Ковыляя прочь после очередной встречи с его палкой, я с приводящей в ярость уверенностью понимал, что со мной играют. Но это лишь вознесло меня к новым вершинам такого безрассудства, которое избавляет человека от боли и, если ему повезёт, превращает дуэль в свалку. Проигнорировав удар по руке с «мечом», я уронил палку и, подбежав вплотную, попытался ударить Рулгарта по носу. Раз ошеломив его, я собирался как можно крепче схватить его медвежьей хваткой, и держать, пока этот танец не превратится в борьбу. С сэром Алтусом такая неразбериха частично сработала, но с Рулгартом оказалась бесплодной.
Шагнув в сторону от удара, он врезал кончиком палки по моему носу, из которого тут же полилась кровь, а потом опустил её мне на колено. Падая, мне удалось нанести единственный удар в поединке: слепо взмахнув палкой, чисто наудачу, я солидно шмякнул по его бедру.
Тогда наконец явился гнев Рулгарта, приняв форму крепкого пинка мне в живот и удара по запястью, от которого моя палка укатилась.
— Писарь, — неровно проскрежетал он, снова пиная меня по поясу, — настоящий рыцарь каждый свободный час проводит в изучении битвы. Настоящий рыцарь знает значение чести. Настоящий рыцарь… — кончик его палки прижался к моему виску, когда я попытался встать, придавил меня к земле и затуманил красным зрение, — не напыщенный писака-керл, который воображает, будто у него есть право чесать языком с теми, кто выше него.
— Асча!
Давление на мой висок остановилось, а потом исчезло, когда Рулгарт убрал палку. Я посмотрел вверх и увидел стоявшую в нескольких шагах Лилат с натянутым луком в руках, со стрелой, нацеленной в шею алундийцу. Суровая сосредоточенность её лица ясно давала понять, что её желание спустить тетиву реально, и Рулгарт это немедленно распознал.
— Итак, — с усталой ноткой в голосе сказал он, отступая от меня, — если я тебя убью, то эти дикари убьют нас. Как будто мало меня жизнь помучила.
Он сухо дошёл до моей выпавшей палки и застонал, наклоняясь, чтобы её поднять.
— Женщина, мой племянник прав, — сказал он Лилат, которая подозрительно и сердито смотрела на него, лишь немного опустив лук. Рулгарт пусто усмехнулся и швырнул свою палку ей под ноги, а вторую бросил Мерику. — Предлагаю вам обратиться за инструкциями к нему. А этот злодей, — он наклонил голову в мою сторону, — умеет только глотки резать, да кошельки воровать.
Снова рассмеявшись, он вернулся в дом, и его веселье было удивительно громким и долгим для человека, настолько ослабленного болезнью.
В прежнее время от таких основательных побоев мой разум принялся бы бурлить от всевозможных мстительных планов. А этой ночью я лежал в кровати, лелея многочисленные синяки, ни один из которых не болел сильнее моей уязвлённой гордости, и вечное пристрастие к мстительности никак не проявляло свою хватку. Хотя на ум и приходили различные жестокие воздаяния, но ни одному из них не удалось завладеть моей душой. И пускай я оставался обиженным и угрюмым, но тем удивительнее было понять, что моим основным чувством по отношению к Рулгарту оставалась жалость. Я даже подумал, что перерос, наконец, соблазн злопамятности, по крайней мере, когда дело касалось потерпевших поражение безземельных аристократов.
Соскользнув с груды шкур, служившей мне кроватью, я приблизился к койке Рулгарта и увидел, что он не спит. Его глаза были пустыми, а лицо по большей части бесстрастным, за исключением отзвука того же прежнего усталого ожидания.
— Без ножа? — выгнул он бровь, глядя на мои пустые руки. Он думал, что я приду вооружённым, и это навело меня на мысль, что, может быть, Рулгарт своими действиями и собирался заставить меня отомстить. Возможно он хотел, чтобы я взял клинок, который оборвёт его жизнь, поскольку у него не хватало духа сделать это самому.
— Без ножа, — сказал я, подтаскивая табуретку по глиняному полу, и водрузил на неё свой зад, морщась при этом от боли. — Жаль вас разочаровывать, милорд. — Я молча сидел и смотрел на него, пока он не соизволил утомлённо заговорить во мраке:
— Тогда чего же ты хочешь, Писарь?
— Ещё урок, — сказал я. — На самом деле я хочу много уроков. Хочу научиться всем навыкам, какие только вы сможете мне преподать.
Рулгарт закрыл глаза рукой.
— Зачем?
— Вы правы, я не рыцарь, и никогда им не стану. Я неплохо сражаюсь, если речь о рядовом воине или о неумелом аристократе, но не с такими, как вы. И я знаю, что когда вернусь в королевство, вряд ли оно будет мирным.
— По крайней мере, это верно. Лишь вопрос времени, когда твоя Малицитская мученица и король передерутся. Не терпится поубивать во имя неё, да?
— Она достойна моего служения и моей защиты.
— Но не моей. Итак, Писарь, скажи мне пожалуйста во имя мучеников, Серафилей и всего добра в этом мире, с чего мне соглашаться обучать тебя хоть капле искусства, на которое ушла вся моя жизнь?
— Во-первых, вам сейчас есть чем ещё заняться?
Из-под руки донеслось едва слышное фырканье.
— А во-вторых?
— Вы сможете бить меня каждый день.
