты всего понимания старого человека, я теперь считаю слишком непродолжительным.
Лилат оказалась куда лучшей ученицей в искусстве боя, чем Эймонд, и на самом деле лучше всех, кого я учил. Она обладала естественной силой и гибкостью, умноженными инстинктами, которые отточились жизнью, проведённой на охоте, и потому впитывала каждый мой урок, как губка, а обессиливающий запястье пережим нерва она повторила после нескольких минут обучения. Оказалось, что, как и её кузен Кулин, она немного понимала по-альбермайнски, хотя и значительно хуже, но её знаний хватало, чтобы ясно выразить: она хочет научиться всем приёмам с ножом, какие я только могу показать.
— Ты сражаться… много? — спросила она, успешно выбив мой нож из руки. — Ты… убивать много? Ты таолишь… воин?
От этих слов я нахмурился. Хоть я и считал себя солдатом, но с тех самых пор, как мне пришлось вступить в роту Ковенанта, я чувствовал, что это всего лишь дополнение к истинному призванию писаря и назначенного вестника Завещания Сильды. Но всё же теперь я стал опытным капитаном с множеством битв за плечами, и с длинной вереницей трупов в подтверждение. Впрочем, казалось, «воин» — слишком громкий титул для разбойника без единой капли благородной крови.
— В каком-то смысле, наверное, — сказал я, и добавил «да» в ответ на явное непонимание.
— Ты эйлича… учить меня. — Она кивнула на освежёванную тушу оленя, висевшую на ветке. — Ты учить, я приносить.
Мне хотелось спросить, почему ей так хочется учиться таким искусствам, но знал, что уровень понимания между нами не даст возможности содержательного объяснения.
— Ты тоже учи, — сказал я, наклонившись, чтобы поднять упавший нож. — Нож, — сказал я, протягивая его и вопросительно подняв бровь.
Она снова доказала быстроту ума, ответив тут же:
— Туска.
— Туска, — повторил я, а потом указал на подвешенного оленя. — Олень.
— Пелит. — На её губах появилась улыбка, которая превратилась в осторожную насупленность, поскольку охотница заметила Кулина, идущего с дневным пайком лука. — Я прийти… завтра, — пробормотала Лилат и исполнила свой фокус с почти беззвучным исчезновением в подлеске.
Вернувшись в дом, я обнаружил, что Рулгарт уже проснулся, и его жар спал, хотя из-за слабости он мог хлестать меня лишь оскорблениями, а не кнутом, как он бы предпочёл.
— Грязный разбойник! — проскрежетал он. Он попытался сползти с койки, и на его обнажённом торсе напряглись истощённые от недоедания, но всё ещё впечатляющие мышцы. К счастью, его слабость оставалась такой, что ему удалось лишь свалиться на пол.
— И вам доброго утра, милорд, — ответил я.
— Успокойтесь, дядя, — сказал Мерик, помогая дёргавшемуся аристократу подняться, и опустил его на мягкую постель.
— Лучше убей меня, Писарь, — задыхался Рулгарт, дрожа и сверкая глазами. — Сейчас, пока ещё можешь.
Я его проигнорировал и занялся делами — забросил сосновых шишек в костровую яму в центре комнаты и соорудил вертел для оленя. Рулгарт продолжал поливать меня разнообразными и зачастую изобретательными оскорблениями, ни одно из которых не подняло в моей груди ничего, кроме лёгкого ощущения жалости. Пускай я и был главным объектом его ненависти, но с одного взгляда на его пепельное лицо, лишённое всякой живости от слабости и боли, становилось ясно, что на этого человека давит ужасное бремя вины.
— Сегодня у нас оленина, — сказал я, когда приступ кашля наконец прервал его обличительные речи. — Мясо королей и лордов. Не отказались бы от такого, а?
Слюна брызнула ему на губы, и он фыркнул:
— Мне от тебя ничего не надо, кроме твоей смерти.
— Тогда вам лучше поесть. А иначе откуда вам взять сил, чтобы меня убить?
Хотя сейчас я вспоминаю эту интерлюдию, как мирное затишье в жизни, полной бурь, в то время мне казалось, будто я претерпеваю благородное заключение в особо утомительной форме. Рулгарт и дальше восстанавливался, и его привычка поливать меня ненавистническими оскорблениями стихала по мере того, как возвращались его силы. И всё же его суровый многообещающий взгляд ничуть не смягчался, а только крепчал по мере того, как возвращалось здоровье. Он всё так же кричал иногда во сне, обычно посреди ночи, и его жалобные несчастные высказывания часто звучали так громко, что будили нас с Мериком. Рулгарт всегда выкрикивал одно и то же имя таким надтреснутым от вины и сожаления голосом, что это ранило даже меня.