Некоторое время Рулгарт не отвечал, хотя я видел, как сильно надулась его грудь и заиграли желваки, словно у человека, который готовится к чему-то. Подозревая, что он вот-вот на меня бросится, я чуть отклонился на табуретке, готовясь увернуться от его захвата. Вместо этого он опустил руку и сурово, напряжённо посмотрел на меня.
— Если соглашусь, то потребую плату вперёд.
— Плату? — спросил я, наморщив лоб. — Вам нужны деньги?
— Нет, болван. — Рулгарт скривился и приподнялся, наклонившись ко мне. — Мне нужны ответы на несколько вопросов. Честные ответы, Писарь.
Я немного расслабился, хотя непримиримая нужда, которую я видел в его глазах, держала меня настороже. Что бы он ни хотел узнать, я был уверен, что мои ответы ему не понравятся.
— Тогда спрашивайте, — сказал я.
— После падения Хайсала, — начал он, почти не мигая разглядывая моё лицо, — по герцогству пошли всякие дикие слухи. Согласно одному из них ты первым добрался до Замка Герцога. И что ты повёл свою шайку еретиков-головорезов в покои герцога, где… — Он замолчал, его горло сжалось, и потом он заставил себя продолжать. — Где герцогиня в своём благочестии предпочла выпить яд, чем соглашаться на твои грязные ухаживания.
— Такая история, значит?
— Это одна из них. Есть много других.
— Если бы вы думали, что это правда, то, подозреваю, убили бы меня сегодня, невзирая на последствия.
Его лицо дёрнулось, а тело задрожало от усилий, которых ему стоило удерживаться прямо.
— Но ты был там? В замке… в конце? Что ты видел?
Я думал было соврать, состряпать какую-нибудь причудливую байку, которая принесла бы ему некое облегчение. Но, помимо интуитивной способности распознавать ложь, я ещё инстинктивно чувствовал людей, кто ложь терпеть не может. И к тому же сомневался, что Рулгарт сейчас искал облегчения. Его ненависть ко мне не могла сравниться с той ненавистью, которую он питал к себе, а ненависть бывает наркотиком не менее сильным, чем маковое молоко.
— Когда мы попали в замок, они все уже были мертвы, — сказал я. — Каждый солдат, каждый слуга, каждый аристократ. Убиты своими руками. Как я понимаю, они приняли яд, когда получили весть о том, что пали стены.
— А герцогиня? — требовательно спросил он. — Дети?
— То же самое, кроме леди Дюсинды. Мать ей тоже дала чашу, но она выпила лишь глоток. Нам удалось вовремя доставить её к нашему лекарю. Осмелюсь предположить, вы знаете, что принцесса Леанора отправила её на корабле в Куравель, где она обручится с юным лордом Альфриком.
Рулгарт скривил рот, и дрожание перешло в сильную тряску.
— Брак, который не случится, пока в моих жилах течёт кровь. — Он дёрнулся, выгнув спину, и несколько раз закашлялся, чем к несчастью разбудил Мерика от дремоты.
— Ты что задумал? — спросил он, выкарабкиваясь из своей самодельной кровати. Я увидел, что он раздобыл себе маленький нож — наверное, раскопал под хламом в доме. Он поднял на меня лезвие и бросился, чтобы встать между мной и дядей. — Назад, негодяй!
— Всё в порядке, — прохрипел Рулгарт, когда его кашель стих. Он рухнул на сваленные мешки, образовывавшие его матрас, и закрыл глаза. — Завтра, Писарь, — пробормотал он, — отыщи деревяшки получше. Махать такими кривыми палками ниже моего достоинства.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Мой второй урок стал более длинным и лишь немного менее болезненным повторением первого. На этот раз Рулгарт наносил побои одним из двух деревянных мечей, которые я выстругивал практически всё утро. Почти час он стоял в центре круглого участка ровной земли перед нашим ветхим домом и командовал мне атаковать его. На этот раз я использовал сочетание приёмов Уилхема, дополнив их своими собственными и вкладывал в удары и выпады столько же силы, как и в настоящем бою. Несмотря на это я добился не большего успеха, чем днём ранее, получив при этом очередную порцию синяков. Впрочем, меня немного порадовало, что на этот раз Рулгарту пришлось двигаться чуть больше.
— На сегодня хватит, — сказал он, уворачиваясь от удара снизу-вверх, и рубанул деревянным клинком по моим перенапряжённым рукам.
— Вынужден заметить, милорд, — проворчал я, стиснув зубы от свежих ссадин, и наклонился поднять упавший в очередной раз меч, — что я ещё не слышал из ваших уст ни слова наставлений.
Казалось, он решил меня проигнорировать, но потом помедлил в дверях.
— Писарь, как мне сказал однажды мой наставник, — сказал он, оглядываясь на меня через плечо, — бой зависит от тела, и никакие слова не научат тело так, как действие. Бою научишься в бою. — Он невесело улыбнулся и скрылся в доме. — А теперь принеси мне обед.
Так установилось наше ежедневное расписание: с утра работы по дому или охота с Лилат, потом дневные побои. Мерик с Лилат придерживались по большей части такого же расписания, хотя и с менее болезненными результатами. По моему совету она приняла предложение Рулгарта обучаться мечу с его племянником, и мне на зависть юный лорд оказался куда менее суровым учителем, чем его дядя. Любопытно, по прошествии дней я стал замечать, как речь Мерика стали приправлять каэритские слова, а альбермайнский охотницы улучшился почти до беглого. Со временем её версия нашего языка стала удивительной смесью текучих аристократических модуляций и рубленых керлских гласных, хотя её впечатляюще широкий словарный запас я приписываю себе.